Вы думаете, я испытал радость? Возликовал? Нет! Мне вдруг стало обидно: за мои выстраданные 3,3, за все школьные мытарства, за физичку, за Мильграма… Каждая четверочка давалась с таким боем, такой кровью… чтобы эта «милая барышня» по простоте душевной… одним росчерком… всю мою жизнь…
Вы думаете, что я попросил ее исправить «мою жизнь» обратно? Нет.
Проскочил я и третий тур (помните? по блату), и начались «взрослые» экзамены! Тут уж 3,3 во всей красе! Тут уж отворяй ворота!
Сначала сочинение.
О, если бы вы, «дарагой четатиль», увидели написанное мной в «оригинале», без подсказок компьютера и без кропотливой работы редактора! Но бог вас миловал! «Вражденная граматнасть»! (Конечно, я немного утрирую катастрофу, да и моя патологически образованная мама требует, чтобы мы с папашей перестали во всех интервью хвастаться своей темнотой… Но, во-первых, вам так смешнее, а во-вторых, из песни слова не выкинешь.) Вот и моя дочь Саша подлила масла в огонь наследственного порока, написав на бумажке адрес своего института.
Накануне мы с другими абитуриентами распределили шпаргалки. Договорились, как будем их передавать, и т. д. Шпаргалки эти были маленькой темненькой фотокопией обычной страницы, и, чтобы разглядеть слова, приходилось подносить «фотокарточку» к самым глазам.
В общем, сели писать во всеоружии! Из предложенных тем моей «шпоре» соответствовала одна: «Ленин в произведениях Маяковского и Горького». И я стал писать, вернее, списывать.
Письмо Саши и вердикт Папы
Сдюжил худо-бедно, и для страховки дал Ляле Бероевой проверить (Ляля была дочкой Бероева и готовилась стать через пару лет мамой Бероева). Ляля нашла каких-то двенадцать жалких ошибок. Дал незнакомому парню — он нашел всего три (неуч!). Когда мы сочинения сдали (сдавали без подписи, чтобы нельзя было определить, где чье), ко мне подошла прекрасная Алла, библиотекарь института (блат), и спросила, с каких слов начинается мой опус. Я ответил. Через два дня результат — «3»! Позже Алла призналась, что шестнадцать ошибок она исправила, но четыре все-таки оставила «для достоверности».
Но «3» — это плохо! Даже с моим четверочным аттестатом этого мало. К тому же рассчитывать на хорошие оценки по истории и литературе я не мог.
В общем, с тяжелым сердцем я взялся за историю… Поняв, что за три дня двадцать столетий не осилить, я впал в отчаяние! И тут позвонил мой товарищ по несчастью Толя Дудник:
— Под диким секретом сказали, что если идешь на двойку, то спросят дополнительным вопросом: «Восстание Болотникова»!
Кто сказал? Кому? По какому секрету? Неважно… Главное, это мой случай!
Забросив тома учебников и энциклопедий, я стал учить «Болотникова»!
К утру я знал про него все! От того, как рос маленький Ванятка, и до трагической кончины, когда Иван Болотников был сослан в Каргополь, ослеплен и утоплен в проруби. Я мог на карте начертить все передвижения его войска, а заодно выучил биографию Василия Шуйского и «смежников» Ивана Болотникова: Пугачева и Разина!
С легким сердцем я вытягивал экзаменационный билет… Отчеканил:
— Билет № 17, — и пошел готовиться.
Какие там вопросы — мне было неважно. Я знал, что «пойду на двойку», и меня спросят про моего родного Ванятку! Тем не менее взглянув в карточку, я лишился дара речи! «Вопрос № 1 — Восстание Болотникова». Такое случается раз в жизни! Все! Дело сделано!
Второй вопрос уже неважен. Да и звучал он как-то странно: «СССР в годы пятилеток». К Болотникову мне готовиться было не надо, и я сосредоточился на пятилетках. И вдруг, как озарение, родилась концепция! Я набросал на бумажке какие-то цифры и пошел отвечать.
Педагог, принимающий экзамен, не был знаком с моей биографией, поэтому смотрел на меня влюбленными глазами, думая, что российское историческое общество теряет в моем лице великого исследователя, и все это ради эфемерной актерской славы! Ах!
А я пел соловьем!
— Московские ратные люди преследовали Ивана Исаевича до деревни Заборья, где верный Лжедмитрию воевода смог снова укрепиться…
— Достаточно, — прошептал педагог. — Прекрасно!
— Подождите! — горячился я. — Давайте я покажу вам на карте!
— Не утруждайте себя, спасибо! Давайте второй вопрос.
Концепция заключалась в том, что «размягченный» Болотниковым педагог проглотит ту тарабарщину, которую я собирался нести, отвечая про пятилетки. И сработало!
Я забросал его цифрами! Выглядело это примерно так:
— Давайте не будем говорить лозунгами и общими фразами, — начал я. — Давайте поговорим языком цифр. Возьмем, например, Тамбовскую губернию. 1918 год: производство обуви на душу населения составляло 0,02 пары. Год 1934 — уже 1,4! А 1959 — 11! Теперь сахарная свекла и Кубань. С 1922 по 1963 производство выросло на 165 %! Фосфаты — Соликамск: за три пятилетки добыча повысилась…
— Достаточно! — воскликнул потрясенный учитель. — Пять!
