И прежде чем бедняга Акабила сообразил, что от него хотят, он получил от Риго удар ногой, как бы интересовавшейся, добротные ли тапочки ей придется носить.
Сын короля сразу все понял, сунул в шляпу руку и вытянул первый листок с именем Эрнестины. Господин Бадор, сидевший рядом с ней, испустил продолжительный вздох, который был хором повторен приказчиком и клерком.
Акабила опять погрузил руку в шляпу, и на этот раз нотариус прочел имя Эжени. Настал черед графа де Леме пламенно вздохнуть, и опять ему вторили в унисон господа Маркуан и Фурнишон. Оставалось только имя госпожи Турникель, проворчавшей с недовольной гримасой:
– Остатки после других – вот, право, удовольствие…
– Вам хватит, можете не сомневаться, – сказал адвокат с крайне удовлетворенным видом.
– Останутся и красавцы, – заметил приказчик.
– И добряки, – поддакнул клерк.
– И благородные, – добавил граф де Леме.
Луицци промолчал.
– И даже влюбленные, – послышался от дверей чей-то голос.
Все оглянулись: Малыш Пьер, вошедший в гостиную, не снимая сапог, громогласно заявил:
– Я ищу вас, господин барон; некий важный господин из Парижа просил передать вам, что либо вы немедленно явитесь к нему, либо он сам вас здесь найдет.
– Минуточку! – вмешался нотариус. – Мы не можем так вести процедуру. Если господин барон уедет, я потребую его исключения из числа претендентов.
Луицци колебался: он припомнил данную ему Дьяволом надежду, но не забыл и о его угрозе.
– А как он выглядит, этот господин? – спросил он.
– Он такой большой, грозный, весь в черном, в руках портфель, а с ним два курьера; смахивает на судейского.
– Судебный исполнитель! – ахнул Луицци.
– Возможно, – продолжал Малыш Пьер, – так как остановился он у мирового судьи и, когда я его видел, он все чего-то царапал на гербовой бумаге.
– Похоже, – хихикнул адвокат, – у господина барона некоторые неприятности… переводные векселя[308], например…
– Если надо будет, я их оплачу, – негодующе огрызнулся Луицци.
– Это чем же? – поддержал адвоката пэр Франции.
Луицци побелел от ярости, а нотариус, издав еще раз свой противный смешок, сказал:
– Ну-с, мы закончим когда-нибудь или нет?
– Верно, – подвел итог господин Риго. – Кто не хочет участвовать в нашей лотерее, может уйти, силком мы никого не держим.
Луицци приготовился уйти; он чувствовал, что позорится в глазах женщины, с таким презрением отзывавшейся об охотниках за ее приданым.
Но в то же время он вспомнил, что передал банкиру свои векселя на весьма солидные суммы и что срок векселей истек. К ужасу перед нищетой добавился страх перед тюрьмой, и барон, которому природа не отпустила в полной мере решительности и здравого смысла, которые направляли бы его в трудные минуты, остался. Малыш Пьер устроился в углу, а Эрнестину попросили огласить свой выбор.
Автор не претендует на красочное описание лиц присутствовавших, ибо ситуации, похожие на ту, о которой он ведет рассказ, крайне редко случаются в человеческой жизни, но если читатель хочет получить соответствующее представление, то пусть только представит себе группу наследников в минуту вскрытия завещания: один, пытаясь казаться ко всему равнодушным, что есть силы прикусил губу, чтобы скрыть ее подрагивание; у другого, с разинутым ртом, глаза вылезают из орбит; у третьего, с бегающим взглядом, трясутся ноги, руки и даже кончик носа; четвертый вообще сидит с перекошенной рожей; пятый ищет, на что бы ему опереться, ибо ноги его не держат[309]. Похожая картина наблюдалась и в данном случае. Эрнестина встала, жеманно потупила глаза и, не обращая внимания на адвоката и его пылкие вздохи, от которых сердце его, казалось, вот-вот выскочит из грудной клетки, скромно проговорила:
– Я выбираю господина графа де Леме.
Пэр Франции, оторвав влюбленный взгляд от госпожи Пейроль, резко вскинул голову, испустил радостный клич и, подбежав к Эрнестине, начал целовать ей ручки.
– Вы поняли, что у меня в душе, – говорил он. – О! Вы почувствовали, что я люблю вас, и только вас!
Госпожа Пейроль презрительно улыбнулась, а адвокат, искусным маневром оказавшийся рядом с ней, воскликнул, всем своим видом излучая радость и счастье:
– Все естественно, юность выбирает юность, и абсолютно правильно, ведь, чтобы обрести счастье в совместной жизни, нужно быть примерно одного возраста.
– О каком таком одном возрасте вы говорите? – засмеялся господин Риго. – Вы только что нам тут заливали, что вам двадцать восемь.
– Мне стукнуло уже тридцать пять полных, черт бы их побрал, годков, – возразил адвокат, не отрывая глаз от лица Эжени.
– Подумаешь, тридцать пять, – с досадой пробурчал клерк, – тоже мне – заслуга!
– Глядишь, и мы до такого несчастья доживем, – добавил приказчик.
– Тихо, тихо, господа! – сказал Риго. – Эжени, теперь ваш черед.
Не вставая со своего стула, она оглянулась растерянно вокруг и наконец проговорила тихо и с надрывом, словно слова разрывали ей грудь:
– Я выбираю господина барона де Луицци.
