– Ты пользуешься случаем, кровопийца. Посмотрел бы я на тебя, если бы сейчас у меня в руках был колокольчик!
– Как видишь, не такой уж я Дьявол, как говорят; и я иногда поступаю, как человек.
– Твой совет, я больше чем уверен, – коварная ловушка.
– Святой Павел говорил: «Melius est nubere quam uri» – «лучше вступить в брак, нежели сгореть от желания».
– Так что, неужели мне суждено загнуться на этом ложе?
– Кто знает, кто знает.
– Ты слишком хитер, Сатана, – засмеялся Луицци. – Я поймал тебя в твои же собственные сети; ты просил у меня десять лет, значит, я проживу еще никак не меньше!
– Да! Но как? Не забудь – ты всецело в руках врача, который считает тебя безумцем.
– Придется ему признать обратное.
– Веришь ли ты, что Генриетта Буре тронулась умом?
– Вот те раз! – воскликнул Луицци. – Так ты полагаешь, что я закончу свои дни в приюте для душевнобольных?
– И более разумные люди, чем ты, сгнили там заживо.
– Ты клевещешь на общество, нечистый.
– Насколько это клевета – будешь судить сам…
– И когда?
– Может, завтра, может, через десять лет – это зависит от решения, которое ты сейчас примешь.
– И вот еще что… Скажи, вся эта грязная возня около меня этой ночью – была ли она на самом деле или все это мне привиделось в бреду?
– Ты прекрасно все видел и слышал.
– Меня тошнит от этого безобразия, – пожаловался Луицци.
– Ты просто болен, барон, да и вкус твой весьма извращен…
– Как, проповедник порока, ты смеешь защищать подобную мерзость? – возмутился барон.
– Да ладно тебе! – ухмыльнулся Дьявол. – Что я! Лучше меня это сделают другие изящные источники!
– Что еще за источники?
– Самые изысканные и добродетельные, дорогуша. – Дьявол фыркнул, словно учуяв нечто дурнопахнущее. – Если бы только ты обладал возможностью узнать заранее, какая литература будет пользоваться успехом через несколько лет…
– Во Франции? – спросил Луицци. – У самого культурного и остроумного народа в мире?
– Да, господин, вот именно – у самого культурного и остроумного в мире. Франция породит произведения о трущобах, чердаках и пивнушках; героями романов станут дворники, старьевщики и мелкие перекупщицы, говорящие на непотребном жаргоне; их души станут подвластны самым низким порокам, а портреты будут походить на дурацкие и злые карикатуры…
– И ты утверждаешь, что найдутся любители такой макулатуры?
– Все будут глотать эти шедевры – великосветские дамы и белошвейки, прокуроры и биржевые клерки.
– Они будут в цене?
– Нет, подобной чепухи я никогда не скажу. Данное чтиво похоже на уличную девку – ее презирают, но за ней бегают.
– Но это же совсем разные вещи.
– Отнюдь. Такова суть всех легкодоступных удовольствий. Чтобы удостоиться любви утонченной женщины, нужно обладать возвышенной душой и острым умом; необходимо умение радоваться одному незначительному слову, взгляду, жесту, чему-то неуловимо изящному, святому и значительному. С ночной бабочкой же все не так: наслаждение летит к вам галопом, открыто, разнузданно и без стеснений, так что для его достижения не требуется никакого труда; оно бросается на шею, возбуждает, увлекает и сбивает с толку. Наутро приключение вгоняет в краску, а вечером все начинается сначала. То же самое и в литературе: никто не признается первому встречному, что увлекается нездоровым чтивом, но тем не менее все глотают его ночами напролет.
– И в этих произведениях будут сцены, подобные той, что я видел сегодня ночью?
– А разве ты не собирался издать мои мемуары?
– Неужели ты считаешь, что и для такой грязи в них есть место?
– Почему бы и нет? Я слишком далек от людского рода, чтобы чувствовать разницу между пороками аристократов и неотесанных плебеев. Для того, кто видит человека насквозь, ровно никакого значения не имеет одежда, которой он прикрывает свое уродство. Ты видел алчность в самом низком ее проявлении; не хочешь ли увидеть ее и в другом обществе?
– А что ты называешь другим обществом?
– О! В нем довольно много этажей; но вся разница между ними только в умении хранить тайны.
– Иными словами, на верхних этажах куда лучше владеют искусством лицемерия, чем внизу… Это еще больший грех.
– Дружище, – усмехнулся Сатана, – лицемерие, если правильно на него смотреть, – величайшее благо человеческого общества.
– Вот те раз!
– Представь себе, барон: вот город, пораженный чумой; если недальновидная администрация оставляет на улицах завалы из трупов и больных, если его атмосфера пропиталась смертью, а воображение жителей – страхом, то нет никакого сомнения, что через короткий промежуток времени эпидемия скосит три четверти населения; но если, наоборот, отцы города заботятся об уничтожении всяких следов бедствия, если умирающие – в больницах, а мертвецов быстро увозят и сжигают, то эпидемия приводит к минимальным жертвам. А порок очень похож на чуму. Его миазмы растлевают нравственную атмосферу: вы это называете плохим примером. Так что не брани понапрасну лицемерие, исцеляющее порой людские язвы; это как бы нравственное здравоохранение общества.
