«Так вы думаете, что он меня не любит?» – встревожилась Сильвия.
«Да нет, что вы, я этого не говорила; просто я ничего не видела. Я, к сожалению, такая рассеянная…»
«Тогда, Эжени, умоляю, присмотритесь к нему».
«Но зачем?»
«Видите ли… Я так хотела бы знать… Не ошибаюсь ли я…»
«Но к чему это вам?»
«Похоже, я влюбилась в него», – призналась Сильвия, не поднимая глаз.
Эжени внимательно взглянула на девушку. Любовь – она часто слышала это слово, но для нее оно имело ужасное значение. С одной стороны, все ее несчастья происходили от этого слова, с другой – она видела, что все бесчинства Терезы тоже от любви. Но искреннее и прелестное личико Сильвии говорило о другом чувстве, которого она не знала, – нежном и чистом. Помедлив, Эжени откликнулась наконец:
«Ах! Так вы любите его!»
«Да, люблю. Когда Альфред входит, я волнуюсь, словно целую вечность ждала его появления; когда он говорит со мной, то мне кажется, я понимаю его слова совсем не так, как слова других людей: он касается меня своим голосом, как если бы дотронулся рукой. Я слышу этот голос со всех сторон, он как бы обволакивает меня. Если он делает мне комплимент, то я так счастлива, так счастлива, что готова заплакать, а если он посмеивается надо мной, то мне хочется плакать от горя…»
«Ох, – вздохнула Эжени, – но раз вы его так любите, то как же он должен любить вас!»
«Но он же ничего не знает… О таких вещах не принято говорить».
«Ну а он, он ничего не говорил?»
«Разве он посмеет? Луи, прежде чем жениться на моей сестре, два года тихо обожал ее и молчал, пока мой батюшка, не вытерпев, не объявил ей об этом сам».
Какая жизнь! Какая любовь! Какие свежие, розовые тени, неведомые прошедшей через гибельные пропасти душе, которая не бьется больше об острые углы только потому, что очутилась в ровной и жаркой пустыне! Слезы навернулись на глаза Эжени, но она их сдержала, ибо не могла объяснить их происхождение собеседнице, которая так простодушно выкладывала свой секрет. Эжени стало интересно, что произойдет дальше на этой прекрасной аллее, куда ей самой дорога была заказана, и она обещала Сильвии посмотреть, какие чувства питает к ней Альфред. На следующий день, поглядывая украдкой на юношу, она подметила, что к Сильвии он относился точно так же, как и к другим, а если он и оказывал кому-то больше знаков внимания, так только ей самой. Но эти наблюдения не укладывались в ее голове. Наступил вечер, и Сильвия снова оказалась рядом с Эжени.
«Ну что? Правда ведь, Альфред меня любит? – защебетала Сильвия. – Он так лестно отозвался о моей прическе…»
«Да, конечно, – проговорила Эжени, со страхом наблюдая за слишком далекими плутаниями наивного создания. – Конечно, но ровно то же самое, слово в слово, он повторил и мне».
«А что еще ему оставалось делать? Иначе было бы слишком заметно… А потом – как он подобрал мою вышивку, когда я ее обронила, вы видели? “Как она мила”, – сказал он; как долго он держал в руках вещь, которая еще хранила тепло моих рук; и как, наконец, он смотрел на меня, когда возвращал мне ее! Да ведь эта вышивка чуть не обожгла мне пальцы, когда я дотронулась до нее!»
«Да, это так, – сказала Эжени, – все так и было…» – повторила она, склонив голову и грустно глядя перед собой.
Она хранила молчание, пока Сильвия не спросила ее удивленно:
«Но что с вами? О чем вы задумались?»
«Так, ни о чем… – Эжени помолчала, но, собравшись с духом, произнесла: – И все-таки не хочу вводить вас в заблуждение и способствовать вашей любви, если вас, судя по всему, не любят, ибо это будет ужасно, когда вашей любовью пренебрегут».
«Как? Но разве что-нибудь не так?»
«А вы не заметили, как одна из барышень выпустила из рук платок, который он подобрал и точно так же долго держал в руках?»
«Да-да, – ответила Сильвия, – то был ваш платок. Он комкал его, завязывал узлом, а потом развязывал, прикладывал к лицу словно вуаль, в общем – дурачился и смеялся; но это же совсем другое дело!»
Накануне Эжени познала, что такое детская влюбленность, а сейчас она ясно видела то простодушное ослепление, которое почти всегда сопутствует подобной страсти, и, опасаясь разбить столь нежное еще сердце, лишив его приятных заблуждений, не посмела открыть истинное положение вещей. К тому же разве она сама застрахована от ошибки? Может быть, она слишком много видит в совершенно ничего не значащих вещах?
