Два дня выпивали где-то еще и, наконец, пришли посмотреть, хорошо ли лак «схватился». Вошли и… О ужас! Попугай! Мы про него забыли! Сначала нам даже показалось, что обошлось. Попугай сидел на своем месте… но молчал и глазами не моргал. Он остекленел, в прямом смысле этого слова. Надышавшись ядовитых испарений, он сам превратился в лаковую миниатюру. Бедная птичка! Конечно, мы все расстроились, но больше всех переживал Женя:
— Завтра приедут родители, и что я им скажу?! — стонал он.
Сердобольные друзья выскребли последние деньги, сгоняли за портвейном и стали Женю утешать. Все шло неплохо: Женя совсем «расслабился», но тут со стороны входной двери донесся характерный звук — звук ключа, поворачивающегося в замочной скважине. Дверь открылась и… Немая сцена… В квартиру вошли загорелые и отдохнувшие родители: они вернулись из отпуска на день раньше. Мы тут же повскакивали с мест, Женя тоже как мог повскакал… и, хлопая глазами, мобилизовав остатки разума, произнес:
— Ма, па… сохом похом — убило папуя, — и заплакал.
В отличие от родителей мы все поняли. Женя пытался произнести следующее: «Мама и папа, пока сох пол, попугай скончался». Реакции родителей мы не дождались — малодушно сбежали!
А вот история хоть тоже про пьянство, но со счастливым концом…
Однажды жарким летом, когда родителей в городе не было, ко мне уже в ночи пришел мой друг Аркадий.
С ним я познакомился на даче. Мне тогда было полтора года, ему — год. Я чем-то заболел, плакал, поднялась температура… Паника! Кто-то из дачных сказал, что в нашем поселке живет знаменитый педиатр профессор Цимблер, и меня, ревущего, потащили к нему. Профессор, к счастью, оказался на месте и, осмотрев меня, спросил:
— Он у вас в песке не сидел?
— Да, на пляже играл в куличики.
— Ну, вот он в пипку себе песочек и насыпал.
Пипку помыли, и я сразу выздоровел!
Оглянувшись по сторонам, я увидел неприятно попискивающий кулек, из которого торчали красные ручки и ножки, и не придал этому значения… Тем более что подошла его мама Ира, взяла кулек, сказала:
— Аркашулечка! — и унесла.
Мог ли я тогда предположить, что этот кулек станет моим дружком на всю жизнь и, как достойный внук великого педиатра, будет всю жизнь попискивать про свои болезни!
И вот Аркаша пришел ко мне на балкон!
Мы сервировали стол всякими прекрасными закусками, у нас в хрустальный штоф была перелита водка, мы сидели в халатах, слушая музыку, льющуюся из Akords-stereo, периодически вставали и обливались из шланга холодной водой (была жуткая жара)… и выпивали… и вели долгие разговоры — и так до утра… а потом…
Ранний, чуть видный рассвет, Сердце шестнадцати лет. Сада дремотная мглаЛиповым цветом тепла. Тих и таинственен дом С крайним заветным окном. Штора в окне, а за ней Солнце вселенной моей.
(Иван Бунин)
…А потом на пятом этаже распахнулось окно!
Оно распахнулось со звуком вылетающей пробки от шампанского… как будто некие волшебные пары́, переполняющие пространство, нашли выход наружу!
И появилось ЛИЦО!
Оно было совершенно в своем чувстве! Оно являло драму! Оно изображало трагедию!
Оно смотрело на рассвет, на реку, на город… но ничего не видело! Ему было плохо! Его боль была настолько остра, что мы стали ощущать покалывания, сидя в креслах двумя этажами ниже!
Это было одно из самых мощных, самых красивых похмелий, которые мне довелось видеть в жизни! И вовсе не пробка шампанского распахнула створки окна, а выхлоп чудовищного перегара чуть не разрушил наш дом! Лицо пыталось напиться утренним воздухом, судорожно дышало, но ТАКОЕ воздухом не вылечить, и оно это понимало!
Наконец оно наклонилось в нашу сторону, приоткрыло глаза и… увидело мираж!
Накрытый стол, где на восходящем солнышке поблескивают пупырчатые малосолы, истекает утренними водами квашеная… и в запотевшем хрустале слепит глаза ОНА!
ОНО окаменело! ОНО смотрело на НЕЕ! Нас ОНО не видело!
Мы тоже сидели, потрясенные увиденным! Наконец, поняв, что больше не могу созерцать эту муку, я приподнял штоф и жестом показал на свободный стул.
Помните в мультфильмах про Тома и Джери, когда кот куда-то очень торопится, начинает бежать… его ноги уже очень далеко, а голова все еще маячит в проеме?
Тоже произошло и здесь… Лицо еще смотрело в окно, а у двери уже раздавался звонок!
Пока тело соединяется с ногами, скажу вам, кому все это принадлежало.
Если собрать все органы тела и чувств воедино, то получится Толя, гаражный слесарь-алкоголик, которого знает весь дв…
Все! Прерываюсь, вот он уже весь мается под дверью!
Взойдя на балкон, Анатолий замер. Мираж начинал приобретать оттенки реальности, ОН по-прежнему смотрел на НЕЕ. Вероятно, и лицо ЕГО так долго оставалось в окне, чтобы ни на секунду не потерять ЕЕ из виду.
