— Ну и ну, редкостная рухлядь.
Я легонько дотронулась до живота Тоски. Он был покрыт жестким толстым мехом, под которым виднелся мягкий слой коротких тонких волосков. Прикосновение навеяло мне воспоминания о моем первом уроке танго. В голове раздался женский голос. Он напевал мелодию и командовал:
— Назад, назад, перекрест и в сторону!
Как звали владелицу этого голоса?
— Теперь поворот и шаг назад!
Я выполняла указания голоса и танцевала. Тоска наблюдала за мной несколько недоуменно, но, когда я потянула ее за лапы, она, не раздумывая, сделала шаг вперед. Я надавила на лапы, и она шагнула назад.
— Перекрест, в сторону, вперед!
Тот урок танго мне преподала одна воздушная гимнастка. Ее мать была родом с Кубы. Мы танцевали, я упала на землю, и наши губы встретились.
Из угла зала на нас смотрел Панков. Я и не заметила, что он тоже тут.
— Танцовщицы из вас, конечно, аховые, но то, как вы держитесь в паре, дорогого стоит. Ха-ха-ха! Впрочем, если танго для вас тяжеловато, вы могли бы играть в карты.
— А может, в го? — оживился мой муж.
— Это та японская забава, за которой ты просиживаешь кучу времени?
— Она самая. Для игры требуются черные и белые камни. Эти цвета как раз подходят нашим участникам. Десять белых медведей — белых камней — борются против десяти черных камней. На эти роли можем взять морских ЛЬВОВ.
— Тогда белые камни съедят черные, и у нас останутся только красные цифры. Кроме того, почему го, а не шахматы? Русские решат, что мы против шахмат, потому что многие всемирно известные шахматисты — русские. Двусмысленности тут ни к чему! Кстати, сегодня сюда заглянет один молодой режиссер, который расскажет нам кое-что важное. Сможешь присутствовать при разговоре? По словам этого режиссера, он раньше работал с Тоской. Вдруг предложит какие-нибудь удачные идеи.
Молодой режиссер по фамилии Хонигберг состоял в комиссии, отбиравшей участников для постановки «Лебединого озера», и предлагал дать Тоске роль, но комиссия не прислушалась к нему. Он и сегодня винил себя за то, что не сумел отстоять кандидатуру Тоски. В те времена Хонигберг служил хореографом в провинциальной балетной труппе. Он сердился на консервативных членов жюри, пытался раскрыть им глаза на удивительный талант Тоски. Он смело заявлял, что не может дальше смотреть на то, как гениальная Тоска вынуждена влачить жалкое существование в тени своих бывших сокурсников вроде госпожи Сороки или господина Лиса, которые смогли построить блистательную сценическую карьеру. Старший из членов жюри напомнил Хонигбергу, что сильное женское тело не соответствует духу времени.
— Танцоры, безусловно, должны быть мускулистыми. Что касается танцовщиц, народ все еще желает видеть на сцене эфемерных фей.
Хонигберг пришел в ужас от этих слов. Он встретился с Тоской лично и сделал ей неожиданное предложение:
— Тебе больше незачем оставаться в этой стране. Давай вместе убежим в Западную Германию! Поедем в Гамбург к Джону Ноймайеру! Там так здорово работать.
Тоска была тронута его заботой, но ее старая мать, чье прошлое было полно подобных переездов, отговорила ее. По словам матери, Западная Германия напоминала небо. Мечтать о нем — это прекрасно, но отправляться туда слишком рано не следует. Мать Тоски родилась в Советском Союзе, эмигрировала в Западную Германию, а оттуда перебралась в Канаду, где вышла замуж и родила дочь Тоску. Затем пошла на поводу у своего мужа-датчанина и вместе с ним и дочерью переехала в ГДР. Она уже давно устала от эмиграции. «Хочешь поехать в Гамбург — поезжай, не буду мешать. Но в таком случае мы, вероятно, больше не встретимся. Возьми с собой мое завещание!» Тоска отказалась уезжать, нашла себе место в детском театре и ждала неизвестно чего. Тут-то ей и пришел запрос от нашего цирка. Прослышав, что Тоску взяли в цирк, Хонигберг решил проститься с давно устаревшим литературным театром и поискать будущее театрального искусства в цирке. Он хотел быть персональным режиссером Тоски.
— Можно сказать, что я сбежал из дома, как мальчишка. У меня нет ни крыши над головой, ни заработка. Вы позволите мне жить и питаться у вас в цирке? А за это я буду помогать вам с постановкой номера.
Хонигберг держался так уверенно, будто имел полное право на то, чтобы его приняли в цирк.
Панков и Маркус скептически посмотрели на излишне тесно облегающие джинсы Хонигберга. Мне же было совершенно безразлично, во что он одет. Меня он интересовал исключительно как источник новых сведений о Тоске.
— В каких пьесах успела сыграть Тоска? — спросила я, пытаясь придать голосу приветливый тон.
Хонигберг многозначительно улыбнулся, однако ничего не ответил.
На следующий день мы поставили перед клеткой Тоски три стула и устроили мини-совещание.
