Дьявол исчез, прошептав на ухо Луицци:
– Хозяин, обрати внимание, ты сам меня прогоняешь.
Графиню удивило непонятно кому адресованное восклицание Армана, она посмотрела на него с беспокойством, но барон утешил ее:
– Простите мне, Леони, несуразность этих слов, но, пока Вы спали, я погрузился в грустные размышления, и на время грозные предзнаменования унесли меня далеко от вас.
– Я тоже, Арман, – живо призналась она, – я тоже в тяжелом, свалившем меня сне получила зловещее предостережение, если Бог и впрямь иногда дает через сон способность понимать будущее, все то, что наш разум или, вернее, сердце не может предвидеть.
– И что вам снилось? – Судьба без конца наносила Луицци удары сверхъестественными откровениями, и он вновь пытался увидеть знамение вне обычных вещей, управляющих поведением других людей. – Что за сон?
– Мне привиделось, – взгляд графини как бы погрузился в прошлое, чтобы не забыть ни одной подробности, – мне привиделось, что я находилась в нищенской комнате бедного деревенского постоялого двора, при всей убогости, мне ее предложили как самую лучшую в доме, мне сказали, что здесь жила важная персона. Подождите минутку, – припоминала она тихим голосом, – этой важной персоной был папа римский.
– Комната, где останавливался папа? – поразился Луицци. – Как странно!
– Нет, ничего странного, – возразила госпожа де Серни, – такая комната действительно существует в Буа-Монде. Я часто слышала об этом, и поскольку со вчерашнего дня не единожды думала о том, чтобы скрыться рядом с этой деревней в доме моей тети, госпожи де Парадез, неудивительно, что мне приснился такой сон, теперь я понимаю. Итак, я была больна и лежала в убогой комнатушке, ночной холод пронизывал одновременно и тело, и сердце.
– Да, – грустно молвил барон, – холод оказал воздействие даже на ваш сон, а истинное страдание внушило ощущение воображаемой болезни.
– Возможно, – согласилась графиня, – но с моими страданиями от холода никак нельзя связать то, что мне привиделось, а слова, услышанные мною во сне… таким странным образом совпали с теми, что ты произнес здесь наяву…
– Продолжай, продолжай, – барон называл ее то на «вы», то, как она его сейчас – на «ты», они оба то безотчетно переходили на язык близости, то оставляли его, когда говорили о чем-то, не затрагивающем их общей участи, то снова возвращались к нему, если возникала необходимость напомнить друг другу, что отныне они навсегда принадлежат один другому.
Графиня, как и в начале, продолжила свой рассказ печальным и полным тревоги голосом:
– Итак, я болела и лежала одна в этой нищенской комнате. Я говорю, что была одна, Арман, ибо там не было тебя, но все же кто-то стоял у изножья и у изголовья роковой кровати – мужчина и женщина. Мужчину, мне кажется, я узнала бы, если б когда-нибудь встретила: он был стар, одет с головы до ног во все черное, его бледное лицо несло на себе печать увядания и разврата. Длинные черные волосы, спадающие на лицо, несвежее белье и общее впечатление нечистоплотности его персоны дали мне право предположить, что это какой-то бедный странник, заглянувший сюда из любопытства, если бы я не заметила в его петлице разноцветную ленточку, которая, казалось, свидетельствовала о том, что этот человек был награжден многими важными орденами.
Услышав описание, странным образом совпавшее с последним обличием Дьявола, Луицци оцепенел от ужаса и, приблизившись к Леони, сказал очень тихим, дрожащим голосом, который совсем не соответствовал его простым словам:
– Так у него была ленточка в петлице!
– Да. – Леони не обратила внимания на испуг барона. – А женщина, стоявшая в ногах, была молода и, возможно, показалась бы мне красивой, если бы не направленный на меня свирепый взгляд, вонзавшийся в мое сердце как раскаленное железо.
– Вы запомнили лицо девушки?
– Не четко. Временами она мне казалась молоденькой, лет шестнадцати, чистой и искренней, несмотря на ее горевшие огнем глаза, то вдруг казалась значительно старше, и тогда ее выражение непристойного бесстыдства наводило на меня ужас. Как бы там ни было, они оба стояли у моей постели: мужчина – в изголовье, а женщина – в ногах. Женщина заговорила первой:
«Ну что, хозяин, ты доволен?»
Взгляд мужчины сделался еще ужаснее, чем у женщины, и он ответил:
«Для этой хорошо…»
Графиня остановилась, подумала, потом продолжила:
– Он называл ее Жанеттой или Жюльеттой… Не знаю. Не важно. «Для этой хорошо, – повторил он, – она стала недостойной изменницей, теперь она моя. А та, другая, отреклась от Бога? Осуществилось кровосмешение?»
«Нет еще», – откликнулась женщина.
«Тогда иди, – приказал мужчина, – и поторапливайся, ведь время идет и роковой срок вскоре истечет».
«Ухожу, хозяин, – повиновалась она и, повернувшись ко мне, добавила с жестокой улыбкой: – Теперь можешь умирать, любовник бросил тебя ради меня, ты его никогда не увидишь».
Она произнесла эти слова и исчезла, а мужчина, положив свою железную руку на мое сердце, крикнул:
«Иди за мной, падшая женщина, недостойное создание, ты – моя».