Предложенный стул он проигнорировал, просто стоял и смотрел. Я налил полный хрустальный стакан из запотевшего штофа и протянул ему.
Опустим описание мук, трясущихся рук и пытки, глотка попытки… Напишу просто: Толя выпил.
Постояв с минуту, Анатолий, наконец, открыл глаза! Он увидел солнце, небо, реку… с удивлением обнаружил нас с Аркадием… и сел. Второй стакан полностью примирил его с действительностью и даже больше… Толя заговорил.
Своей первой и, впрочем, единственной фразой он с лихвой отблагодарил нас за гостеприимство. Он попытался выразить все эмоции и чувства, которые раздирали эти, может быть, самые яркие мгновения его жизни… И вот что изрек Анатолий:
— Я евреев не люблю! — пауза (собирается с мыслями). — Из евреев я люблю трех… Твоего отца… Леонида Осипыча Утесова и… МОГИЛУ Бернеса!
За такое можно было бы опохмелять Анатолия всю жизнь!
«Щука»
Блистательно окончив школу с аттестатом 3,3, я стал готовиться к поступлению в театральный институт. Других идей ни у меня, ни у родителей не было. По русской линии я бы попробовал замахнуться на архитектурный, но если я еще мог с грехом пополам выучить стишок, то прямую линию не мог провести даже по линейке: оставались «бугорки» от пальцев, которыми я линейку прижимал.
Поступал я, естественно, по блату и ничуть этого не стыжусь и не стесняюсь. Почему-то всегда считалось, что если твои родители сажали злаковые, то ты — наследственный хлебороб, если плавили руду, то ты — из династии сталеваров, а вот если предки были врачи или актеры, то это значит — блатные «сыночки».
Сейчас ректоры главных театральных вузов — мои друзья и однокашники, и если вдруг моя внучка придет поступать в Школу-студию МХАТ, то мне не надо будет предупреждать об этом друга и по совместительству ректора Игоря Золотовицкого. Если же дело будет совсем плохо и внучка Элла не сможет даже прочесть басню, то Игорь позвонит мне и скажет:
— Старичок, не надо, — и я пойму.
Это, конечно же, абсолютно гипотетический пример, потому что Элла прочтет замечательно и с большим успехом окончит МХАТ! (Игорь, ты это читаешь?)
А если серьезно, то цена ошибки в выборе актерской профессии очень высокая. Мальчик поступит по блату в институт, потом по блату попадет в столичный театр, и даже роль ему могут дать по блату… И все! Если ты с ролью не справился — хана! Падаешь больно, с большой высоты и навсегда!
Поэтому, если вам позвонит Золотовицкий и скажет (см. выше), то умоляю вас, прислушайтесь!
М. М. Козаков
Когда я поступал в «Щуку» (Театральное училище имени Б. В. Щукина), Игорь Золотовицкий мне помочь никак не мог: он переходил в 9-й класс Ташкентской средней школы, а до поступления в «Щуку» Жени Князева (теперешнего ректора) оставалось три года. Поэтому пришлось все делать самому… папе.
Меня натаскивал на басню-стихи-прозу сам Дмитрий Николаевич Журавлев, чтец от Бога!
Со мной занимался Михаил Козаков! Однажды он открыл какой-то том и сказал:
— На вот, выучи это стихотворение.
— Хорошо, — кивнул я, засовывая книгу в сумку.
— Зачем ты забираешь книгу?
— Чтобы учить дома.
— Как дома?! Сейчас учи!
— Не, я не смогу. Так никто не сможет.
— Да это же так просто! — кричал он, поражаясь моей тупости.
— Не, невозможно, — настаивал я.
Тогда взбешенный Козаков подвел меня к огромному книжному шкафу и сказал:
— Выбирай!
Помню, я выбрал что-то совсем унылое и длинное, какую-нибудь оду Державина, и ткнул в нее пальцем. Он ушел с книгой на кухню, вернулся через 5 (!) минут и прочитал оду без запинки на одном дыхании!
… и не мы! В общем, натасканный «богатырями», я ринулся поступать!
Прошел два тура (басня-стихи-проза), был допущен до третьего, решающего, и настала пора подавать документы (только после второго ты становишься абитуриентом). Секретарша учебной части забрала мой аттестат и стала заполнять какую-то ведомость.
— Какой у вас средний бал? — спросила она.
— 3,3, — обреченно признался я. (Средний балл тогда играл важную роль при поступлении. Он добавлялся к сумме оценок за все экзамены, и зачастую одна десятая могла решить твою судьбу.)
Девица занесла ручку, чтобы внести эти цифры в графу…
— Подождите! — неожиданно для себя воскликнул я. — Что вы пишите?!
— 3,3. Вы же сами сказали.
— Но ведь 3,3 округляется! — с надеждой попробовал я.
— ???
— 3,3 округляется до 3,5.
— А, простите, я не знала… Сейчас…
— Стойте!
— Что?!
— Что вы хотите вписать? — Остапа понесло.
— Ну, три с половиной.
— А три с половиной это сколько?
— Сколько?
— Ну… — подталкивал я.
— Четыре? — растерянно спросила девица.
— Конечно! — Я не верил своим ушам, и, что самое удивительное, своему рту.
И замороченная секретарша вписала в экзаменационную ведомость «ЧЕТЫРЕ»!