– Я собрал вас всех вместе еще и для того, чтобы у вас не оставалось ни малейших сомнений в моих намерениях. Я предлагаю вам сейчас двадцать пять процентов; но со всей ответственностью заявляю также, что, если среди вас найдется хоть один упрямец, я не дам ничего и никому!
Здесь мне показалось, что в гостиной разразился ураган.
– Ничего и никому! – повысил голос отец. – Я пошел на огромные жертвы не для того, чтобы не знать покоя всю оставшуюся жизнь и бегать от толпы взбесившихся заимодавцев. Так что смотрите и решайте. Даю вам полчаса на раздумья.
– Грабеж среди бела дня! Бессовестная обираловка! Разве можно так себя вести с порядочными людьми?
– Господа негоцианты, – нервно ухмыльнулся отец, – если бы вы оказались на грани краха, то совсем не так вели бы себя со своими кредиторами, уверен; дали бы им от силы десяток процентов и считали бы их счастливцами.
Буря-таки разразилась; тысяча криков и оскорблений, одно ожесточеннее другого, посыпались со всех сторон. Отец, решив, видимо, что лучше будет на какое-то время исчезнуть, подошел к двери, за которой притаилась я, но его остановил мебельщик. Тихим голосом, который заглушался к тому же всеобщим гвалтом, он вкрадчиво проговорил:
– Соглашайтесь на сорок, и я все улажу.
– Двадцать пять, я сказал.
– Тогда у вас ничего не выйдет – гарантирую.
– Но и вы не получите ни франка.
– У вас роскошная меблировка… Как бы вам не пришлось ее продавать…
– И вы думаете выручить за нее те сто пятьдесят тысяч, за которые всучили ее мне?
Мебельщик недовольно отмахнулся:
– Ах, я ведь совсем не то хотел сказать. Ну же, поднатужьтесь, давайте тридцать пять – и по рукам.
Поколебавшись, отец прошептал:
– Тридцать.
– Нет, тридцать пять.
– Тридцать. Я и так голым останусь.
– Слово чести?
– Сударь!
– Ну хорошо, хорошо, пусть будет тридцать, и можете на меня положиться.
Батюшка вышел из гостиной, увидел меня и сердито спросил:
– Что вы здесь делаете?
Я опустила глаза.
– Вы все слышали?
Единственным ответом ему было мое подавленное молчание. Впрочем, он, казалось, вдруг забыл обо мне и, подойдя к двери, прислушался к тому, что происходило в гостиной. Я ожидала от него вспышки ярости, я даже жаждала ее – так мне хотелось, чтобы он хотя бы передо мной вспомнил о чувстве собственного достоинства. Но, не сказав мне больше ни слова, он начал подсматривать в щелочку, точно так же, как только что делала я сама. Время от времени он говорил совсем тихо, почти про себя: «Ага! Ну вот и хорошо… Подписывают, кажется… Прекрасно, прекрасно…» Это продолжалось довольно долго, но отец ни на минуту не отрывался от двери, то улыбаясь, то приходя в необыкновенное возбуждение; наконец шум в гостиной понемногу улегся, батюшка вдруг резко отстранился, словно кто-то приближался к двери с другой стороны. И действительно, из гостиной выглянул мебельщик.
– Ну как? – спросил его отец.
– Все дали расписку.
– На двадцать пять процентов?
– Нет, на тридцать, как договорились. Вот приготовленный нами список; теперь дело за вами. Вы обещали заплатить сегодня, так не нужно заставлять нас ждать. Дело стоило мне больших трудов, и, смею надеяться, вы этого не забудете. Видит бог, человека порядочного, безупречно прожившего всю жизнь, всегда в конце концов ожидает вознаграждение. Вот вас-то точно не ждет ничего хорошего.
Эти ужасные слова слышала я одна, ибо батюшка не обратил на них никакого внимания, рассматривая расписки и сверяя их со списком своих долгов.
– Так, а где ваша? – спросил он мебельщика.
– Моя? – пожал тот плечами. – Сдается мне, господин маркиз, что после всего сделанного я не заслуживаю таких же потерь, как другие.
– Мне нечего больше дать, – сухо отрезал отец.
– Прекрасно, – ответил мебельщик, забирая расписки, – тогда и говорить больше не о чем.
– Одну минутку, – засуетился отец, – хорошо, лично вам я даю тридцать пять.
– На ваше счастье, я человек добрый; к тому же я неплохо зарабатываю своим ремеслом. Так и быть, давайте шестьдесят, и разойдемся с миром.
– Нет, не могу. