– Да бог его знает, – ответил адвокат. – Могу только сказать, что они существуют и вложены в недвижимость, исправно приносящую доход, а также положены во Французский банк.
– Вот это да, – мечтательно произнес приказчик. – Но, в конце концов, наше дело – сторона, это его головная боль.
После чего они все вместе вошли в гостиную, где уже собрались дамы. Эрнестина, как всегда, блистала, а мамаша Турникель нацепила еще более кричащий, чем утром, нашпигованный розовыми и голубыми бантами чепчик. Знатная дама, госпожа де Леме, расточала комплименты насчет изысканного вкуса туалетов пожилой женщины и умилялась ее непроходимой глупости.
А госпожа Пейроль одиноко сидела в уголочке; она явно только что плакала, и, по всей видимости, немалых трудов ей стоило забыть о своих горестях, чтобы отвечать на любезности, которыми наперебой осыпали ее женихи. Луицци настолько пришлась по вкусу вся эта комедия, что он решил также в ней поучаствовать; расположившись подле старушки, он запел дифирамбы ее красоте и нарядам, на что госпожа Турникель отвечала какой-то детской благодарностью и бессмысленной беззубой улыбкой, перед которой попятился бы тяжелый кирасирский полк. Дело зашло так далеко, что госпоже Пейроль стало не до шуток; покраснев до корней волос, она обратилась к папаше Риго:
– Дядюшка, молю вас, попросите прекратить это безобразие. Это жестоко и просто неприлично! Прекратите если не для меня, хотя и мне просто больно видеть, как издеваются над матушкой, но хотя бы ради Эрнестины, ведь она растеряет всякое уважение к бабушке! Эта дрянная и злая выходка недостойна такого человека, как господин де Луицци…
– Почему же? – вскинул брови папаша Риго. – Кто знает, кто знает… И не такое видали.
Пожав плечами, госпожа Пейроль подошла к барону, который говорил в это время госпоже Турникель:
– Да, сударыня, истинно счастлив только тот человек, который избавился от сумасбродных вожделений юности и понимает, что лучше предпочесть зрелое сердце и испытанную душу пустым обольщениям более нежного возраста.
– Правда? – величаво обронила госпожа Турникель. – Но что вы называете сумасбродными вожделениями? Я еще не так дряхла, поверьте; здоровья у меня хоть отбавляй, а какая пышная фигура, какие ноги…
Она собиралась уже продемонстрировать прелести своих ножек, но госпожа Пейроль помешала ей и, уничтожающе взглянув на Луицци, тихо прошептала:
– Это жестоко с вашей стороны, сударь…
Луицци смущенно улыбнулся, стыдясь своего поступка, и отошел с госпожой Пейроль в сторонку, желая извиниться.
И это ему вполне удалось; он честно признался, что только хотел проучить четырех кобелей, совершенно обалдевших от запаха миллионов и потому столь упорно идущих по следу госпожи Пейроль и ее дочери. Эжени внимательно выслушала Луицци, после чего, с заметным усилием над собой, сказала:
– Сударь… как бы поговорить с вами минутку…
– Я к вашим услугам, сударыня, – ответил Луицци.
Однако им не удалось улучить эту минутку: компания женихов тут же обеспокоилась кратким уединением Эжени и Луицци и, несмотря на заявление барона о его выходе из игры, всем скопом окружила госпожу Пейроль и вынудила Армана к отступлению.
Вскоре настало время расставаться; Эжени вышла из гостиной, бросив на барона долгий взгляд и подав ему таким образом надежду на свидание.
XБеспокойная ночь
Луицци вернулся в свою комнату и весьма удивился, застав там Акабилу, державшего в руках те самые сапоги, которыми он хотел порадовать барона за завтраком. После объяснения, данного ему госпожой Пейроль, Арман вообразил, что жокей явился к нему, дабы выклянчить еще стаканчик рома – обычное вознаграждение за хорошую работу.
Луицци, с любопытством разглядывая своего необычного гостя, кивнул в знак того, что согласен удовлетворить его желание, и, поскольку в комнате не было ни капли спиртного, потянулся к звонку, чтобы вызвать слугу. Но он не успел дотронуться до шнура: малаец перехватил его руку, энергично затряс головой и гортанно прорычал:
– Не, не, не!
– Почему? Ты что, не хочешь промочить горло? – Барон щелкнул себя два раза по кадыку, дабы лучше разъяснить дикарю свои намерения. – Ты же ради этого старался?
Малаец опять отрицательно замотал головой; затем он потихоньку подошел к двери, прислушался, нет ли кого за ней, и только тогда обернулся к Луицци.
Тут он начал разыгрывать не поддающуюся точному описанию пантомиму: первым делом он с изумительным совершенством изобразил прибытие адвоката на кабриолете, а потом приказчика и клерка, с трудом тащивших свои узлы и вьюки; и после каждой из этих карикатур он с презрением кривился; но вот он представил Луицци, вальяжно восседающего в берлине, запряженной четверкой отменных лошадей, галопом влетающих во двор Тайи. Далее он продолжил представление, раздувая щеки, выпячивая грудь и как бы увеличиваясь ростом, пока Луицци не понял, что дикарь принимает его за знатного вельможу; затем Акабила произнес величественным тоном, указывая пальцем на барона:
– Король! Король!
