“Я его видела”, – сказала она.
И она передала мне ваши слова. Вы спасете меня, Арман, не правда ли, вы спасете меня? Ах! Вы меня уже спасли: я начала думать о вас, я вернулась к вам, вы дали мне надежду, я почувствовала, как рассудок возвращается ко мне, я была счастлива».
До сих пор мы пренебрегали рассказом о чувствах, которые вызывало письмо Леони в сердце барона. Иначе нам пришлось бы прерывать чтение после каждой фразы. Но в этот момент барон остановился сам. Призыв о помощи сдавил его грудь. Женщина, запертая среди умалишенных, вверяет свою судьбу ему, заключенному вместе с преступниками! Он оглянулся в отчаянии: он был один… совсем один… и он заплакал. Заплакал оттого, что был один, позволил себе заплакать, потому что был один. Слабый и самолюбивый.
Затем, когда первая боль утихла, он продолжил чтение:
«В то же время, Арман, маленькая нищенка сообщила мне нечто, что одновременно меня жестоко взволновало и поразило. Господин де Серни прибыл на почтовую станцию с дамой, а на следующий день на почтовых отправился с ней по направлению к Тулузе. Он преследует вас? Тогда он выбрал странного попутчика. Но этот факт несколько успокоил меня».
Однако Луицци не удивился этому сообщению: он подумал, что, наверное, письмо, которое он написал Каролине, перехватил ее муж или Жюльетта и что именно она предупредила господина де Серни и послала его в погоню за Леони, ведь госпожа де Серни не упоминула ни об ответном письме от госпожи де Пейроль, которое могло прийти в Орлеан, ни от Каролины, которое должно было туда прийти. Странное подозрение родилось в его воображении, ему показалось, что именно Жюльетта сопровождала графа де Серни, но, поразмыслив, Арман решил, что его предположение совершенно беспочвенно, и, отбросив эти мысли, продолжил чтение письма.
«Увы! Арман, я так мало узнала о вас, что уже через час после прихода нищенки смогла заняться ее судьбой, она сказала, что передала вам золото, которое я вам послала. Я выслушала ее, но, подумав, что она лжет, сказала ей так:
“Послушайте, дитя мое, я вам очень признательна за то, что вы сделали для меня, чтобы не простить вам грех, который ваше бедственное положение почти извиняет. Вы попали в это заведение после того, как вас арестовали за кражу: если это из-за золота, которое я дала вам и которое вы оставили себе, я обещаю, что буду утверждать перед судом, что сама дала вам его, и таким образом верну вам вашу свободу”.
Вы не можете себе вообразить, Арман, боль, возмущение и изумление, которые одновременно отразились на лице бедного ребенка.
“Да, – воскликнула она сквозь слезы, – да, я украла, сударыня, но не ваше золото, я украла, потому что могла попасть к вам, только если меня арестуют, я сказала господину, что сделаю это, я сказала ему это там, на большой дороге, он подтвердит мои слова. Я не для себя украла, а для вас, сударыня, для вас”.
О друг мой, какой ничтожной я показалась сама себе рядом с этой девочкой! Я на коленях просила у нее прощения за мои подозрения. Я обняла ее и с невероятным трудом успокоила: она была так несчастна, а я была так неблагодарна по отношению к ней! Вы понимаете, не правда ли, что после этого я ненадолго забыла о нас, чтобы расспросить девочку о том, кто она, откуда, я хотела знать ее историю, которую она должна была бы поведать нам двоим, но которую мне пришлось выслушать одной.
Это и очень удивительная, и очень простая история: девочка рассказала мне, что первые годы своей жизни она провела с матерью взаперти, в комнате, в которую заходил всегда только один и тот же человек. Может быть, она родилась в тюрьме? А мужчина был тюремщиком, который приносил заключенным еду? Но, несмотря на расплывчатость воспоминаний несчастной девочки, мне показалось, что место, в котором она обитала, не могло быть тюрьмой, что разговоры, оставшиеся в ее памяти, не могли быть разговорами между охранником и заключенной, однако она не могла вспомнить ни имена, которым мать с такой страстью и упорством пыталась научить ее, ни события, которые привели к их заточению и о которых мать рассказывала ей.
Однажды ее забрали у матери, и она оказалась в сиротском приюте Орлеана. Эта новая жизнь, а то была поистине новая жизнь для маленького ребенка, быстро стерла из ее памяти воспоминания о первых годах жизни. До той поры она ни разу не видела ни неба, ни света дня, ни цветка, ни дерева, ничего живого, кроме матери и того, кто стерег их. Это удивительно, Арман, поскольку ни в одной тюрьме во Франции нет таких строгих порядков, как в той, где содержалась мать этой девочки. Я не решалась, однако, даже представить себе столь чудовищное преступление и считала, что девочке изменяет память, хотя вскоре самым невероятным образом убедилась в своей неправоте. Мы провели часть ночи за разговорами, и она поведала мне, как сбежала из приюта, чтобы разыскать свою мать. Тогда я решила обратиться к начальнику тюрьмы, чтобы он разрешил мне оставить девочку при себе, объяснив ему, что она совершила свое преступление из-за меня, и поручить ему от моего имени удовлетворить тех, по чьей жалобе она должна предстать перед судом. По этой причине я не отдала девочку надзирательнице, когда утром она пришла за ней, и та с охотой согласилась передать письмо, которое я приготовила для начальника тюрьмы. После того ужаса, который я испытала накануне, мне не хотелось выходить наружу. Маленькая нищенка от нечего делать смотрела в окно, прижавшись лицом к стеклу: как вдруг со двора раздался исполненный неописуемого выражения крик, и девочка, обернувшись ко мне, воскликнула в крайнем волнении:
“Ах! Господи! Господи! Господи!”
