енная бедность. Выведите самолюбивого педанта, набитого лженаукой, и все научное сообщество восстанет против унижающего их невежды. Изобразите литературного фата, который портит ворованные мысли тем, что пропускает их под своим пером, и все фельетоны назовут вас глупцом. Тем самым остается смеяться только над горбунами и англичанами с их плохим произношением, вот и вся ваша комедия. Империя смеха принадлежит буффонаде, при условии что клоуны доведут ее до абсурда, так как, если они будут близки к правде, найдется некий гражданин, принадлежащий к некоему классу, который не захочет, чтобы над ним смеялись. Равенство перед законом уничтожило персональную сатиру, равенство перед пороком уничтожило комедию. Если рушится старое здание, опасно вставлять клин в его трещины, если рушится общество, оно не любит, когда ковыряются в его ранах. Оно вводит все новые и новые законы, пудрится уважением к человеку, подпирается прописной моралью, так как боится малейших сотрясений. Уже не класс солидарен в оппозиции всякой правдивой картине, а все общество, а какой человек достаточно силен, чтобы бороться с ним?
– Добавьте к этому, – сказал поэт, – что всем этим порокам недостает выпуклости, мощи, остаются лишь стертые смешные черты…
– Уверяю вас, есть страшные пороки. – Дьявол посмотрел на поэта.
– Страсти, лишенные силы.
– Клянусь вам, что есть и чудовищные.
– Жизнь, отрегулированная и контролируемая Гражданским кодексом, пропиской, жандармами и паспортами.
– Я могу доказать, что есть люди, которые избегают всех этих установлений.
– Какое-то время – да, но они заканчивают жизнь на эшафоте.
– Постоянно и до конца дней они остаются уважаемыми людьми.
– Но послушайте, вот, например, если выбросить всю дьявольщину из истории кюре, разве подобное приключение возможно в наши дни?
– А чего не хватает? Кровосмешения? Это вопрос случая, и вы, вы, господин де Луицци, вы сами встречались с примером кровосмешения самого отвратительного, самого сложного, самого уродливого.
– Я? – изумился барон.
– Дело в том, что это гораздо более распространенное явление, чем вы себе представляете, хотя вы сталкивались с ним в парижских гостиных. Но вы, именно вы, господин барон де Луицци, вы пожимали руку судье, которого брат одной юной особы застал на свидании с нею, и этот брат заставил судью жениться на сестре под угрозой того, что перережет горло ему и себе. А знаете ли вы, кто была та несчастная? Она приходилась дочерью этому судье, который был любовником ее матери. А знаете ли вы, почему ее брат проявил такую ужасную настойчивость в своем требовании смыть позор? Потому что его сестра была беременна, и он таким образом хотел скрыть свой собственный кровосмесительный грех, вынудив сестру совершить его дважды.
– О! – поморщился Луицци от отвращения. – Это невозможно!
– Я не говорю, что это возможно, я говорю, что это правда. Что вы скажете, если я поведаю вам историю про одного папашу, который старательно воспитывал двух дочерей в духе самого полного материализма и на принципах глубокой безнравственности, чтобы не встретить препятствий для своих низких планов.
– И преступление свершилось? – спросил Луицци.
– Самое забавное, если в этой истории вообще может быть что-либо забавное, то, что именно уроки отца помешали преступлению.
– Удивительно, – сказал поэт.
– Вот как это произошло. В тот день, когда папаша-философ решился потребовать от дочери низкой любви, она ответила:
«Нет, я не хочу. – Разве у тебя есть предрассудки, дочь моя? – Конечно нет, просто вы старый и уродливый. – Ладно! Не хочешь по-хорошему, я возьму силой то, о чем прошу». В ответ на это дочь вооружилась ножом и вскричала: «Не приближайтесь, или я убью вас! – Убить отца! Несчастная! – А разве отец не такой же мужчина, как все, как вы сами учили меня?» И, несмотря ни на что, развратник не смог сбить дочь с этой ужасной аргументации. «Если предрассудок мешает мне отдаться вам, следовательно, и то, что помешает мне убить вас, когда вы захотите применить силу, тоже не больше чем предрассудок. Но благодаря вам у меня предрассудков нет».
– Подобные истории, – продолжал Дьявол, – не сказки, придуманные для развлечения, это правда, действующие лица существуют, вы всех их знаете и приветствуете с почтением. Поэтому не удивляйтесь больше фантастической истории аббата де Сейрака.
– Так она тоже правдива? – спросил Луицци.
– Но после того, что я вам только что поведал, в ней нет ничего неправдоподобного. Убийство? В наши дни встречаются и пострашнее. Тайна родства Аликс и Лионеля? Но она была скрыта за двойным прелюбодеянием, а ныне попадаются и законные братья и сестры, которые не знают друг друга.
– Это довольно неожиданно, – сказал поэт. – Гражданский кодекс нанес большой вред комедии, уничтожив неожиданные встречи и узнавания.
– Я могу немедленно доказать вам обратное, – предложил Дьявол.
