Лаура поднялась, и тут Луицци, наконец, сообразил, каким недоумком он выставил себя в глазах своей гостьи. К тому же до него дошло, что такое пренебрежение ею, вызвавшее головокружительный успех в гостиной госпожи де Мариньон, его же собственные друзья сочтут полным идиотизмом. Не говоря уж о том, что поступок, который в десять часов вечера сойдет за пренебрежение не в самом плохом смысле слова, после полуночи превращается в натуральное скотство.
Можно отказаться от свидания с хорошенькой женщиной, но никак нельзя прогонять ее, когда встреча уже состоялась.
А потому барон взял Лауру за руки и, пытаясь усадить ее обратно, произнес как можно вежливее, что до сих пор ему не очень-то удавалось:
– Мы с вами с ума сошли, оба. И говорим друг другу бог знает какие глупости. Вы, конечно, имеете полное право злиться на мое долгое отсутствие, но разве есть грех, который нельзя искупить? И разве пару часов неприятного ожидания нельзя простить за бесконечную преданность и любовь, которую вы так искусно умеете внушать?
Госпожа де Фаркли села и довольно-таки жестко произнесла:
– Забавно будет посмотреть, сударь, на ваши попытки объяснить все сумасбродством или глупостями, как вы изволите это называть.
В эту минуту Луицци посетила странная мысль; он вспомнил, что обещал себе в том случае, если ему удастся вновь встретить госпожу Дилуа. Обладать госпожой де Фаркли в десять часов, как только она появилась у него, то есть обладать ею точно так же, как и множество других франтов, которым она уступила или отдалась, – это было бы не так уж привлекательно; но возобладать над ней, показав предварительно, что он вроде как и не желал ее, заставить поверить всерьез в искреннюю и почти безумную страсть, до того оскорбив полным презрением, – вот что показалось Луицци оригинальным и не лишенным прелестной новизны поступком: это стоило некоторых трудов тем более перед такой искусительницей, как госпожа де Фаркли; и с этого момента он воспылал к Лауре самой настоящей страстью, будто и в самом деле полюбил ее.
Все эти размышления промелькнули в голове барона с быстротой молнии, и, нежно склонившись к Лауре, он произнес:
– Да нет же, сударыня, нет, это было бы совсем не сложно – объяснить все сумасбродством или глупостью. Вы говорили слишком уж откровенно, чтобы я мог дать такое объяснение своим поступкам; но если бы ваши слова не были искренни, то, признаюсь, мне было бы невозможно оправдаться.
– Буду просто очарована, – пыталась улыбнуться госпожа де Фаркли, – если обнаружу, что хоть раз в жизни откровенность пошла мне на пользу; да, сударь, это будет прелестно – посмотреть, как вы попытаетесь доказать мне, что ваше отсутствие не было вызвано презрением, а все ваши последующие действия и слова не являлись еще большим оскорблением.
– Что ж, сударыня, на откровенность – откровенностью. Да, мое отсутствие и все мои последующие действия и слова – не что иное, как оскорбление.
– И вы рассчитываете их искупить? – с горечью сказала госпожа де Фаркли.
– Уж не знаю, удастся ли, – вздохнул Луицци, – в любом случае я скажу вам всю правду, и судите сами.
– Ну-с, я слушаю.
– Вы произнесли довольно страшное слово, сударыня, и я от всей души прошу у вас прощения за то, что повторю его; так вот, вы назвали себя падшей женщиной.
Слово, выскочившее у госпожи де Фаркли в горестном негодовании, заставило ее побледнеть, когда она услышала его из уст Армана; заметив это, он был тронут и попытался приблизиться к Лауре, но она остановила его легким движением руки и сказала приглушенно:
– Не обращайте внимания; я вас слушаю.
– Ну что ж! Сударыня, мне очень трудно говорить, но это слово должно вам объяснить все мое поведение.
– О да, – грустно произнесла Лаура, – я прекрасно понимаю все ваше презрение! И тем не менее – редчайший случай, чтобы мужчина так жестоко бил женщину, как бы низко она ни пала, не причинившую, между прочим, ему ни малейшего вреда.
– О, сударыня, как вы не правы! – воскликнул Луицци.
И, захваченный идеей, заставлявшей говорить его исполненным чувственности тоном, продолжил:
– Нет, сударыня, не это заставило меня обидеть вас. Моя грубость, презрительность и жестокость – все только оттого, что я почувствовал приближение любви, любви к вам, сударыня.
– Не может быть! – Лаура не смогла удержаться от возгласа, полного надежды. – Так это только от любви?