– А что же тогда добродетель?
– Добродетель, хозяин, – это прежде всего здоровье.
– Да где ж его взять?
– Ищи.
– Как же я могу его найти после всего, что ты мне тут наплел? Кто мне докажет, что лживые одеяния притворства не прячут жуткий недуг?
– А ты смотри под одеждой.
– То есть ты хочешь сказать, что мне нужно внимательно слушать твои басни. Но пока я вижу в них только подлые преступления…
– Это потому, что не я выбирал сюжет.
– Но если когда-нибудь я встречу невинное создание… Ты ведь запросто обольешь его грязью в своих гнусных рассказах!
– Я никогда не обманываю и не клевещу – это оружие слабовольных трусов.
– Ну, раз так, мессир Сатана, раз уж ты достоверно обещаешь мне рассказать всю правду о любой женщине, которую я повстречаю… Тогда я согласен на сделку, предложенную тобой, но только при одном условии: мне нужно два года на то, чтобы сделать свой выбор.
– Ну, так и быть. Пусть будет два года. – Дьявол согласился, но не без видимых колебаний.
– Договорились?
– Договорились.
– Тогда излечи меня, и немедленно!
– Ну уж увольте, барон, – недовольно фыркнул Сатана. – Ты же прекрасно знаешь, что я не берусь за физически невозможные вещи.
– Так ты меня обманул?
– Ты все так же недоверчив, ибо и сам лжив до мозга костей. Так вот, через три недели ты будешь здоров просто до неприличия.
– И как же?… – изумленно вопросил Луицци.
Но Дьявол уже исчез.
IIУспешный курс лечения
Луицци крайне разочаровало внезапное исчезновение Сатаны; но обещания лукавого несколько успокоили его, и, трезво посмотрев на вещи, он понял, что положение не такое отчаянное, как он воображал, и что перед ним вовсе не жуткие чудовища, порожденные страхом, но вполне преодолимые препятствия. Тем временем вернулась госпожа Умбер; Луицци ожидал увидеть в ее руках посудину с пиявками и кипу готовых к употреблению горчичников, но вместо этого она принесла небольшой поднос с чашкой бульона и стаканом великолепного на вид вина. Как уже было сказано, Луицци давно мучил волчий голод, а потому этот поднос подействовал совершенно однозначно: голод внушил барону здравую мысль – уговорить потихоньку сиделку и оторвать ее от заговора слуг; не зря ведь говорят, что именно в желудке находится гений большинства мужчин. И он обратился к госпоже Умбер:
– Спасибо, милая, вы принесли мне такой прекрасный завтрак!
– Вам? Ну что вы, сударь, вы слишком больны, вам нельзя еще кушать…
– Вы опять станете обращаться со мной, как с чокнутым?
– Господи Боже мой! – воскликнула госпожа Умбер. – Да ведь я прекрасно понимаю, что господин барон в своем уме, но так же верно и то, что я не могу позволить себе дать ему еду. Мой долг состоит в точном исполнении предписаний врача…
– Конечно, сударыня, – поддакнул Луицци, – но это не к вашей выгоде…
– Я действую не только из соображений о выгоде, господин барон.
– Тем хуже для вас, сударыня! Ибо если вы соблаговолите подать мне сейчас эту чашку бульона, то я заплатил бы за нее, как за чашку жидкого золота.
– А вдруг доктор Кростенкуп узнает?
– Да пусть сердится! Я тут же выставлю его за дверь!
– Скорее это он выставит меня за дверь и приставит к вам старую злую каргу, которая будет скрупулезно выполнять его указания.
– Вы правы, госпожа Умбер; я ничего ему не скажу. Только дайте мне ваш изумительный бульон.
Госпожа Умбер, взболтнув чашку, нерешительно произнесла:
– Нужно будет еще сказать ему, что вы приняли все лекарства…
– Обязательно скажу, госпожа Умбер. Дайте же мне бульон.
Сиделка взяла чашку и подошла к барону.
– Но есть еще Луи и Пьер… Они могут донести, что мы не выполнили всех предписаний, – в замешательстве пробормотала госпожа Умбер и поставила чашку обратно на поднос.
– Я им все прощу, если только они не проболтаются; но дайте же мне бульон, а то я сейчас сдохну от голодных колик!
– Пейте аккуратно, по крайней мере.
– Да-да, конечно.
– Подождите, я развяжу ремни – они вам мешают…
– Дай вам Бог всего хорошего, госпожа Умбер, вы славная женщина…
Луицци мигом проглотил желанный напиток, настолько подкрепивший его, что вместе с теплом в желудке к нему вернулись все надежды на лучшее.
Уже ближе к вечеру заявился доктор Кростенкуп и строгим голосом спросил, точно ли следовали его указаниям.
– Ах, доктор! – воскликнул Луицци, завидев его. – Я сегодня испытал нечто необычайное! Представьте, у меня словно пропала какая-то пелена, застилавшая раньше глаза. Что-то ужасно грызло в груди и пребольно жгло ноги.
– Отлично, отлично! – сказал доктор, задумчиво насупив брови. – Это подействовали пиявки и горчичники. Ну, а дальше?
– А потом, доктор, чем яростнее наступала боль, тем больше прояснялось в голове, и вскоре у меня появилось такое чувство, будто я выбрался из темной ямы.