В третьем Арман с ужасом узнал того самого доктора Кростенкупа, который с помощью ученейшего труда о чудесном исцелении барона де Луицци добился назначения на пост главного тюремного врача. Судья говорил ему в этот момент:
– Вот, сударь, посмотрите, в состоянии ли арестованный выдержать допрос.
– Есть новости о потерпевшем?
– Рана серьезная, похожа на смертельную, так что, скорее всего, обвиняемый будет осужден. Нике очень любили в наших краях, у либералов он числился вожаком, а присяжные у нас – сплошь либералы, которые будут тем более суровы в отношении преступника, поскольку он из древнего дворянского рода; в общем, дело его гиблое. Правонаследники Нике подали гражданский иск по наущению господина Бадора, который взялся за это дело и, поверьте, перевернет и небо и землю, чтобы добиться высшей меры наказания. К тому же и прежняя деятельность убийцы не из тех, что вызывает снисхождение судей: еще до того, как его схватили на месте преступления, был выдан ордер на его арест за долги, а кроме того, он подозревается в мошенничестве.
– Вот злодей! Настоящий рецидивист.
– Пока еще нет.
– А что там за дело с мошенничеством?
– Еще в Париже он представил госпоже де Мариньон некоего маркиза де Бридели, прекрасно зная, что тот присвоил себе по подложным документам чужое имя. И поскольку лжемаркиз умудрился выманить у дамы весьма приличную сумму денег, после чего исчез в неизвестном направлении, есть предположение, что барон де Луицци – его сообщник.
– Барон де Луицци! – вскричал Кростенкуп, прервав таким образом мирное течение беседы, во время которой секретарь подготавливал все необходимое для ведения записей. – Так это Луицци! Старый знакомый.
– Да, вот он, перед вами.
– Но он же невменяем! Абсолютно сумасшедший, больной человек, поверьте мне как доктору! Я вылечил его после предыдущего приступа, но он ускользнул от меня и, естественно, заболел снова, тем более что смылся не заплатив.
– Итак, – огорчился судья, – получается, что его бесполезно допрашивать…
– Абсолютно бесполезно, просто невозможно!
– Что ж, достаточно, – подытожил судья, – мы констатируем его невменяемость.
Луицци хотел было запротестовать, но смирился со знаком Дьявола, повелевающим молчать, и их оставили вдвоем.
– Теперь ты видишь единственный путь к спасению, барон. Признание твоей недееспособности избавит тебя от следствия и суда.
– Ты опять обманываешь, лукавый.
– Когда я говорил тебе неправду, хозяин? Когда рассказывал о госпоже де Мариньон, историей которой ты воспользовался с не очень-то чистыми намерениями, что и расхлебываешь до сих пор? Или я тебя обманывал, поведав историю Эжени, хотя в результате ты мог оказаться вне сферы моего влияния, обретя то, что позволяет отринуть мои услуги, – счастье?[316] Или я тебя не ткнул мордой, как бессмысленного щенка, в то самое место дарственной, которое должно было женить тебя на этой женщине? Разве моя вина, что ты и прочитать-то толком ничего не можешь? Что ты, подобно большинству мужчин, вечно скользишь по поверхности, не утруждаясь заглянуть в суть, и что ты остался в итоге тем, чем и являешься, – спесивым и жадным себялюбцем, как и почти все остальные представители сильного пола. Но это не мой грех, хозяин! Я тут ни при чем, я тебе не лгал.
– А мое состояние? – всхлипнул Луицци.
– Дай мне двадцать месяцев, которые я прошу, и я вытяну тебя отсюда богатым, незапятнанным и, что еще важнее, уважаемым.
– Как ты это сделаешь?
– Тогда и узнаешь.
– Двадцать месяцев сна… – задумался Луицци.
– Всего-то?
– Что ж, бери, аспид.
Дьявол коснулся барона кончиком пальца, и Арман погрузился в сон.
Проснулся он на следующее утро в той же самой камере. Все вокруг осталось неизменным, только появился его магический колокольчик. Призвав Сатану, Луицци сказал ему:
– Поспал я просто прекрасно, хотя и не очень долго, но при мысли, что нынче вечером мне придется заснуть на двадцать месяцев, становится как-то жутко, и что особенно неприятно – не знаю, на что убить целый день. Двадцать месяцев сна – есть отчего и в самом деле чокнуться.
– Почитай, что ли, для развлечения, – пожал плечами Дьявол.
– Ты можешь принести мне книги?
– Я многое могу, хозяин. Могу предложить тебе на выбор, в том числе и неизданные. Пошли.
Дьявол зашагал прямо сквозь двери, невзирая на запоры и решетки, барон последовал за ним, и вскоре они оказались в довольно прилично обставленной камере. Луицци взял приготовленные уже Дьяволом волшебные очки, позволяющие видеть даже в полной темноте: в постели глубоким сном спала женщина редкой красоты.
– Кто она? – спросил Луицци.
– Госпожа де Карен, жена того очаровательного молодого человека, с которым вы прелестно провели один вечерок.
– Это был ужас.
– Для тебя – возможно.
– Но уж не для тебя, Сатана.
– О да, я немножко позабавился: вы все такие отъявленные мерзавцы!