– Черт возьми! – воскликнул поэт. – С превеликим удовольствием воспользуюсь случаем, чтобы узнать, что в наше время есть все, что делало предыдущие столетия такими плодовитыми на великие творения.
– Уверяю вас, в нем есть действительно все: и порок, и страсти, и смешное, и странное, и особые характеры, не хватает только…
– Чего? – спросил поэт.
– Гения, который изложил бы все на бумаге, – не удержался Арман.
– Слова миллионера и барона, – презрительно ответил поэт. – Думаю, речь идет о публике, которая способна оценить великое.
– Слова освистанного литератора, – парировал Арман.
– Не хватает ни гениев, ни публики, господа. – Дьявол поклонился обоим попутчикам. – А теперь, когда вы наконец пришли к согласию, я начинаю.
VIIКОМЕДИЯБанкир
– Это случилось в начале весны тысяча восемьсот тридцатого года.
В роскошном кабинете, расположенном на втором этаже обширного особняка на улице Прованс, сидел человек и внимательно читал газеты, которые ему только что принес слуга. Этот человек был банкир Матье Дюран.
– Матье Дюран! – воскликнул поэт. – Но я хорошо его знаю, у него замок в нескольких лье от Буа-Монде, я должен навестить его там после возвращения из Тулузы.
– А вот и первая странная встреча! – улыбнулся Дьявол. – Уж не знаю, стоит ли мне продолжать.
– Напротив, история становится еще интереснее, как только персонаж оказывается знаком. Я не рассержусь, если узнаю все до конца.
– Как вам будет угодно, – кивнул Сатана. – Впрочем, эта история касается не только семьи Матье Дюрана, но и многих других людей.
И он продолжил:
– Матье Дюрану в то время было около пятидесяти пяти лет, но выглядел он старше. Глубокие морщины, которые во всех направлениях избороздили его широкий, открытый и умный лоб, свидетельствовали об активной жизни, полной трудов. Однако, когда он не был занят, а это случалось не часто, его лицо дышало необыкновенной благожелательностью ко всему, что его окружало, голос его, скорее ободряющий, чем покровительственный, казалось, говорил всем: «Я счастлив и хочу, чтобы вы тоже были счастливы».
Замечу, однако, что он был скорее горд своим благополучием, чем счастлив, что он с удовольствием демонстрировал его и дозволял созерцать, как будто ощущал его лучше, если оно производило впечатление на других. Он не хотел унизить тех, кто приближался к нему, нет, скорее он хотел показать на собственном примере цель, которую может достичь каждый благодаря терпеливому труду и достойному поведению, но самой отличительной чертой Матье Дюрана был энергичный и сильный ум. Так, если он слушал кого-то, кто говорил о деле, то его брови слегка сдвигались, что придавало взгляду нечто поглощающее, не упускающее ни жеста, ни слова, ни движения мысли, и это умение все схватывать было таким живым и полным, что, когда он отвечал, он сначала давал краткое изложение сказанного, причем с необыкновенной четкостью и ясностью, затем делал замечания и либо отклонял предложение, либо принимал его. Именно в этот момент проявлялось наиболее выдающееся и самое скрытое качество Матье Дюрана. То было спокойное, холодное и учтивое упорство, такое упорство, которое не позволяло ему никогда менять свое мнение, несмотря ни на какие доводы.
Я умышленно подчеркиваю его странное упорство, поскольку в то же время никто другой не менял столь быстро своих решений. Так, уже отказавшись от операции и с большим превосходством опрокинув все расчеты, он вдруг поддерживал ее своим именем и капиталом. В другой раз он открывал широкий кредит купцу тогда, когда другие банкиры начинали сомневаться в его платежеспособности и когда он сам лучше всех знал, в каком ужасном состоянии дела этого купца. В общем, никто никогда не мог угадать определяющие мотивы его решений, как будто противоречивших его же интересам: одни говорили, что то был каприз, другие – благородство, но на самом деле было трудно предположить столь фантастические капризы у человека, который выказывал такую осмотрительность в общем ведении своих дел.
Благородство, возможно, лучше объяснило бы его манеру поведения, так как Матье Дюран слыл благородным человеком, если бы порой он самым резким отказом не отвечал на просьбы о помощи. Только один человек утверждал, что причиной всему был расчет. То был господин Сежан, главный управляющий банкирского дома Матье Дюрана. Но это нисколько не проясняло вопроса о том, что являлось целью данного расчета. И когда кто-нибудь спрашивал, по правилам какой такой арифметики произведен расчет, в результате которого дан кредит неплатежеспособному заемщику, старый Сежан довольствовался кратким ответом: «Это косвенная арифметика».
Что представляла собой эта «косвенная арифметика»? Господин Сежан не разъяснял, а замыкался в упорном молчании, которому едва заметная улыбка и легкое подмигивание придавали глубокомысленность. Короче говоря, эти отклонения от прямой линии строгого ведения дел, не вызывали ничьей тревоги, несмотря на свою многочисленность, поскольку репутация надежности и честности Матье Дюрана была выше подозрений, и он был достаточно богат, чтобы иметь возможность незаметно для всех разориться.