– О да, сударыня! – воспламенившись действием ломаемой им комедии, выпалил Луицци. – Да, сударыня, и вы должны понять, что в тот момент, когда я почувствовал зарождение этой любви, я задрожал и струсил, как вы и догадались; ибо, как вы сами сказали, вы – женщина падшая! А между тем вы прекрасны, сударыня, и ваша красота обладает той силой, что разжигает вооображение; вы обладаете тем необъяснимым притяжением, что заставляет мужчин падать к вашим ногам; вы принадлежите к тем женщинам, ради которых, как мне кажется, жертвуют жизнью, и больше того – честью и положением в обществе. Вот как вы вошли одновременно и в сердце, и в мысли мои – как женщина падшая и в то же время как обожаемое создание, ради которого можно забыть обо всем. Так вот, сударыня! Еще в ту минуту, когда я почувствовал влечение к вам, я отступил, ибо просто испугался, устрашился этой любви. Первое испытанное мной ощущение сразу дало мне понять, сколь длительны будут предстоящие мучения; дай Бог, если не на всю жизнь! Подобная любовь, сударыня, подобная любовь приводит к безобразной ревности, и я полагаю, вы ее уже испытали; эта ревность относится не к будущему или настоящему, а к давнему прошлому, и никто на свете, даже сам Господь Бог, не в силах погасить ее пламя. Можно насадить на острие шпаги любовника изменщицы, можно всадить пулю в лоб бывшему любовнику, воспоминание о котором особенно омерзительно; но что нельзя убить, сударыня, так это погубленную репутацию, и невозможно начать новую жизнь, которую я бы не назвал преступной, но потерянной – точно. Понимаете ли вы теперь весь ужас любви абсолютной, всеобъемлющей и к тому же оспариваемой обрывками прошлого, любовь, на которую то и дело претендуют десять, а то и двадцать, тридцать бывших возлюбленных? Это адская мука, сударыня, мука, вместо которой я бы предпочел вынести вашу ненависть.
Госпожа де Фаркли бледнела и дрожала все сильнее при каждом слове Луицци; заметив это, он продолжил уже мягче:
– Я кажусь вам несколько грубым, не так ли? Ну, конечно, было бы куда учтивее, если бы я оценивал вас так же, как многие другие, то есть видел бы в вас женщину на пару ночей – не более того; и если бы меня не подавила мощь несказанного очарования, что витает в воздухе вокруг вас и которое в данный момент, помутив мой разум, заставляет меня говорить откровенные вещи, не предназначенные для ушей обыкновенной женщины.
Слушая, госпожа де Фаркли смотрела на Луицци с робкой радостью в глазах и опасливым восторгом, которые, казалось, ей не удавалось скрыть. Наконец, сделав отчаянное усилие, она проговорила:
– Арман, неужели вы не кривите душой? Арман, учтите, в ваших руках последняя надежда жизни, сплошь состоявшей из несчастий; подумайте, Арман, что обмануть сейчас – значит убить меня. Ответьте же, Арман, как перед Богом: любите ли вы меня? Можно ли верить вашим словам?
Барон, со страстью разыгравший комедию, не прочь был узнать, как Лауре удастся сыграть свою роль, и потому воскликнул с выспренней восторженностью:
– Да, Лаура, я вас люблю! Страстью безумца, страстью, пришедшей из преисподней!
– Нет! – горячо возразила Лаура. – Эта страсть внушена небом, Арман; эта любовь – искупление, и она принесет нам неземное счастье, ибо не даст вам повода краснеть или стыдиться ее.
При этих словах Луицци чуть не лопнул от распиравшей его гримасы и заерзал в кресле, ожидая услышать очередную романтическую историю, в финале которой Лаура окажется непорочной, как белоснежная голубка; но госпожа де Фаркли вдруг запнулась.
– Не сегодня, Арман, сейчас уже поздно. – Она улыбнулась печально, но счастливо. – Завтра, завтра вы узнаете историю моей жизни – одного слова было бы достаточно, чтобы все объяснить, но пока я не имею права произносить его. До встречи.
Луицци не стал ее удерживать, ограничившись рьяным вопросом:
– Встречи?! И где, когда?
– Не здесь, – ответила Лаура, – я поставлю вас в известность. Ибо отныне я могу войти в этот дом только в качестве баронессы де Луицци.
Арману едва хватило самообладания, чтобы не расхохотаться тут же, при Лауре; но, обходительно проводив гостью, барон не удержался от громкого смеха:
– Умора, да и только! Не переборщил ли я со своими хитростями? Уж слишком большой успех! Госпожа де Фаркли в качестве баронессы де Луицци! Либо я великий комедиант, либо эта кукла держит меня за полного идиота!
Луицци еще не закончил свой внутренний монолог, как вдруг узрел Дьявола в том самом кресле, из которого тот неожиданно исчез еще утром; Сатана как ни в чем не бывало дымил недокуренной поутру сигарой.
– Ба! И ты здесь! – опять покатился со смеху барон. – Каким ветром тебя унесло сегодня утром?
– Думаешь, ты не настолько мне надоел, чтобы терять время, будучи третьим в твоей содержательной беседе с господином де Мареем?
– Ах да, ты прав, бес. Я уж и забыл, как этот нахал посмел обратить тебя в бегство. А что теперь тебе здесь надо?
– Мне? Ты же сам просил меня рассказать тебе кое-что… о госпоже де Фантан, кажется…
– Ну вот еще! – фыркнул Луицци. – Не очень-то она мне нужна – опять какие-нибудь душещипательные скандалы? Я начинаю полагать, что жизнь женщин только из них и состоит. Признаться, мне все это порядком надоело.
– Барон, – Дьявол не отступал, – вы понаделали немало глупостей ради того, чтобы вынудить меня на длительные повествования, когда мне вовсе того не хотелось; берегитесь – вы можете совершить еще большую ошибку, отказавшись выслушать меня сейчас, когда я в доверительном расположении духа. Смотрите – уже час ночи; у вас есть еще часок, чтобы вытерпеть мой рассказ, и еще час, чтобы…