Прошло еще несколько дней, и Эжени, наблюдая за самыми незначительными с виду действиями Альфреда, почти что вынуждена была признать, что именно ей предназначались эти беглые взгляды, эти двусмысленности в словах, эти резкие переходы от радости и веселья к мрачной задумчивости, в общем – все те слова любви, которая не может говорить вслух. Меж тем Сильвия не замечала ничего, а вернее – замечала только то, что льстило ее надеждам, и, каждый вечер доверчиво рассказывая Эжени о том, по каким хрупким признакам она раскрывает чувства Альфреда к ней, давала понять невольной сопернице, насколько ее предположения ближе к истине. Эжени, жалея девочку, казнила себя, словно ребенка предала. Она сама еще не совсем отошла от боли после выпавших на ее долю тяжких испытаний и потому, не желая ввязываться в какую-либо новую борьбу, решила построить перед Альфредом как можно больше труднопреодолимых препятствий. Под предлогом, что ее рабочее место находится слишком далеко от лампы, размещенной возле госпожи Легале, она переехала в угол, где, казалось, ее не будет видно за длинным рядом остальных работниц. Этим она дала Альфреду только повод показать ей, что он ищет ее повсюду и найдет где угодно.
Он отнимал рукоделие у одной барышни, мешал изо всех сил другой, просил позвать третью, принести что-нибудь четвертую и от места к месту перебирался вплотную к госпоже Легале и Эжени; в отличие от остальных, он не мог ничего ей приказать, да и не смел даже ни о чем заикнуться в ее присутствии, но рядом с ней он дышал полной грудью.
Госпожа Легале посмеивалась над сумасшедшими причудами юноши, называя его в шутку главным распорядителем мастерской.
На следующий день Сильвия тоже пожелала перебраться в отдаленный уголок, где сидела ее матушка; и поскольку он опять там оказался, то она конечно же вообразила, что это ради нее. В другой вечер, если Эжени появлялась с повязанной вокруг шеи черной ленточкой, он тут же кричал на все ателье, что нет ничего прекраснее черных лент, а Сильвия говорила Эжени:
«Вот видите, он хочет, чтобы я тоже надела черную ленту, так как находит, что она пойдет мне необыкновенно!»
Она торопилась найти точно такую же ленту, Эжени отбрасывала свою, и недовольный Альфред, бросив Эжени укоризненный взгляд, говорил Сильвии совсем тихо, но так, чтобы Эжени тоже слышала:
«Как вы добры, как любезны! Вас нисколько не затруднило надеть то, что мне нравится…»
И в ежевечернюю минуту откровения Сильвия говорила Эжени:
«Вы видели, как он благодарил меня за эту черную ленту! Ну конечно же он меня любит!»
И словно эхом в сердце Эжени звучали те же слова: «Он меня любит». Как странно все это выглядело: простая, невинная и несведущая девушка предуведомляла уже бывалую соперницу о всех предназначавшихся ей знаках внимания, помогая признанию в любви, которое без нее, возможно, не было бы понято.
Трудно пересказать неудовольствие Эжени от того, что она вдруг превратилась в наперсницу Сильвии; она весьма холодно принимала девичьи откровения, что, к сожалению, не могло заставить умолкнуть пылкую, хотя и детскую еще страсть. Несмотря на все попытки как-то увильнуть, Эжени приходилось выслушивать бесконечные излияния подружки, а когда однажды та сказала ей, что госпожа Легале возненавидит ее, Эжени, если узнает, что она помогает ее дочери взращивать чувства, которые не одобряет, Сильвия без малейших сомнений в голосе ответила:
«Ну что вы! Матушка моя прекрасно все знает и понимает! Альфред же такой порядочный, почтительный и воспитанный юноша! Матушка сама подсказывает, как мне себя вести, и если он когда-нибудь попросит моей руки, то, без всяких сомнений, немедленно получит согласие!»
Каждое слово наивного ребенка больно ранило Эжени, а особенно слова о возможном замужестве. Могла ли надеяться бедная падшая девушка, что кто-нибудь попросит ее руки? И даже если допустить, что любовь Альфреда столь же серьезна, как она могла судить по всему тому, что говорилось о чистой любви, то не должна ли она в таком случае отказать ему?
Ты только посмотри, насколько изобретательно страсть внедряется в душу: с того момента, как Эжени подумалось, что ее могут посчитать недостойной настоящей любви, ей стало больно, и, страшась крепнущей любви Альфреда, она начала бояться ее потерять.
Сомнения охватили ее: а вдруг она подобно Сильвии оказалась во власти сумасбродного ослепления; и потому Эжени решила держаться от Альфреда как можно дальше – не для того, чтобы избавиться от него окончательно, но ради того, чтобы испытать его чувства. Но он проявил все ту же ловкость и настойчивость в преследовании и находил тысячу способов – я не буду тебе о них рассказывать – оказаться поближе к ней. Эжени с беспокойством отслеживала все его маленькие хитрости и передвижения, и когда ему удавалось желаемое и она не могла больше сомневаться, что он счастлив находиться рядом, она также испытывала самые радостные чувства от того, что он добился своего. Сколько признательности она испытывала к Альфреду только за то, что любил он ее, несмотря на все прегрешения – будто он мог о них знать, и порой она засыпала в сладких грезах о счастье, ибо она теперь тоже любила!
Она не понимала этого вплоть до того дня, когда, вернувшись как-то из поездки к дочке, ей сообщили вроде бы невинную новость, что госпожа Легале приняла новую работницу. И какой же ужас охватил ее на следующий день, когда она узрела новую компаньонку – то была Тереза, которая без всяких стеснений бросилась ей на шею, словно старая подруга. Но Эжени не смогла побороть смятение души; холодно ответив на все заигрывания Терезы, она отстранилась от бывшей подружки и в дальнейшем избегала каких-либо разговоров с ней.