— Что он затевает?
Мой муж мог теперь думать исключительно о Хонигберге, даже когда мы оставались наедине. Я промолчала.
— Скажи уже, что ты думаешь, — не унимался Маркус.
Я почувствовала себя мышью, загнанной в угол, и атаковала его встречным вопросом:
— Почему у тебя из головы не идет этот мальчишка? Такое впечатление, что у тебя своих жизненных сил уже не осталось!
Налившиеся кровью глаза Маркуса блеснули. Похоже, мое предположение задело его.
— Так-так, а откуда тебе известно, что молодой человек наделен большой жизненной силой? Я знаю откуда. Причем давно знаю. У тебя с ним интрижка.
— И когда бы я успевала с ним видеться? Ты ведь все время рядом со мной.
— Я чувствую дыру во времени и пространстве. Это ощущение не покидает меня даже в те дни, когда мы с тобой работаем с утра до вечера. В той дыре ты тайком встречаешься с кем-то.
Вероятно, мой муж был уже на полпути к безумию.
Я и сама понимала, что влюбилась, но только не в Хонигберга. Мне бы такое и в голову не пришло. Я не хотела ничего ни от кого скрывать, однако сама не знала, в кого влюблена. Когда я была еще ребенком и каждый день бегала в цирк, я не считала, что влюблена в цирк. Я утаивала от матери походы в цирк, но вовсе не так, как скрывают влюбленность. Просто я не хотела, чтобы из-за перепачканной обуви мать запретила мне видеться со львами. Умалчивала я и о более серьезных вещах, например о том, что у меня нет подруг, или о том, что учитель сказал мне, что я очень одарена, особенно в области естественных наук. «Почему ты скрывала это от матери?» — спросила Тоска. «Сама не знаю. Детский инстинкт. Только повзрослев, женщина находит подругу, которой может и хочет обо всем рассказать».
Однажды тайна моих посещений цирка была раскрыта. Я боялась, что мать будет ругать меня из-за грязных туфель, но этого не случилось. Она спокойно объяснила мне, что я должна покупать билеты и входить в цирк через главную дверь. Тот, кто пользуется черным ходом, попадает в артистические уборные — и кем он себя при этом воображает?
До того дня я ни разу не слышала выражение «артистическая уборная», и оно мигом распалило мой интерес. Любой огонек, от которого мать старалась держать меня подальше, неотвратимо манил меня к себе, точно мотылька.
Даже когда мать узнала о моих походах в цирк, я не захотела отказываться от них. Я сняла туфли и спрятала их в кустах. Идти босиком по болотистому полю было тревожно, весело и немного щекотно, точно духи подземного мира лизали подошвы моих ног. Ощущая запахи неизвестных мне зверей, я подкралась к лабиринту цирковых фургонов. Внезапно передо мной возникла лошадиная морда. Лошадь пристально смотрела на меня, не мигая. Длинные ресницы придавали ее чертам мягкость. Поднимающийся от земли аромат был удушающе сладким, мне стало тесно в груди, и я различила частый стук своего сердца. Был ли это сексуальный импульс? Лошадиные уши дрогнули, и я услышала шаги.
Обернувшись, я увидела перед собой клоуна с толстым слоем белого грима на лице. Судя по всему, его загримировали довольно давно. Белая краска высохла и потрескалась, подчеркивая глубокие морщины смеха на невеселом лице. Звездообразные слезы наполовину стерлись, глаза уже не плакали. Было не понять, кто передо мной — мужчина или женщина. Я быстро поклонилась, принесла извинения и умчалась прочь со всех ног. С тех пор я перевидала много клоунов, но тот человек был моим первым клоуном и навсегда останется им в моей памяти.
На следующий день я снова пробралась к той лошади, чтобы полюбоваться ее крупными ноздрями. В этот раз клоун приблизился ко мне медленно и осторожно. Встретив мой взгляд, он прижал палец к губам. Я заметила, что сегодня у него накрашены только глаза. Губы клоуна оказались тонкими, свежевыбритая кожа вокруг рта выглядела синеватой. Человек явно старался не напугать меня. Я нерешительно застыла на месте.
— Любишь лошадей? — спросил он, встав передо мной так близко, что я ощутила тепло его тела.
Я кивнула. Клоун отошел к одному из фургонов и призывно помахал мне рукой.
Аромат сена пощекотал волоски в моем носу, затем наполнил легкие.
— Нужно резать сено и кормить им лошадей, — произнес клоун.
Он поднял охапку сена, переложил ее на огромную разделочную доску и ритмично застучал по ней заржавленным ножом. Закончив, бросил нарезанное сено в ведро и направился с ним к лошади.
— Зачем ты сюда ходишь? Может, хочешь ухаживать за нашими лошадьми? Если придешь завтра в это же время, я разрешу тебе нарезать сено и покормить им мою лошадь.
Вот так и получилось, что каждый день после школы я бежала в цирк, чтобы ухаживать за лошадьми. Вскоре я уже умела причесывать лошадиную гриву и выносить навоз в компостную яму. Денег за свои старания я, разумеется, не получала.
Пока я нежными детскими руками обихаживала лошадь клоуна, тот тренировался делать стойку на голове на спинке стула или крутиться на мяче. Периодически меня посещала мысль, что он использует меня, но я не имела ничего против. Я разработала собственную экономическую теорию: все красные цифры сразу превращаются в чистую прибыль, когда прикасаешься к лошади.