Дьявол издал тот самый едкий смешок нотариуса, который полоснул по сердцу Луицци и резанул ухо своей фальшью. Барон резко встряхнул головой:
– Это ты – последний мерзавец, ты, поскольку с таким остервенением стараешься продемонстрировать мне наш мир в самом неприглядном виде.
Дьявол только издевательски хихикнул.
– Но оставим это, – продолжил Луицци, – скажи мне лучше, почему госпожа де Карен обитает в тюрьме? Она виновна в каком-то преступлении?
– Узнаешь.
Дьявол открыл секретер госпожи де Карен, достал оттуда рукопись и передал ее Луицци.
– Раз ты не доверяешь моим рассказам, – сказал он, – раз тебе не нравится мой стиль, который кажется тебе грязной пародией, то – суди сам. Я ограничусь лишь тем, что представлю тебе основные детали всего этого дела. Вот первая, и наиболее важная.
Луицци взял рукопись[317] и внимательно всмотрелся в строчки. Вот как она начиналась:
«Эдуард, вы, чью помощь так трудно переоценить в моем ужасном положении, вы просите рассказать вам историю моих бед и несчастий, которые привели меня туда, где я сейчас нахожусь. Что ж, вы будете знать все, и простите меня великодушно за любовь к казалось бы незначительным подробностям; ибо мне даже более необходимо убедить вас в своей разумности, нежели в невыносимости страданий».
– Что бы все это значило? – недоуменно спросил Луицци.
– Читай, – хмыкнул Дьявол. – Когда ты берешь в руки какой-нибудь из ваших новомодных романов, ты тоже останавливаешься на первом же темном месте?
– Что, мне делать больше нечего? Но это же не роман, стало быть – и случай исключительный.
– Стало быть, и результат будет тем же – ты все поймешь.
– Опять описание несчастий?
– Возможно.
– Преступлений?
– Очень даже может быть.
– Откуда она родом?
– Из благороднейшей семьи Франции.
– И много бед ей пришлось пережить?
– Возможно, даже больше, чем Эжени.
– Но уж ее-то наверняка не выставили на постыдный торг, как эту несчастную женщину. Высокое положение в обществе должно было защитить ее от подобного позора.
– Читай, и ты увидишь, что девушке из знатной семьи и девушке из народа есть в чем позавидовать друг другу[318].
Луицци, уже хорошо зная повадки беса и понимая, что никто не заставит его обронить хоть одно лишнее слово о том, о чем он хочет умолчать, решил унести рукопись в свою камеру. Он рухнул на жесткое ложе, словно утомившись от нескольких шагов, и погрузился в чтение.
VIIIДочь пэра ФранцииВступление
Моего отца, маркиза де Воклуа, эмиграция разорила так же, как и многих других дворян. В 1809 году в Мюнхене он женился на моей матери, тоже француженке и тоже из знатной семьи. Мое появление на свет стоило ей жизни[319]; мне не исполнилось и четырех лет, как отец вернулся на родину после Реставрации 1814 года. Людовик XVIII, желая наградить его за верность, дал ему титул пэра Франции и должность при дворе. Тем не менее служебного жалованья никак не хватало, чтобы покрыть все расходы моего отца, а когда был принят закон о возмещении убытков эмигрантам[320], то тех денег, что ему достались, едва-едва хватило на оплату многочисленных долгов, понаделанных им после возвращения из-за границы.
Тем временем я получала в пансионе воспитание, соответствующее, как полагали тогда, высокородной и состоятельной девушке. Меня научили неплохо рисовать, прекрасно танцевать, сносно петь и со вкусом одеваться. У меня было свое мнение о современной литературе, я музицировала и пела в итальянской манере, с легкостью поддерживала беседу на любую тему – все это почиталось в то время за изящество ума. Ко всему прочему, я пребывала в абсолютном неведении относительно затруднений моего отца, которому доставляло удовольствие поддерживать мое стремление к роскоши и изяществу.
К восемнадцати годам пансион уже начинал потихоньку нагонять на меня скуку, но однажды утром отец взволновал меня заявлением, что я наконец должна выйти в свет, виденный мною ранее только во время непродолжительных каникул и тем не менее представлявшийся столь чудесным. Не буду описывать всю мою детскую радость при мысли о том, что теперь я вольна распоряжаться своим временем по собственному усмотрению, что сбудутся все мои девичьи мечты о легких победах, все сладкие грезы о жизни, полной удовольствий, интересных дружеских отношений, и, что греха таить, отдаленные предчувствия светлой любви… Как видите, я пытаюсь излагать события по порядку и обрисовать себя в восемнадцать лет, чтобы вы поняли, насколько я была тогда беззащитна против любого рода несчастий.
Не так уж много месяцев прошло, прежде чем я растеряла бо`льшую часть своей наивной веры в хорошее и доброе. Батюшка мой назначил день для приема гостей, но, как правило, к нему приходили только мужчины: одни – чтобы провести вечер за игорным столом, другие – чтобы обсудить последние политические новости. Пять или шесть пожилых дам сопровождали своих мужей, изнуряя меня бесконечными участливыми советами, что довольно быстро набило мне оскомину. Больше всего в гостиной батюшки меня удивляло не отсутствие молодых людей и девушек, моих ровесников, но присутствие господ с именами и манерами, определенно говорившими об их принадлежности к новой буржуазии.