– Меня! – ахнул Арман.
В этот момент он вспомнил, как спрашивал у Дьявола о том, кому предназначены миллионы Риго, и лукавый не ответил ему.
– Так вы согласны? – спросил Риго.
– Хе! Хе! Хе! Хе! Хе! Хе! – заскрипел опять своим противным смехом нотариус.
Луицци опешил, узнав наконец это хихиканье: то был смех Дьявола!
– Согласны вы или нет? – повторил Риго свой вопрос.
– Минуточку, – вмешался нотариус, – господина барона не было здесь, когда зачитывался брачный договор, и, возможно, он был бы не против ознакомиться с ним, прежде чем отважиться на столь ответственное решение. В частности, он должен знать, что по контракту в случае смерти жены переживший ее муж получит долю наследства, полагающуюся ребенку. Вот, господин барон, будьте любезны, взгляните сюда.
Луицци подошел к нотариусу, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног: ведь если он примет предложение госпожи Пейроль, он, может быть, обречет себя на еще более беспросветную нищету, чем в противном случае; если она не получит приданого, то его ждет тот самый еще худший вариант, которым угрожал Дьявол. Он облокотился на стол, чтобы не упасть, и увидел рядом с текстами брачных договоров большой запечатанный конверт, в котором, по-видимому, и находилась дарственная на два миллиона.
– Вот здесь, – сказал нотариус, ткнув тонким пальцем в один из контрактов, – читайте.
Голова Армана кружилась, перед глазами все расплывалось, и он не смог прочитать ни строчки.
– Возьмите мои очки, – поспешно пришел на помощь нотариус, – вам будет лучше видно, господин барон.
Безо всяких церемоний он водрузил очки на нос Луицци, продолжая в то же время показывать ему на какое-то место в тексте. Но, едва сосредоточив глаза на документе, Арман обнаружил, что очки Сатаны вновь придали ему ту магическую силу видения, которая позволила ему когда-то прочесть историю Генриетты Бюре сквозь стены и ночь. Все присутствовавшие с тревогой наблюдали за Луицци; наклонившись, он взглянул на дарственную и сквозь плотную бумагу конверта прочел искомое: Риго отдавал два миллиона в приданое Эрнестине Турникель, внебрачной дочери Эжени Пейроль, в девичестве – Турникель.
– Ну-с, согласны вы или нет? – в третий раз спросил Риго.
Луицци упал на стул нотариуса и ответил:
– Нет.
Эжени вскрикнула от стыда и отчаяния, охотники за приданым издали радостный клич, а что касается Риго, то он повторял вне себя от ярости:
– Нет? Ах, вы говорите «нет»? Нет… Это мы еще посмотрим… Ну что ж, Эжени, выбирайте себе другого мужа. Господа согласятся – будьте уверены.
– Теперь мой черед сказать нет, – выпалила Эжени. – Отдайте ваши деньги, дядюшка, моей дочери, а меня отправьте в какую-нибудь дальнюю деревню.
– Вот как? Не выйдет, я тоже скажу нет! – запальчиво закричал Риго. – Или у каждой из вас будет по мужу, или не получите ни су!
– Я предпочитаю нищету, – стояла на своем Эжени.
– А я оставлю при себе свои кровные!
– И ради бога. Дядюшка, я еще не разучилась зарабатывать собственными руками, не волнуйтесь – прокормлюсь как-нибудь.
– Вот и отлично, – поддержала ее Жанна, – а я буду тебе помогать.
– Ах, – закричала Эрнестина, – какая подлость!
– Эрнестина! – ахнула Эжени.
– Да, сударыня, это подло, подло и еще раз подло! Разве не хватит с меня прозябания в нищете и убожестве, без имени и без будущего? В детстве с позором меня гнали отовсюду! Вы отказывали мне даже в знакомстве с отцом, человеком знатным – я знаю! А теперь своим отказом вы отнимаете у меня единственный шанс на имя и состояние – как это подло с вашей стороны!
– О-о! – запричитала Эжени, обхватив голову руками. – Эрнестина, дочь моя, доченька!
– И ты терпишь, что этакая закорючка вот так с тобой разговаривает! – возмущенно подхватила Жанна. – Оскорбляет еще! Эх, у меня бы она другую песню запела…
– Сударыня, – огрызнулась Эрнестина, – вам-то что от меня нужно? Я вас и знать не знаю.
– Ах, паршивка, не знает она меня! – заверещала старая Жанна. – А когда твоя мать, вместо того чтобы отдать тебя, как все, к чертям собачьим в приют, работала не покладая рук, чтобы тебя же, змеюку неблагодарную, прокормить да приодеть, кто тебя тогда холил-лелеял, кто нянчил тебя вместе с кормилицей, отродье ты приблудное?
– Ах, это я-то приблудная? Раз так, – не осталась в долгу Эрнестина, – то это не мой грех. У матушки спросите, каким ветром меня надуло![310]
– О, горе мне, горе! – Эжени согнулась от отчаяния и удушающих рыданий. – О, горе, горе!
– Здесь нет ни одного порядочного мужика, – заорал вне себя Риго, – за которого можно отдать порядочную женщину!
В этот момент Армана охватило желание подбежать к Эжени, встать перед ней на колени и расцеловать ее руки; он уже приподнялся с кресла, но Дьявол, ткнув пальцем в дарственную, оборвал его: