– Надеюсь, король услышит ваши доводы. Со своей стороны, я могу только, как говорят испанцы, сказать одно: «Si no, no»[325].
Я резко отвернулась в сторону, чтобы не встретиться взглядом с человеком, который, казалось, имеет надо мной больше власти, чем родной отец. Увидев меня, он остановился и продолжил:
– И кроме того: посоветуйте барышне несколько облагоразумиться. Заплатив такую кучу денег, я не желаю, чтобы меня каждый раз встречали гримасой повешенного. Всего доброго, премного благодарен за внимание.
Господин Карен вышел, а я, взглянув на батюшку, увидела его лицо, раскрасневшееся, как я догадалась по бегающим глазам, от стыда, а не от негодования или ярости, чего вполне следовало бы ожидать.
– Что ж, идем, – сказал он, – час настал.
Отец пошел вперед, а я последовала за ним, размышляя о том, что другая девушка на моем месте, возможно, посмела бы ослушаться и потребовать объяснений. Когда я вышла во двор, он уже сидел в экипаже и остервенело листал переданные ему только что бумаги. Я не решилась обратиться к нему; даже когда я села рядом, он едва ли заметил меня, уставившись в документы и бормоча:
– Нужно покончить с этим. Хватит, хватит…
Чуть-чуть успокоившись, он аккуратно сложил бумаги, убрал их в карман и вынул оттуда другие, которые начал разглядывать не без некоторого удовлетворения.
– Он не может мне отказать, не может, – тихо повторял он, – это было бы слишком неблагодарно с его стороны… Хотя они никогда не помнят добра…
Переживания батюшки заставили меня почти что забыть о собственных, и я решилась осторожненько потревожить его:
– Вы получили какие-то печальные известия, не правда ли?
– Почему вы так подумали?
– Мне так показалось…
– Нет, Луиза, – отец на глазах пришел в себя и улыбнулся, – наоборот, я нахожусь сейчас у подножия заветной цели – обустройства вашей жизни, вашего союза с человеком выдающегося воспитания, которого ждет будущее политическое не менее блестящее, чем его финансовое настоящее.
– Вы имеете в виду сына господина Карена?
– Да-да. Этот юноша обладает широким кругозором и великими замыслами, он превосходит все ожидания, связанные с его рождением, и я могу только гордиться тем, что соединяю вашу судьбу с судьбой такого человека.
Я не совсем понимала отца; мне казалось, что эти восхваления с трудом выходили из его уст. Я собрала в кулак всю свою решимость, как бы для того, чтобы нанести сильнейший удар, и дрожащим голосом произнесла фразу, которая мнилась мне предельно отважной:
– Но я еще даже не видела…
– О! Насмотритесь еще, подождите, – с жестокой насмешливостью в голосе ответил господин де Воклуа. – Никто не собирается тащить вас под венец словно на заклание. Прошли те варварские времена, когда благородные семьи порой жертвовали счастьем своих детей. Не забивайте этим голову – это всего лишь глупости новомодных философов[326], которыми так ловко пользовались якобинцы, засоряя мозги либерально настроенным обывателям.
Его тон был гораздо более суровым, чем требовалось для того, чтобы подавить любое мое возражение. Вскоре мы прибыли во дворец, и только тут отец, наконец-то присмотревшись ко мне, обнаружил мою бледность и грусть и резко заметил:
– Но что с вами? Что случилось? По выражению вашего личика можно подумать, что я приношу вас в жертву… что я вас…
Он осекся, не решившись, видимо, произнести то, что думал, но, при всей моей неопытности, я догадалась, что он имел в виду. Мне вспомнились ужасные слова господина Карена: «Заплатив такую кучу денег, я не желаю, чтобы меня встречали гримасой повешенного». Я поняла, каких разговоров боялся батюшка – что он меня продает, и разрыдалась. Отец в ярости топнул ногой, но все-таки сдержался.
– Послушайте, Луиза, будьте же благоразумны. Ничто еще не решено, и если молодой человек не придется вам по вкусу, тогда и посмотрим; но ради бога, держите себя в руках – ведь вас сейчас увидит весь высший свет! У меня достаточно недоброжелателей при дворе, которым трудно дать лучший повод для клеветы.
С этими словами он вытирал платком мои слезы, и вскоре я немного успокоилась.
– Ну вот и хорошо; вы же хорошая девочка, просто умничка. Потерпите немного – наше счастье не за горами.
Он помог мне выйти из экипажа и повел к часовне.
Эдуард, я описала всю сцену в малейших деталях, чтобы вы поняли, как нежданно-негаданно вторглась в мою беззаботную жизнь беда, которую я не могла тогда точно определить, как я вдруг почувствовала, что ступила на дорогу, испещренную невидимыми рытвинами, как я страшилась той цели, к которой меня вели, не зная, где она и что из себя представляет. Ибо теперь вся моя жизнь заключалась в боязни незримого призрака, в боли от незаметной глазу раны, в страхах перед неведомым в бестелесной оболочке, которые я не могла отбросить как помрачение рассудка, перед несчастьем, которое не имело четких очертаний, но тем не менее постоянно, как тень, находилось передо мной! Но все рассуждения поведают вам о моих страданиях куда меньше, чем изложение дальнейших событий.