Луицци, желая досмотреть до конца это представление, кивнул, давая понять, что дикарь не ошибается. И тогда Акабила сначала бросился на колени, словно умоляя о покровительстве, а затем вскочил, встал рядом с Луицци с еще более величественным видом, как бы говоря, что когда-то был ему ровней, казалось, он указывал на что-то очень далекое; в то же время он не переставал повторять одно и то же слово:
– Король! Король!
Луицци с живым интересом следил за пантомимой и знаком предложил малайцу продолжать. Дикарь тут же забегал по комнате, указывая то на раззолоченные подсвечники, то на роскошные пуговицы на рубашке барона, то на притертую стеклянную пробку графина с отшлифованными, как у бриллианта, гранями, и сказал (ибо его жесты были так же красноречивы, как слова), что когда-то он сам обладал огромным количеством подобных предметов.
Пока барон отлично понимал все, что малаец хотел дать ему понять, и Акабила принялся рассказывать дальше. Он изобразил грозу, имитируя голосом и руками завывание ветра и раскаты грома, судно, плывущее по воле урагана, шквал, бросивший корабль на рифы, а затем человека, который из последних сил борется с разъяренными волнами и, выброшенный наконец ими на берег, теряет сознание. Луицци поначалу не мог понять толком, кого имеет в виду малаец, пока тот, изображая, как потерпевший кораблекрушение с трудом поднимается, не повторил в точности жесты и походку старого толстосума Риго. Рассказ Акабилы продолжался: вот измученный бедолага тащится по берегу, встречается с местными жителями, которые разорвали бы его на куски, если бы не некий старец, оказавший ему помощь и поселивший его в своем доме. С этого места изложение дикарем дальнейших событий стало не совсем ясным; Арман догадывался только, что речь идет об убийстве и похищенных сокровищах, но детали рассказа ускользали от него, ибо тонули в судорогах и слезах малайца. Барон собирался уже попросить его объясниться яснее, как вдруг из коридора послышался громовой голос папаши Риго, во всю мощь своих голосовых связок призывавшего Акабилу. Малаец побледнел, задрожал и хотел было уже спрятаться за портьерой, но в этот момент Риго рывком распахнул дверь и увидел его.
– Ты что здесь делаешь, обезьяна? – гневно прокричал Риго.
Жокей самым невинным образом улыбнулся и, показав на сапоги, брошенные им ранее на стул, мило произнес:
– Ром! Ром!
Господин для начала отвесил ему хорошего тумака, а затем, пинками выгоняя дикаря из комнаты, проскрежетал сквозь зубы:
– Скотина ты тупорылая, кому нужны твои сапоги на ночь глядя?
Малаец не проронил ни малейшего звука, но выразительно взглянул на Луицци, как бы желая сказать, что рассчитывает на его сдержанность. Господин Риго вышел за ним, предварительно извинившись за безобразную сцену.
– Мы, деревенские, не очень-то любим давать рукам волю, – ухмыльнулся он перед тем, как перешагнуть через порог, – но иначе разве втолкуешь этому животному, как себя вести?
Оставшись в одиночестве, Луицци размышлял какое-то время обо всем, что узнал, спрашивая себя, не следует ли ему донести в полицию о зародившихся у него подозрениях. Однако он побоялся совершить еще один неосмотрительный поступок наподобие того «доброго» дела, которое он совершил ради Генриетты и результаты которого были ему практически неизвестны, если не считать того факта, что бедная девушка оказалась в доме для умалишенных. Барон загорелся даже узнать всю правду о тех событиях, хотя, как ему казалось, он уже догадался об их основных деталях, и хотел было позвать Дьявола, но в этот момент услышал легкий стук в дверь.
Дверь распахнулась, и Арман увидел госпожу Пейроль, которая от смущения и испуга оставалась какое-то время на пороге. Барон предложил ей сесть:
– Могу я узнать, сударыня, чем обязан такой чести?
Волнение и замешательство бедной женщины были совершенно неописуемы; она пыталась извиниться, но из уст ее раздавалось только невнятное бормотание, наконец, после настойчивых расспросов Луицци, она набралась смелости и ответила, по-прежнему не поднимая глаз:
– Вы знаете о моем положении, сударь… я бедна. Смерть господина Пейроля ввергла меня в нищету, поскольку он не оставил после себя детей и его семья отспорила в свою пользу все его имущество.
– Как! – в совершенном изумлении воскликнул Луицци. – Значит, мадмуазель Эрнестина…
– Она не от господина Пейроля, – подняла голову Эжени. – Это грустная и длинная история, сударь…
– Пересказ которой вам, видимо, слишком дорого обойдется, – ледяным тоном сказал барон. – Не хочу возлагать на вас столь тяжкий труд, но готов узнать, что привело вас ко мне.
– Нет, – с грустью в голосе возразила Эжени, задетая холодностью Луицци; поднимаясь, она добавила, склонив голову: – Нет, это невозможно! Простите мне мою неосмотрительную выходку, сударь, и забудьте о ней.
– Как вам будет угодно, сударыня. – Луицци поднялся, провожая ночную посетительницу, но госпожа Пейроль, приблизившись к двери, вдруг остановилась и обернулась к Луицци: