Итак, в те времена ничто не казалось французам более смешным, чем англичанин, по одной-единственной причине: они стриглись иначе, одевались иначе и носили другую обувь. Можно еще понять восточные народы – пышность их одеяний внушает им острое презрение к европейскому костюму, который стремится к показной скромности; но вас, совсем недавно вылезших из квадратных нарядов щеголей времен Директории, этих фраков с рыбьими хвостами и галстуков с кисейной бахромой, вас обуревает просто дикое чванство при виде куцего фрака и прямой осанки англичан.
Короче говоря, наши три барышни, заметив преследование, позволили островитянам следовать за собой по пятам, вместо того чтобы неприступным видом заставить держаться подальше, как они непременно поступили бы с французами, и только потому, что преследование весьма их забавляло. Действительно, разве можно упустить такой случай – всю долгую прогулку, украдкой рассматривая и беспрерывно хихикая, поиздеваться всласть над столь безобразными, смешными и противными англичашками: ну надо же, эти грубияны возомнили, что стоит им только явиться, как француженки попадают перед этакими задаваками!
Подобное случалось, возможно, с тысячами женщин. Но для них подобная встреча и подобные шуточки остались без последствий. Понадобилось весьма необычайное стечение обстоятельств, чтобы данная встреча стала роковой. Слушай, и пойми меня правильно – мне, Дьяволу, позволено неправдоподобие, ибо я рассказываю тебе правду. А по части обстоятельств позволь довести до твоего сведения, что из двух денди, попавших под шквал насмешек, один принадлежал к тем кичливым, самовлюбленным и испорченным натурам, что очень серьезно или скорее даже слишком серьезно относятся к удовлетворению своих прихотей. Он был из тех бездельников, что выискивают в дурных книгах пример для подражания и стараются следовать ему изо всех своих сил и способностей. Двадцатилетний Артур Ладни был убежден, что он вылитый Ловелас.
Однако не думай, что Ловелас, переведенный с оригинала, превратился в неудачную копию, в глуповатого зазнайку, который воображает, что его будут обожать только за чванливую походочку и заносчивый вид. Артур обратился непосредственно к источнику и превратился в отъявленного британского ловеласа, то есть страстное необузданное и упорное желание, переходящее, когда оно удовлетворено, в полное презрение, холодность, сухость и неумолимость. И все это без легкомысленного изящества, полета в словах и поступках, как делают ваши повесы, но со спокойствием и упорством, серьезностью и целеустремленностью, словно для достижения богатства и успехов в карьере.
Тебе, наверное, знаком красавчик Д… из английского посольства, который идет и на деловую встречу, и к парикмахеру с одинаково важным видом, обсуждает цвет жилетных пуговиц с той же обстоятельностью, что и статью международного договора, и, привыкнув полагаться только на самого себя в сложных ситуациях, собственноручно составляет дипломатические депеши и ушивает панталоны. Видишь, к чему приводит любовь к дендизму даже человека утонченного ума? Теперь ты легко поймешь, до чего может дойти мужчина, упорный в своем намерении стать настоящим Ловеласом. Впрочем, английский Ловелас является более совершенным образцом, чем французский, – он особенно терпелив и намного злопамятнее. Таков был один из увязавшихся за тремя девушками доблестных офицеров, и, раздраженный до бешенства тем, что совсем еще несмышленые, простые французские девчонки хохочут при виде истинного британца, красавца и знатного господина, он поклялся сам себе, что жестоко отомстит, причем не одной из них, а всем троим.
Казалось бы, Эжени не грозило преследование и месть этого человека – напротив выхода из Тюильри она рассталась с Терезой и Дезире и побежала домой, а англичане, после едва заметного колебания, пошли за ее подружками. На следующее утро все ателье госпожи Жиле веселилось над рассказом о вчерашнем приключении в изложении Терезы, изображавшей чопорное и вытянутое лицо одного из англичан и передразнивавшей его нарочито громкий шепот:
«О-о! Какой кгасивый дэвьюшка! О-о! Какой пгэлэстный фигюр! О-о! Отшен, отшен прэлэстный!»
Подружки начали поздравлять Эжени, что она вовремя ушла с прогулки, избежав общества гнусных британцев, но Тереза вдруг не согласилась:
«О нет, насчет гнусных вы не совсем правы. Один из них прекрасен, как сама любовь. Очень даже милый брюнетик лет двадцати самое большее, с огромными черными глазами и сияющими словно жемчуг зубами».
«Ну тогда он никакой не англичанин, – возразили ей все в один голос, – англичане же все красномордые!»
«Да нет же, он англичанин, он сам мне сказал!»
«Как! Так вы с ним разговаривали?»
«Ну да, – продолжала Тереза. – Когда Эжени ушла – она ведь сами знаете, какая у нас недотрога! Словно ее убудет, если мужчина на нее посмотрит лишний раз. Так вот, мы позволили им заговорить с нами, чтобы позабавиться. Одного из них зовут Бак, я запомнила, потому что есть такая улица дю Бак – это как раз тот рыжий урод, а второго зовут Артур… Артур, а потом какая-то английская фамилия, не помню. Но он сын очень-очень богатого лорда».
«Ну и что они вам говорили?»
