Быстрый поклон и глухое урчание в микрофон:
– Э-э-э-э-э.
И все. Это «Э-э-э» добивало раненых. Шквал аплодисментов цинично обманутых зрителей, и невозмутимый конферансье объявляет следующий номер.
За музыку отвечал милейший, добрейший, круглейший Борис Мандрус. Он был аккомпаниатором от бога. Под него пели все советские исполнители «живых» песен: от Шульженко и до Миронова… Поговаривают, что и Шаляпин не раз сталкивался с маленьким Борей-пианистом.
У нас он работал и сольно: давал классику в массы и аккомпанировал романсам Эльмиры Жерздевой – той самой, которая исполнила арию принцессы в мультфильме «Бременские музыканты». Дама она была солидная, крупная. Я ее побаивался, ведь ей, как никому, нужен правильно настроенный микрофон, и, естественно, как и предупреждали, я переборщил с реверберацией.
Ревербератор – это прибор, добавляющий голосу насыщенность и глубину. Еще он создает небольшое эхо… И вот с этим эхом я и переборщил!
Произошло это на третьем концерте. На первых двух я даже не подключал этот жуткий прибор, а тут вроде бы освоился, обнаглел и… врубил!
Вышел Реутов, как водится, хлестко пошутил и объявил что-то типа:
– А сейчас… Неслыханное достояние… Великий голос России… Неподражаемая и неповторимая… Эльмира Жерздева исполнит романс «Бубенцы». Слова: Александр Кусиков, музыка: Владимир Бакалейников (я не шучу).
Под гром аплодисментов на сцене появляются Борис Мандрус и Эльмира Жерздева, и начинается романс:
Сердце будто проснулось пугливо,
Пережитого стало мне жаль;
Пусть же кони с распущенной гривой
С бубенцами умчат меня вдаль.
Припев:
Слышу звон бубенцов издалека —
Это тройки знакомый разбег,
А вокруг расстелился широко
Белым саваном искристый снег.
Вот на припеве я и крутанул ручку! Мне, как натуре творческой, показалось, что далекий звон бубенцов должен доноситься с небольшим эхом… а получилось – с большим.
Когда мадам пропела: «Слышу звон бубенцов издалека…» – и собралась переходить к разбегу тройки, мое эхо покатилось по залу с нарастающей силой! Мандрус уже играл вторую строфу, а по рядам неслось: «Издалека-издалека-издалека…» С испугу я повернул регулятор обратно, но перепутал эхо с микрофоном и полностью убрал звук. Мандрус играет, Жерздева как рыба открывает рот про искристый снег, а у меня по-прежнему звучит: «Издалека-издалека…» – в общем, был скандал.
Следующим номером нашей программы был иллюзионист.
Он демонстрировал набор традиционных фокусов: летающие карты, шарик во рту, бесконечная лента в нагрудном кармане, волшебная трость и прочие незамысловатые трюки. Трогательно было другое: все фокусы сопровождались поэтическими комментариями. Вероятно, бюджет не позволял пригласить профессионального рифмоплета, и артист сам сочинял все «нетленки», совершенно не заботясь о размере и рифме. Выглядело это примерно так:
– Сейчас я шар засуну в рот,
Но он туда не попадет (засовывает, но во рту его не оказывается).
Ну, а теперь наоборот.
Во рту любой его найдет (и действительно, мы «находим» шар именно во рту у фокусника).
Самым страшным во всех смыслах для меня был номер с летающей палкой. Факир брал в руки трость, «незаметно» отворачивался от зрителей, надевал на руки две петли из очень толстой лески, выходил на авансцену и начинал декламировать:
– Сейчас я чудо совершу,
И этим вас ошарашý.
Вот эта трость сейчас взлетит
И надо мною пролетит.
(с этими словами он запускал палку на леске).
Волшебным образом она
Летает по небу сама
(по какому такому «небу»?!).
Не понимаете, друзья,
Как этим всем владею я? —
продолжал он, раскручивая трость на тросе…
Я был в ужасе! Мне казалось, что сейчас нас начнут бить. Почему нас? Потому что я сидел со своими приборами прямо перед сценой – на пути разъяренной толпы зрителей.
Однако каждый раз обходилось без мордобоя. К моему великому удивлению, люди не замечали этот канат, который для меня становился толще и толще с каждым разом.
В конце выступления следовал трюк, который я, хоть убей, не мог разгадать. Фокусник доставал из кармана портсигар, открывал его, брал папиросу и начинал свою шарманку:
– Хочу я очень закурить, Но где же мне огонь добыть?
С этими словами он лез в карман и… ничего не доставал. Однако подносил руку с воображаемым коробком спичек к микрофону, тряс пустой рукой… и раздавался характерный звук (настоящий коробок был спрятан под рукавом рубашки). Потом он вновь открывал портсигар (ключевой момент!), стучал по его внутренностям папиросой, вставлял ее в рот, чиркал воображаемой спичкой, подносил ее к папиросе и, произнеся:
– Без всякого огня, вот так,
Я раскурю сейчас табак, —
делал затяжку… и папироса раскуривалась!