Она упала на колени, беспрестанно повторяя свой призыв. Я подбежала к ней, и в этот момент дверь с грохотом распахнулась, и я увидела Генриетту Буре. Инстинктивным движением я загородила собой девочку, предчувствие подсказало мне, что именно вид девочки вызвал у нее приступ безумия, и я хотела защитить ребенка от внезапного приступа бешенства: Генриетта в самом деле выглядела всерьез разъяренной. На мгновение женщина застыла на пороге с раскинутыми руками, как будто хотела перегородить выход, затем быстро оглядела комнату сверкающим, как молния, взглядом и заметила за моей спиной девочку.
Не успела я сообразить, что Генриетта увидела ее, как она приблизилась ко мне и невероятно мощным толчком отбросила меня в сторону. Она взяла девочку на руки и пристально вгляделась в ее лицо. Затем, ни слова не говоря, без единого звука, она с ужасающей силой сжала ее в своих объятиях. Я бросилась к ним, чтобы вырвать девочку из рук сумасшедшей. Но она разгадала мои намерения и, не выпуская девочку, с силой, которую горячка придала ее хрупкому телу, вынесла девочку из комнаты. Я побежала за ней, зовя на помощь, но она мчалась с такой скоростью, что я боялась, как бы она не упала и не разбилась вместе с несчастной девочкой. Две надзирательницы примчались на мой крик и присоединились к погоне. Увидев, что ее сейчас схватят, Генриетта в свою очередь принялась кричать: “Луиза! Луиза!”
Несомненно, то было имя госпожи де Карен, поскольку она тотчас явилась и встала между нами и своей подругой, она остановила нас, а Генриетта, обессилев, прижимала девочку к груди, глядя на нас блестящими от слез глазами.
“Почему вы преследуете Генриетту? – спросила надзирательниц госпожа де Карен. – Вы же знаете, что она не сумасшедшая”.
И поскольку ее совершенно разумные слова, похоже, не произвели никакого впечатления, она с криком обратилась ко мне:
“О! Сударыня, не дайте им обидеть Генриетту”.
“Никто не хочет ее обидеть, – ответила я, – но пусть она отпустит девочку…”
В первый раз госпожа де Карен обернулась к Генриетте и увидела, что та сжимает в объятиях ребенка. Она приблизилась к подруге, но та, взяв камень, пригрозила им госпоже де Карен и вскричала:
“Феликс! Феликс! Если ты подойдешь, я убью тебя”.
Услышав эти слова, госпожа де Карен вскрикнула и попятилась.
“О нет, только не это! Генриетта, Генриетта, – добавила она и сделала шаг вперед. – Ты не узнаешь меня? Это я, Луиза, твоя подруга”.
Похоже, ее голос несколько успокоил несчастную, и она ответила с меньшей яростью:
“Пойди прочь, Ортанс, пойди прочь. Ты тоже бросила меня, ты отдала меня твоему брату, у тебя тоже есть дети, а ты помогла ему отнять у меня мою дочь”.
Госпожа де Карен смотрела на нее с несказанным страхом. Я тоже хотела подойти, но Генриетта обернулась ко мне и сказала с дикой злобой:
“Что вам надо, сударыня? Чего вы хотите, матушка? Вы заперли меня и прокляли, я приняла ваше проклятие, я хочу остаться в моей тюрьме, мне хорошо здесь с моим ребенком, я не хочу больше выйти отсюда”.
Пока она говорила, госпожа де Карен смотрела на нее со все возрастающим ужасом, ее охватила нервная дрожь, лицо тоже приобрело потерянное выражение, и она, прижав руку ко лбу, проговорила сквозь страшные рыдания:
“О-о! Они добились своего, Господи, она безумна, а я… а я…”
Еще несколько раз она пробормотала эти слова и, потеряв сознание, упала у моих ног.
Генриетта, которая еще накануне, казалось, была так привязана к ней, холодно смотрела, как та бьется на земле в жутких судорогах. Другие женщины, прибежавшие на крики, унесли госпожу де Карен, а затем захотели забрать маленькую нищенку у безумной, которая по-прежнему держала ее в объятиях. Тогда девочка крикнула мне:
“Сударыня! Сударыня! Защитите меня, это моя мама, мама, я узнала ее!”
Я почувствовала себя совершенно уничтоженной. Однако никто не хотел прислушиваться ни к мольбам ребенка, ни к брани матери. Но, к счастью, прибежал доктор, он приказал оставить их вдвоем и, убедив Генриетту, что никто не отнимет у нее ребенка, сам проводил ее в камеру. Я объяснила ему, почему я заинтересована в девочке, и просила его дать мне знать о том, что произойдет между ней и Генриеттой.
“Сударыня, – заверил он меня, – возможно, мне удастся наконец пролить свет на тайну, которую я пытаюсь разгадать уже много лет, и потому мне нужен такой, как вы, свидетель. Пойдемте”.