«Ха! – фыркнула Тереза, вставая, чтобы получше рассмотреть пришитую к платью оборку. – Ха! Всякие английские глупости – разве от них дождешься чего-нибудь путного? Болтали, что подарят нам богатые наряды и кашемировые шали, что мы будем ездить в роскошных экипажах, если только соблаговолим подружиться с ними. Вернее, все это говорил тот румяный дурень, а второй все только очень-очень чувствительно вздыхал: “О-о! О-о! Я бьюду отшень льюбит вас, отшень, если ви бьюдет совсем нэмного льюбит меня”».
«И что, они вас проводили?» – спросила Эжени.
«Да, до дома Дезире».
«А потом, когда ты осталась одна и пошла к себе?»
Тереза покраснела и, унося готовое платье, смущенно пробормотала:
«Когда я вышла, они уже куда-то испарились».
Событие вскоре выветрилось из головы Эжени, и в следующее воскресенье она, как обычно, отправилась на мессу, и не помышляя о возможной встрече. Она уже собиралась покинуть неф, как вдруг заметила за углом колонны красавца-англичанина, который, похоже, уже долго наблюдал за ней. Его дерзкий взгляд задел бы ее и в любом другом месте, а в церкви показался просто святотатственным оскорблением, и быстрыми шагами она заторопилась к выходу. Но, спускаясь по ступенькам церкви, Эжени обнаружила, что ее преследуют, и в порыве испуга побежала домой. Однако, уже недалеко от своей улицы, она сообразила, что приведет незнакомца к своему дому, и тогда резко развернулась и зашла в парфюмерный магазинчик.
Слушай, барон, внимательно; эти еще совсем ребяческие действия говорят сами за себя. Парфюмер, увидев растрепанную от волнения Эжени, которая, как он знал, живет в его квартале, спросил, в чем дело. Она рассказала парфюмеру и его жене о преследователе, и рассерженный лавочник с молодецкой удалью в голосе громогласно заявил:
«Подумаешь! Сейчас я мигом вас от него избавлю! Только… покажите-ка мне его!»
«Вот он, – показала Эжени, – смотрит через витрину».
Парфюмер резко распахнул дверь, но угрожающий и полный презрения взгляд англичанина заставил его остановиться на пороге; и бедный малый, вместо того чтобы подойти к Артуру, принялся насвистывать с безразличным видом популярный мотивчик, а минутой позже и вовсе вернулся в лавку.
«Ну? – прикрикнула на него жена. – И это все, что ты смог сказать англосаксонскому жеребцу?»
«Пресвятая Богородица! – выдохнул муженек. – Не могу же я сказать человеку ни с того ни с сего: иди, мол, своей дорогой! Он рассматривает выставленный товар – его право. Улица-то – она ведь ничейная…»
«Ну и ну! – возмутилась до глубины души добрая женщина. – Старый тюфяк! Никак, ты испугался? Мы же у себя дома, и ни один английский поросенок не имеет права оскорблять нас в нашем городе, на нашей улице и у наших собственных дверей, будь он хоть трижды лордом! Вот сейчас я сама пошлю его куда следует!»
«Оставьте, оставьте, – пролепетала Эжени, – я подожду, пока он уйдет».
«Ну да, ну да! Вон смотри, он тут обосновался надолго, ну прямо как фонарный столб! Не бойся ничего, девочка моя, я быстро!»
И хозяйка в свою очередь направилась к двери, но не успела она появиться на пороге и раскрыть рот, как Артур сам подошел к ней и, вежливо поздоровавшись, ткнул пальцем в небольшой флакон:
«Сколько?»
Духи были грошовые, но рассерженная торговка ответила с негодованием:
«Сорок франков, мистер».
«Продайте». – И англичанин, доставая кошелек, вошел в лавку.
Ошеломленная лавочница безмолвно достала из-под прилавка флакон и передала его Артуру, который оплатил покупку, не спуская глаз с бедной Эжени, забившейся в самый отдаленный уголок магазина.
«Превосходные, просто превосходные духи, – громко сказал британец, – я обязательно приду еще раз, закуплю у вас всю партию».
Он вышел на улицу, хозяева уже не торопились оказать Эжени покровительство, и она поняла, что они не станут ради нее рисковать столь выгодной сделкой. С тревогой Эжени заметила, что взгляд англичанина внушил страх не только ей, но даже мужчине, а мысль, что ей придется снова встретиться с англичанином, повергла ее в ужас. Эжени поняла, что навязчивый незнакомец опасен. Ей вспомнилось также, в каком одиночестве и заброшенности она живет без отца, без брата, без каких-либо родственников, которые могли бы ее защитить. Впрочем, однажды она как-то повидалась со своим дядюшкой Риго, который после отречения обожаемого императора не желал оставаться во Франции и все говорил, что отправится в заморские страны попытать счастья. Однако осуществить свое намерение ему удалось только после событий тысяча восемьсот пятнадцатого года.
В конце концов Эжени пришлось покинуть лавку парфюмера, и в полной решимости обмануть приклеившегося англичанина она отправилась не домой, а в ателье госпожи Жиле; Артур проследил ее до мастерской и только после трехчасового ожидания на улице оставил в покое Эжени, которая наконец-то смогла отправиться домой.