Я этого не понимал! Даже если предположить, что у него в портсигаре горит огонек, все равно без затяжки папиросу не разжечь (курильщики понимают, о чем я говорю). И это незнание меня выматывало. Я и так и сяк подкатывал к факиру, заискивал перед ним, говорил комплименты – нет. Не раскалывался – и все тут! Однажды мы возвращались после концерта на автобусе, и вдруг фокусник говорит мне:
– Я в гостиницу не поеду сегодня, ты, пожалуйста, возьми мой чемоданчик к себе, а завтра утром я его заберу.
– !!!
А теперь представьте, с какой скоростью я несся по коридорам отеля! Дрожащими руками я раскрыл заветный саквояж, оттягивая момент истины, поиграл в другие фокусы… и, наконец, взял в руки портсигар. Все оказалось точно так, как я и предполагал. С одной стороны, прижатые резинкой, лежат несколько папирос, а с другой – пальчиковая батарейка проводки и нить накаливания. Нажимая папиросой на эту нить, ты замыкаешь контакт, и она разогревается докрасна. Все понятно… но как раскурить?! Может быть, табак пропитан каким-нибудь специальным веществом, которое разгорается через паузу? В общем, чего я только не делал: я стучал, я прижимал, я просто раскуривал папиросу, как от зажигалки – тщетно! И хотя факир не был пьян, фокус не удался!
Посрамленный, наутро я вернул чемоданчик маэстро и с этого момента кардинально поменял к нему свое отношение: и трос превратился в невидимую нить, да и стихи оказались не такими уж плохими, потому что «поэт в России больше, чем поэт»… он еще и фокусник!
Далее выступали молодые талантливые ребята Галя Коньшина и Юра Непомнящий. Они играли эстрадные миниатюры-скетчи и, в сущности, были единственной моей отдушиной на этих гастролях. Впоследствии мы долго поддерживали отношения, и я даже что-то для них написал. Потом этот дуэт-семья распался, и спустя несколько лет Галя засияла всеми красками своего пародийного таланта в программе «Большая разница».
Потом на эстраду выходил юморист Борис Брайнин и долго добивал зрителей курортно-санаторным юмором типа такого:
– Говорят, что в моде ныне
Есть купальники бикини.
Тут черта и тут черта —
больше нету ни черта!
(Смех, переходящий в аплодисменты.)
– Весной они поженились и прожили в мире и согласии до глубокой осени.
(Просто смех.)
– Иных уж нет, а тех долечат.
(Пауза… смех… аплодисменты.)
– Жизнь скоротечна, нужно верить фактам.
Вот брат жены брошюрку прочитал,
Трусцой неделю бегал от инфаркта,
А на вторую тот его догнал.
(Хохот, повизгивание, бурные аплодисменты.)
И наконец:
– И такое я в отпуске слышал, друзья:
«Дом отдыха – наша вторая семья!»
(Смех, переходящий в визг, овация.)
Антракт.
Второе отделение начиналось мощно. К микрофону выходил Вадим Реутов и как бы по-свойски начинал:
– Однажды мой седой руководитель,
Стараясь в разговоре быть построже,
Упрек мне бросил:
«Мало говорите со сцены вы о нашей молодежи…»
И понеслось!.. Это был острый сатирический памфлет минут на десять, восхваляющий советскую молодежь, которая в Братске строит, на Амуре сеет, и слегка подтрунивающий над некоторыми потешными старичками, которые «бегом, вприпрыжку мчатся на свидание, узнав сперва, что ветра нет» (это все, что мне запомнилось из этой поэмы, и, увы, найти ее концы на просторах Интернета мне тоже не удалось).
Когда памфлет-поэма заканчивалась, Реутов профессионально добивался аплодисментов, и после того, как запрограммированный гул стихал, добавлял:
– Мне вдвойне приятны ваши овации, не только как исполнителю, но и как автору того, что вы только что услышали!
И вновь его фирменное:
– Э-э-э-э.
Зритель в экстазе!
Ну и, наконец, гвоздь программы – дуэт Шуров и Рыкунин!
Они были очень популярны в 50–60-е годы двадцатого века, о них стали потихоньку забывать в 70-е, в 80-е жанр сатирического куплета полностью исчез с горизонта советской эстрады, и только неутомимые Шуров с Рыкуниным трепетно несли затухающий огонек песенной сатиры по санаториям и домам отдыха.
Программа их была выверена до миллиметра: несколько куплетов, длинный монолог Рыкунина и еще куплеты. Монолог этот меня убивал. Он был настолько «импровизационным», настолько легким: актер как бы задумывался, чтобы подобрать нужное слово, делал «случайные» паузы, в которые, естественно, возникали аплодисменты… И при этом вся импровизация повторялась из раза в раз с такой точностью, вплоть до вздоха, до почесывания уха, что у меня зубы сводило от этой ежедневной пытки. Хотя нет, вру – не зубы. Я, изнывая от тоски ожидания очередной хлесткой репризы, как-то поймал себя на том, что сижу с губами, растянутыми в улыбке! И это притом, что я мечтал залить уши воском, чтобы всей этой искрометности не слышать! И тогда я понял, Николай Рыкунин – великий артист! Он постиг физиологию смеха. Он заставлял людей смеяться, а улыбки – приклеиваться, независимо от желания и настроения потерпевшего.