Вскоре я примелькалась другим сотрудникам цирка, и они стали здороваться со мной. Я была нелегальной работницей, которая тайком пробиралась на территорию через черный ход. Тем не менее в цирке я чувствовала себя принятой, чего в школе со мной никогда не бывало. Так продолжалось довольно долго, пока клоун не спросил меня:
— Тебя как зовут-то?
Вплоть до того дня он обращался ко мне так: «Эй, ты!» То ли имена не имели для него значения, то ли он полагал, что станет нести за меня ответственность, если узнает мое имя.
— Мама в шутку называет меня Бар, потому что мое полное имя Барбара.
— А, здорово. Почти как «медведь»[2].
Дома я рассказала матери, что в имени Барбара скрывается медведь. Она приподняла брови.
— Вздор какой. Хочешь сказать, я дала тебе звериное имя? Откуда ты взяла эту чепуху?
Пришлось сознаться, что я каждый день хожу в цирк. Мать не удивилась, похоже, она и так об этом догадывалась. Наказав возвращаться домой до захода солнца, она позволила мне продолжать игру в работницу цирка.
Когда я причесывала лошадь клоуна, мое настроение улучшалось с каждым движением гребня. Меня удивляло, что лошадиная грива всегда остается приятно сухой, даже если тело очень потное. Плоть под гривой была твердой и излучала успокаивающее тепло. Желание, которое возникало в моей руке во время причесывания гривы, через запястье перетекало в тело и карпом плавало по моей матке.
«Когда ты была ребенком, лошадь была гораздо крупнее тебя. Ты смотрела вверх. Теперь ты возвращаешься к этому», сказала мне Тоска. Ее глаза и нос темнели тремя точками на белоснежном ландшафте. Если соединить эти три точки, получится треугольник. Белый цвет Тоскиного меха делал ее незаметной на фоне снега, я не видела ее и потому обращалась к незримому центру этого треугольника: «Иногда я думаю, что воспоминания о детстве бесполезны». — «Моя мать считала, что каждый должен добраться до периода, предшествующего детству», — ответила Тоска. «Я бы так хотела прочесть автобиографию твоей матери». — «Увы, книга давно распродана. На Северном полюсе все книги распроданы, все типографии закрылись, так что новое издание больше не напечатать». Тоска грустно поднялась. Ее грудная клетка была узкой, отчего изящная шея казалась еще длиннее, а передние ноги еще короче, чем были на самом деле. Тоска отвернулась и направилась прочь от меня. «Подожди!» — закричала я.
— Что случилось? Опять кошмар приснился?
Это был Маркус. Он не находил объяснения моему состоянию и потому сердился. Вместе с тем я знала, что в последнее время он распространяет обо мне слухи. Якобы я тронулась умом и у меня постоянные галлюцинации. Вероятно, тем самым он пытался скрыть от чужих глаз собственную неврастению и патологическую ревность.
Придя в себя, я заметила, что рядом с Маркусом стоит Панков.
— Я слышал, что ты даже не приступила к тренировкам номера с огненным кольцом. Как тебя понимать? Твоя страсть к сцене угасла?
— С чего бы это вдруг? — ворчливо откликнулась я. — По-моему, дело не во мне, а в моем муже, который вот-вот сгорит дотла в огне ревности. Сама не знаю, как его спасти. Я не выношу жару и потому убегаю туда, где снег. Посреди снежного ландшафта я сразу узнаю Тоску по трем черным точкам.
Панков расхохотался.
— Если ты видишь три точки, которые образуют треугольник и неумолимо приближаются, то это локомотив. Уж не собралась ли ты броситься на рельсы? Даже думать не смей. Отдохни как следует!
Маркус ревновал меня все сильнее с каждым днем, хотя для этого не было причин. Когда мы с Тоской тренировали поклон, в репетиционный зал вошел Хонигберг, за ним мой муж. Он сердито толкнул меня в плечо и заявил, что я строю глазки Хонигбергу. Тоска угрожающе зарычала, Хонигберг побледнел, а Маркус снова толкнул меня.
— Прекрати! — сказал Хонигберг, схватил его за руки, утянул в угол репетиционного зала и припер кетене.
— Отвали! Ты что, драться собрался?
— Разве ты не видишь, что медведица сердится? Ты провоцируешь ее, это опасно.
Панков вызвал меня, Маркуса и Хонигберга к себе в кабинет. Я ожидала, что он устроит нам выволочку, но этого не случилось.
— Ходят слухи, что в следующем месяце у нас будут гости из Кремля. Я хотел бы начать новый сезон пораньше, чтобы в день икс все уже работало как часы. Мы ведь не собираемся устраивать на арене жертвоприношение, то есть позволять медведице съесть Барбару на глазах у русских.
Панков серьезно посмотрел на нас, а Хонигберг беспечно отвечал:
— Не беспокойтесь! Репетиции практически закончены. Барбара и Тоска стали настоящими подругами. Об этом и будет наш номер: они вместе появляются на сцене, едят печенье из пакета, берут кувшин с молоком, разливают его по стаканам и выпивают. Затем Барбара надевает модную шляпку на голову Тоски, помогает ей одеться в жилетку. Обе встают перед зеркалом, и всем видно, что они подруги. Этого достаточно. Истинная дружба растрогает публику, пускай даже номер выглядит не так и зрелищно.