Пять!!! Я не мог поверить! Вот так, своим умом, я заработал первую пятерку в своей жизни!
Шансы на проходной балл стали повышаться!
Оставалась устная литература… Тут — только шпаргалки!
На экзамен я вошел, шурша килограммами бумажек, рассованных в каждую «щелку» одежды.
Вытянул билет и сел. Первый вопрос: «Базаров — лишний человек». Есть такая шпора!
Вопрос второй — шок! — «Образ Ленина в советской драматургии». Такой темы у меня и близко не было!
Я стал судорожно озираться в поисках спасения. Через стол сидела Ляля Бероева.
— Ленин в драматургии, — зашептал я громко.
— Погоди, — отмахнулась Ляля.
Ну, я погодил и опять к ней…
— Погоди! — уже громче огрызнулась Ляля.
— Да чего годить-то! Мне отвечать идти! — взмолился я.
— Не погоди, а Погодин! — поражаясь моей тупости, прошептала Ляля. — Трилогия о Ленине «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Третья патетическая».
О боги! Я записал названия, но проблему это не решало: о чем эти пьески, идей у меня не было!.. И опять озарение! Сочинение! «Ленин в произведениях Маяковского и Горького»!
И я ринулся на штурм.
Базарова оттарабанил бойко и перешел к Ильичу.
— Конечно же, говоря о Ленине в драматургии, в первую очередь вспоминаешь Погодина! Его «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Третья патетическая» во всей полноте раскрывают многогранный образ вождя. Я же хочу немного отклониться от шаблонного ответа и рассказать вам о спектакле, который я недавно смотрел в Одесском театре. Пьеса основана на произведениях Горького и Маяковского и… — дальше я пересказал свое сочинение (оказывается, списывая, я многое запомнил).
— Пять, — сказала экзаменаторша.
Вторая в жизни! Я поступил!
И началась прекрасная студенческая пора! Со всеми сопутствующими шалостями и приключениями. Как-то незаметно и органично эта веселая пора преобразовалась в «плоховел», с той лишь разницей, что дневников в институте не было, зато был папа, который в «Щуке» преподавал! То есть тот редкий случай, когда родителей вызывать в школу не надо — они вот, уже здесь!
Ширвиндт, Сергеев, Дудник
Но даже наличие «сурового» отца не могло остановить метаний студенческой юности. Я как губка впитывал все новое, все хорошее и плохое, что сопровождало эти метания! Не буду кривить душой, впитывал я по большей части плохое — например, портвейн! Он был крайне плох, но впитывали мы его в промышленных количествах! Мы — это Толя Дудник (сын замечательного эстрадного актера Геннадия Дудника), Саша Сергеев (пасынок Юрия Яковлева) и я (про своего папу я уже, кажется, упоминал), то есть троица «блатных сынков». Иногда к нам примыкал Миша… (не буду называть его настоящую фамилию, так как читателям он известен под псевдонимами Михаил Март и Майкл Утгер). Миша был лет на восемь старше, и его рассказы о шестилетней службе на флоте, работе радистом на Диксоне, водителем молоковоза, инкассатором и художником заставляли нас слушать Мишу, развесив уши. А если добавить сюда его богатейший алкогольный опыт, помноженный на отсутствие у нас денег, то получается: два портвейна «777», две бутылки «Белого крепкого» за 2 рубля 2 копейки, пирожковая «Валдай», три капусты, винегрет, компот (нам нужны были стаканы), много хлеба с горчицей — и домой ты приходил в крайней степени «усталости».
Благо родители уже спали.
Еще один институтский товарищ был юноша тихий, застенчивый, интеллигентный, даже скверных слов не знал: магаданское воспитание. (Я не шучу, Магадан, основанный трудом политзаключенных, по культурному уровню мог дать фору и Москве, и Ленинграду). Несмотря на эти недостатки, мне с ним было интересно, да и он мною не особо тяготился… Звали этого мальчика Сережа Урсуляк. И вот с того первого курса мы не расстаемся: институт, театр, эстрада, кино, телевидение, дружба — всегда вместе. Но об Урсуляке я расскажу отдельно, а пока вернемся к «шалостям».
В основном нарушения носили «типовой» характер: опоздания, прогулы, несдачи зачетов и т. д. Прогуливали обычно «среднестатистические» предметы, которые, на наш взгляд, не содействовали актерскому образованию: история партии, история театра, изобразительное искусство, зарубежная литература… — нами частенько игнорировались. Естественно, в конце семестра нас ждала расплата в виде экзамена и следовавшей за ним переэкзаменовки. Иногда спасали шпаргалки, но чаще бывал провал.
Однажды мы с Дудником договорились писать «шпоры» по истории КПСС в виде уже готовых ответов, то есть как будто ты вытянул билет, сел и набросал тезисы на листочке.
Поделили все пополам — пара бессонных ночей, и готово. На экзамен зашли вместе. Мне достался билет, написанный Толей, ему мой. Легко поменялись и стали «готовиться». Дудник ответил и ушел с четверкой, настал мой черед. Я бойко стал докладывать темы своего 21-го билета, педагог благосклонно кивал… и вдруг говорит:
— Давайте я посмотрю, что вы написали, чтобы не терять время.
Я протягиваю листок, он его бегло проглядывает, переворачивает… а там написано «Билет № 22»!