Мой муж поначалу был скептически настроен по отношению к бездомному Хонигбергу, однако по мере беседы изменил свое мнение о нем. Когда Маркус заявил, что появление детского театра испортило современный театр, потому что многое из того, что делало театр интересным, перетекло в детский театр и взрослым зрителям ничего не осталось, Хонигберг согласился с ним и добавил, что подлинным средоточием искусства можно считать только цирк, поскольку цирковые представления адресованы публике всех возрастов. Каждый из мужчин обрадовался, что нашел достойного собеседника, и в честь этого они решили откупорить по бутылке пива. Когда они захотели еще и покурить, я попросила не делать этого в присутствии Тоски.
— Тогда продолжим совещание на улице. Пиво без сигареты — как мясо без соли.
Мы вышли наружу и устроились рядом с моечной площадкой, где белье цирковых работников порхало на ветру, будто вмешиваясь в наш разговор. Хонигберг отвечал на мои вопросы неохотно, но все-таки не отмалчивался. Мы узнали от него, какой дискриминации подвергалась Тоска из-за телосложения и языка, на котором говорила.
Вообразив страдания Тоски, я искренне посочувствовала ей и мысленно вздохнула: «Как печальна жизнь театральной актрисы!» Зрители судят о ней исключительно по качеству ее выступлений. Все тяготы ее труда остаются за кадром, если только артистка не прославится и какой-нибудь писатель не составит ее биографию. Будь Тоска человеком, она могла бы сама написать автобиографию и за свой счет опубликовать ее. Но, поскольку она родилась зверем, ее скорбный жизненный путь будет забыт, когда она покинет этот мир. Несчастное создание!
Я предавалась размышлениям, не участвуя в беседе двух мужчин, которые, казалось, позабыли обо мне. Чем больше они пили, тем сильнее разыгрывалась их фантазия:
— Тоска ведет экскаватор. Как вам такое?
— Наденем ей на голову шлем, а в лапу дадим мотыгу.
— Выпьем за работниц!
Даже когда темнота мягкой шапкой легла на их головы, Маркус и Хонигберг все продолжали пить и болтать. Я ушла с улицы, встала под душ, чтобы смыть с тела слова мужчин. В девять вечера я уже легла в кровать.
«Моя мать написала автобиографию». — «Вот это да». — «На ее пути лежало много камней. Она то и дело спотыкалась, семь раз падала, восемь раз вставала. Она никогда не отказывалась от писательства». Голос Тоски был чистым, как тонкий слой прозрачного льда. «А я вот совсем не могу писать». — «Почему?» — «Потому что мать уже описала меня как персонажа в своей книге». — «Тогда за тебя буду писать я. Я напишу твою биографию, чтобы ты сумела выйти из автобиографии своей матери!»
Давая это обещание, я не подумала о том, что сдержать его будет чрезвычайно сложно. Я проснулась в четыре утра и первым делом задала себе вопрос: «Как я смогу написать биографию Тоски, если никогда не писала ничего, кроме простых писем?» Рядом со мной храпел как паровоз муж. Я выскользнула из кровати, прошла в пустую столовую и села за обеденный стол. Подперев подбородок ладонью, рассеянно огляделась по сторонам и вдруг увидела лежащий на полу огрызок карандаша. Что это, если не перст судьбы? Я родилась человеком, чтобы написать биографию Тоски! Оставалось только найти нормальную бумагу. В нашей стране царила тотальная нехватка бумаги. Иногда требовалось совершить целую одиссею через весь город, чтобы раздобыть рулончик туалетной бумаги. Перерыв все полки и тумбочки в столовой, я наконец отыскала старый список дежурных по кухне, обратная сторона которого оказалась чистой.
Мне следовало бы радоваться, что я вообще нашла листок бумаги для своих писательских потуг, однако мне сделалось обидно. В других местах даже кот выискал бы достаточно бумаги, чтобы написать автобиографию. Обратная сторона листка бумаги, найденного котом, тоже была бы полностью исписана, но то, что на нем значилось, было бы куда интереснее списка дежурных по кухне. Человеку нужна бумага. Она не должна быть большой, как белая равнина, на которой белые медведи пишут историю своей жизни. Я готова обходиться одним листком в день — его я могу исписать, не исписавшись. Разгладив ладонью список дежурных, карликовым карандашом начинаю писать биографию Тоски от первого лица.
Когда я родилась, вокруг было темно, я ничего не слышала. Я прижималась к теплому телу, которое лежало рядом со мной, втягивала в себя сладкую жидкость из соска и снова засыпала. Теплое тело рядом с собой я называла Мама-Ия.
Внезапно возникло нечто, вызвавшее у меня страх. Это был великан. Он появился словно из ниоткуда и попытался проникнуть в нашу берлогу. Мама-Ия заорала на него, ее голос был подобен сильной руке, которая выталкивала великана взашей, но понемногу этот голос ослабевал, и вот уже нога великана стояла передо мной. Мама-Ия вновь принялась кричать визгливым голосом, великан раздраженно зарычал в ответ.
— Что стряслось? Почему ты встала в такую рань? — раздался за моей спиной голос мужа.
Я левой рукой прикрыла листок с только что выведенными строчками.
— Что ты пишешь? — удивился муж.
— Ничего.
— В горле все пересохло. Давай чаю попьем.
В кухню вошел практикант с большим термосом черного чая. Я хотела отвинтить крышку старомодного термоса, но у меня ничего не получилось. Воздух внутри колбы охладился и утягивал крышку внутрь. Держа термос левой рукой, я склонилась над ним и попробовала повернуть крышку. Со стороны это смотрелось так, словно я вкручиваю себе в грудь гигантский винт, а моя правая рука превращается в когтистую орлиную лапу.