Мы вошли в часовню, где все ждали выхода короля. Я обнаружила, что меня с любопытством рассматривают; но святость места ограничивала чужое любопытство несколькими беглыми взглядами, оторвавшимися от страниц молитвенников, и невнятным шепотом. Я заняла предоставленное мне место, и вскоре появился король. Я была воспитана скорее в привычке к религии, нежели в серьезных размышлениях о Боге, и выполняла христианские обряды скорее из уважения к Нему, нежели со рвением; и до того дня еще ни разу я не просила от всего сердца Господа нашего о помощи и милосердии, ибо настоятельной потребности в том не испытывала. Но в тот день страх вложил истинные чувства в мою, если можно так сказать, немую мольбу ко Всевышнему. При других обстоятельствах, подобно большинству присутствовавших в часовне женщин, я бы относилась к богослужению как к очень торжественному спектаклю, где нужно и должно сосредоточиться, но нет, я молилась с отчаянным усердием и едва заметила, как служба подошла к концу. А ведь господин Воклуа велел мне как можно быстрее найти его, что я и поспешила сделать. Быстрыми шагами он провел меня в какую-то длинную галерею и сказал:
– Сейчас здесь пройдет король; соберитесь, вы должны ответить ему подобающим образом, если он с вами заговорит.
И в самом деле, вскоре появился Карл X в сопровождении наследника престола с супругой[327]; с царственной благосклонностью он принял несколько поданных ему прошений, в то же время оживленно беседуя со свитой, но, когда он увидел моего отца, легкая тень недовольства пробежала по его лицу.
– А-а, это вы, Воклуа? – протянул он.
Батюшка, поклонившись, взял меня за руку, чтобы представить; но его величество, не заметив его движения, бросил на ходу:
– Следуйте за мной.
Отец повиновался, а я, не зная, что делать, в смущении застыла на месте и, думая, что король не пожелал меня видеть, растерянно оглядывалась вокруг почти безумными глазами. Встретив мой недоумевающий взгляд, супруга наследника доброжелательно кивнула мне:
– Идите за батюшкой, мадемуазель.
Я поклонилась и также подчинилась, не сознавая, что мне следовало бы сказать в ответ хоть пару слов.
Король шагал так быстро, что я с трудом поспевала за ним, проталкиваясь сквозь многочисленную свиту; мы прошли несколько залов, я едва видела в отдалении его спину, но вот он вошел в одну из гостиных, куда за ним последовал только господин де Воклуа. Я догнала их как раз в этот момент и, хоть и была готова остаться за дверью, не удержалась и окликнула отца:
– Батюшка…
Король обернулся и взглянул на меня с суровостью, быстро сменившейся явной заинтересованностью:
– Кто эта прелестная девушка? Мадемуазель де Воклуа?
– Да, ваше величество…
– Отлично! Идемте с нами.
Я вошла вслед за отцом, сильно раздосадованным, как мне почудилось, от моего вмешательства, и тут же кто-то затворил за нами двери; я осталась у входа в комнату, оказавшейся не чем иным, как кабинетом Карла X. Король прошел вместе с отцом в другой его конец. Батюшка тихо заговорил, так что я ничего не слышала, но видела, что он настойчиво испрашивает какой-то милости, не очень-то желательной для короля. Они заспорили и вскоре разгорячились настолько, что, видимо, забыли о моем присутствии, так как я услышала резкий ответ короля:
– Да-да, знаю я это ваше словечко: неблагодарный, как Бурбон…
Батюшка рассыпался в извинениях, но Карл X живо продолжал:
– И с помощью таких вот шуточек вы заставляете меня делать вещи, за которые потом сами же жестоко упрекаете.
Господин де Воклуа что-то забормотал, как мне показалось, о своих заслугах.
– Я все прекрасно помню, – отрезал король.
– И тем не менее вы отказываете мне, ваше величество, хотя и пошли навстречу многим моим знакомым в том же самом вопросе: графу де К., маркизу де Б., например; а ведь они не потеряли все свое состояние из-за эмиграции, как я, наоборот, они неплохо нажились на службе у Республики, а потом и империи.
Король с видимой досадой отвернулся и после некоторого раздумья спросил:
– Ну-с, и что же он за человек?
Батюшка начал что-то поспешно объяснять, и король внимательно его слушал; под конец своей речи господин де Воклуа, желая, видимо, завершить ее веским аргументом, вытянул из кармана какие-то документы и отдал их Карлу. Но едва король дотронулся до бумаг, как отец вскрикнул:
– Ой, простите, ваше величество, я ошибся, это совсем не то!
Но король и не подумал вернуть ему бумаги и холодным взглядом заставил отца опустить глаза.
– Бросьте, бросьте, господин де Воклуа; это объяснит мне все куда лучше, чем любые ваши россказни.
И его величество углубился в бумаги. Издалека, по формату и связывавшей их тесьме, я узнала те самые документы, которые привели в такое раздражение батюшку. По мере чтения лицо его величества все больше багровело, и наконец он воскликнул: