— Истинная женская дружба прекрасна, однако она не может быть темой для циркового выступления.
— Мы и об этом подумали! Пока Барбара и Тоска передвигаются по арене, на мосту позади них стоят девять белых медведей. Они придают номеру динамичность и мужскую энергию. Каждое животное весит пятьсот килограммов, соответственно, все вместе они весят четыре с половиной тонны. Маленькая Барбара взмахивает хлыстом, и белые великаны повинуются ей. Общий вес животных соответствует весу двадцати борцов сумо, а то и больше. Ну, что скажете?
Хонигберг смотрел на нас с Маркусом сверху вниз, будто дослужился до заместителя директора, однако на самом деле он был всего лишь бездомным, которого в цирке терпели из милости. Маркус приосанился и вытянул шею, чтобы выглядеть крупнее Хонигберга, и взволнованно уточнил: Погодите-ка! А как же медвежья забастовка?
— Забастовка окончена, — спокойным тоном ответил Хонигберг. — С завтрашнего дня все девять медведей снова работают.
Мы посмотрели на Панкова. Тот опустил взгляд в пол.
— Просто поводов для забастовки больше нет, — самодовольно пояснил Хонигберг. — Белые медведи купили акции и отозвали свои требования. Я сказал им, что они больше не могут бастовать, потому что теперь они — акционеры, а не наемные работники.
Маркус бросил полный ненависти взгляд на обтянутые джинсами тонкие ноги Хонигберга и рассерженно выкрикнул:
— Своими обезьяньими фокусами ты обманул невинных зверей. Ты позор всего человечества!
Мой муж надулся и стал похож на плащеносную ящерицу. Я хотела счистить кровавый пар, который осел на его воротнике, и положила руку ему на плечо, но он увернулся и грубо бросил мне:
— Ты на его стороне.
Я подумала, что пришло наконец время внести ясность в этот вопрос, пока ситуация не ухудшилась окончательно.
— Тебе невесть почему взбрело в голову, будто между мной и Хонигбергом что-то есть, и ты ревнуешь. Но это полный вздор!
Мои слова поразили мужа, будто он только сейчас заподозрил, что у меня с Хонигбергом могут быть какие-то отношения. Он закричал, и Хониг-берг, который, кажется, тоже испугался моих слов, закричал вместе с ним. Панков со стоном повернулся к двери и пошел прочь, бросив на ходу:
— Барбара, ты больна. Тебе надо сходить к врачу.
К невропатологу меня посылали не впервые. Когда я закончила среднюю школу, было решено, что я не стану поступать в институт, а наймусь в домработницы. Я страдала чем-то вроде мании преследования, своего рода галлюцинациями, мне всюду чудился зад одного состоятельного мужчины. Против лошадиного навоза я ничего не имела, но меня трясло от мысли, что мне нужно протирать стульчак, на котором своим жирным потным задом сидел мой богатый работодатель. Этот зад преследовал меня на каждой улице, у меня начиналась одышка, я заскакивала в толпу, чтобы стать невидимой, но фантом не покидал меня. Я рассказала об этом матери, и она ответила, что я слишком о многом думаю.
— Хочешь думать — думай только о вещах, которые действительно существуют.
Но что мне было делать с вещами, которых не существовало и которые при этом являлись для меня реальными?
Поначалу мать не собиралась отдавать меня в домработницы. Если бы я стала ученым человеком, мне было бы позволительно размышлять о вещах, которых не существует. Классная руководительница дала мне рекомендацию для продолжения учебы в высшем учебном заведении, но я не захотела учиться дальше. Когда мать узнала о моем отказе, наверное, это поразило ее. Она села за кухонный стол и точно окаменела. Ей удалось заварить чай, но она не могла сделать ни глотка. Ее руки поддерживали тяжелую голову, глаза запали, кожа посерела. В те времена отправлять дочь на учебу в университет не было чем-то само собой разумеющимся. Уже не помню, что я имела против учебы. Иногда я даже мечтала, что буду изучать жизнь млекопитающих и получу ученую степень в этой области. Но моя мечта не хотела покидать свое убежище, я прятала любимые книги о лошадях за шкафом и читала их только в те часы, когда оставалась одна. Истории Эрнеста Сетон-Томпсона о зверях навели меня на мысль стать не зоологом, а писательницей.
«Почему ты жалеешь, что не училась? Цирк — вот твой университет». Слова Тоски утешили меня, я подумала, что, вероятно, все же приняла правильное решение. Но в ту пору я пребывала в отчаянии, меня опять преследовал зад того богача. Врач, на прием к которому я пришла, не принял меня всерьез. Он пренебрежительно сказал, что я страдаю от неврастении, и выписал мне какие-то лекарства.
Либо врач перепутал лекарства, либо дело было не в них, а во мне. Едва я проглотила первую таблетку, у меня родилось непреодолимое желание работать в цирке. Тем же вечером я повздорила с матерью и убежала из дома, примчалась к цирку, будто мотоцикл, в бензобак которого было залито топливо ярости. Мои цирковые приятели сидели и пили пиво. Они тотчас пустили меня в круг, но, когда я попросила официально принять меня в труппу, они явно смутились. Самый старший из них поднялся и положил руку, которой только что поглаживал бороду, на мое плечо.
— В цирковой среде существует немало обычаев и негласных правил поведения, интуитивно понятных людям, которые родились и выросли в цирке. Детям из рабочих семей эти тонкости неясны. Да, многому можно научиться в процессе. Но есть важные моменты, которые нигде не прописаны. Вот почему человеку со стороны часто бывает сложно в цирке. Льву не стать тигром. Будет лучше, если ты поищешь работу в городе.
Я расплакалась. Канатоходка Корнелия встала и объявила:
— А что, если мне сходить с Барбарой к господину Андерсу? Возможно, он найдет для нее какую-нибудь работу.
Господин Андерс оказался давним поклонником цирка. Он руководил одним из отделов на телеграфе. Корнелия заторопилась к воротам, я за нею; она спешила, и я старалась не терять из виду ее спину.
Дверь нам отворил широкоплечий мужчина. Я сразу же ощутила незнакомый запах. Господин Андерс уставился на нас, его глаза радостно прищурились. Прежде я никогда не бывала дома у образованного и состоятельного господина. Оробев, я села на кожаный диван с отделкой ручной работы. На серебряной тарелке, точно на картине старинного живописца, лежали ростбиф, хлеб и фрукты. Корнелия натянуто улыбалась и ловко жонглировала словами. Время от времени она бросала на меня заговорщицкие взгляды. По-видимому, Корнелия загипнотизировала господина Андерса. Я не могла найти другого объяснения тому, что он пообещал работу девчонке, которую видел впервые в жизни.
В цирк я не попала, но мания преследования перестала меня беспокоить. Мать пришла в восторг, узнав, что меня взяли работать на телеграф. Теперь я государственная служащая, раз работаю в учреждении, и не важно в каком, главное, что это означало безопасность, которой не сыщешь в цирке, толковала мне мать. Однако впоследствии цирк тоже стал государственным учреждением, после чего и клоуны, и дрессировщицы хищников вроде меня стали государственными служащими.
«Я обещала, что запишу твою биографию, а сама только и делаю, что записываю свою собственную. Прости». — «Ничего страшного. Для начала тебе нужно перевести в слова свою историю. Тогда в твоей душе освободится место и для медведицы». — «Ты что, планируешь войти в меня?» — «Да». — «Мне страшно».
Мы рассмеялись в один голос.
Я стала государственной служащей и целыми днями колесила на велосипеде. Через месяц меня можно было без труда узнать по мышцам бедер и икр. Я научилась ездить быстро, экономила время и периодически останавливалась в парке или посреди улицы, чтобы поупражняться в велосипедной акробатике.
Однажды я попыталась сделать стойку на голове во время езды на велосипеде.
— Для этого нужен велосипед особой конструкции, — сказал мне прохожий.
Мне захотелось поговорить с ним, но он уже исчез. Я начинала кожей ощущать присутствие публики. Если у меня оказывался хотя бы один зритель, мои занятия превращались в настоящую репетицию. А раз дело дошло до репетиций, нельзя было исключить, что однажды оно может дойти и до премьеры.
Я тренировалась все усерднее. Однажды родственник моего шефа увидел, как я с грохотом скатываюсь на велосипеде по каменным ступеням. Начальник устроил мне нагоняй за то, что я порчу велосипед.
— Вы работаете не в цирке. Больше так не делайте. Понятно?
Неожиданно я поймала себя на мысли, что уже давно не слышала слова «цирк». Все верно, телеграф — это не цирк, а я хочу работать именно в цирке.
Но я не успела начать новую жизнь в цирке, потому что разразилась война.
«Завидую жителям Северного полюса. Там нет войн». — «Да, войн там нет. Однако к нам заявляются люди с оружием. Они стреляют в нас». — «Почему?» — «Не знаю. Я слышала, люди наделены охотничьим инстинктом. Но в инстинктах я не разбираюсь». — «Видишь ли, в прежние времена охота была нужна людям для выживания, сегодня это не так, однако они не могут остановиться. Вероятно, человек состоит из множества бессмысленных действий. По этой причине он уже не понимает, какие действия ему жизненно необходимы. Им манипулируют отголоски воспоминаний».
Однажды во время войны мой отец вернулся домой. Я заметила, что перед нашими окнами прохаживается какой-то человек, и мне вдруг в голову пришла мысль, что это может быть мой отец. Он сделал мне знак глазами: следуй за мной. Я побежала за ним. Очутившись на берегу речки, мы уселись на землю. Я посмотрела на его пожелтевшие пальцы, в которых он держал короткую сигарету.
— В детстве я мучил животных, как некоторые взрослые мучают своих детей. Убивал зверей. Воткну, например, нож в сердце кошке и спокойно наблюдаю за тем, как она умирает. Мне было важно не потерять самообладание. Мне всегда требовалась новая жертва, и как-то раз я убил казенную лошадь. Люди из армии решили, что таким образом я выражаю протест против войны.
Я сообщила матери о встрече с этим человеком. Она разозлилась и накричала на меня, утверждая, будто я все выдумала.
— Не может быть, что твой отец все еще жив. Не смей никому рассказывать эти глупости.