Тут я проснулась, и мне показалось, что твои слова, произнесенные надо мной, умирающей, раздались словно эхо услышанного во сне.
– Скорее всего именно мои слова, – сказал Арман, – ты услышала, наполовину проснувшись, когда реальность еще мешается с бредом воображения.
Луицци находился под впечатлением услышанного и наравне с графиней испытал ужас, особенно в том месте, когда человек из сна сказал о кровосмешении и душе, отрекшейся от Бога.
Напуганный тем, что недавно услышал от Сатаны, Луицци разгадал во сне Леони страшное предупреждение своего зловещего наперсника и мысленно назвал каждого из действующих лиц этой сцены, что было не сложно: женщина эта – Жюльетта, мужчина – Сатана. Но упоминание в рассказе о кровосмешении дало ему понять, до какой степени он позволил Дьяволу сбить себя с толку, ибо не мог связать это понятие ни с чем в своей жизни. Однако он приложил все усилия, чтобы изгнать из сердца Леони ее страхи и сомнения. Он применял такие веские доводы, что, желая убедить ее, убедил в первую очередь себя.
Тем временем кучер сдержал слово, и они приехали в Фонтенбло. Луицци велел остановить экипаж у въезда в город, чтобы кучер не смог рассказать, где они нашли пристанище. Барон сразу подумал о том, чтобы Леони вошла в город незамеченной. Оставив ее ненадолго в берлине, он отправился за всем необходимым для женщины, вынужденной передвигаться пешком. Красивый и элегантный барон зашагал по улицам Фонтенбло. Он зашел в магазин, купил графине шляпу с вуалью, шаль и, удивляя прохожих своими покупками, вернулся к ней. Потом они вместе вошли в город и остановились в гостинице «Кадран Бле», в двух шагах от почты у большой дороги. Там Луицци и графиня, не рискуя быть узнанными, могли нанять частную повозку или воспользоваться общественным экипажем для дальнейшего путешествия. Это позволяло им не ходить пешком по городу, где в любое время можно встретить праздно прогуливающихся парижан.
Первой заботой Луицци по прибытии в гостиницу было уложить графиню в постель. Она легла, и отдых вскоре вернул ей спокойствие духа: Леони смогла бесстрашно обдумать ситуацию со всех сторон, чтобы не усугублять ее опрометчивыми поступками. А у Луицци появилось время, чтобы обеспечить всем необходимым предстоящее путешествие. Он вызвал в гостиницу торговцев, чтобы купить себе и графине более подходящую одежду.
Как до сих пор не рассчитаны пределы возможностей пара и паровых машин, так и предел власти золота еще никому не удалось определить. С помощью денег Луицци удалось найти портного, парикмахера и модистку, которые за двенадцать часов изготовили все, в чем он нуждался. И это в Фонтенбло, в Фонтенбло!
Графиня с теплотой и признательностью в сердце наблюдала за хлопотами Армана, продумавшего все мелочи, вплоть до булавок, что подтверждало его любовь к ней, ведь даже булавка может при случае означать «я думаю о вас». Итак Луицци предусмотрел все детали и теперь, находясь рядом с любимой, полагал возможным подумать о сестре, оставленной в руках Жюльетты и Анри. Ему не терпелось узнать, чем кончилась встреча Жюльетты и графа де Серни, но он не решался отойти от графини, чей слабый и печальный голос раздался в этот момент:
– Останьтесь, Арман, мне страшно, когда я одна. Мне кажется, что я не увижу вас больше.
Но, даже если бы она заснула, барон не отважился бы позвать Сатану сюда, потому что был уверен, что рассказ Дьявола опять выведет его из равновесия. Не в силах сдержаться, он опять напугает Леони, что может вызвать у нее сомнения в рассудке своего возлюбленного.
После некоторых раздумий он решил, что уже достаточно информирован о Жюльетте и Анри, чтобы вырвать Каролину из их власти, но не зная, к кому обратиться с просьбой позаботиться о ней, решился написать ей самой:
«Каролина!
Как только получишь мое письмо, уходи из дома незаметно от мужа. Никому не говори, что я написал тебе, срочно выезжай в Орлеан и направляйся в станционную гостиницу, где я буду ждать тебя. Не бойся поездки и того, о чем я тебя прошу: если и существует на свете опасность для твоей жизни, так это оставаться дольше в Париже. Подумай, что моя жизнь, возможно, зависит от того, как быстро ты последуешь моим советам, и что я рассчитываю на тебя, чтобы спастись.
Арман де Луицци».
Последнюю фразу барон добавил для большей убедительности. Он хорошо знал, что Каролина сделает для него даже то, что не осмелилась бы сделать для себя. Преданность ее души, созданной Богом для счастья и потребностей других, составляла суть ее жизни.
Написав письмо Каролине, барон вошел в азарт, желая делать добро, защищать и помогать всем, кто, как он полагал, попал из-за него в беду. Он вспомнил о несчастной Эжени. Трудность заключалась в том, чтобы найти того, кому он смог бы поручить от своего имени сделать что-нибудь хорошее для бедной госпожи Пейроль. В его положении это было нелегко, и, не найдя никого лучше, он решил обратиться к Густаву де Бридели.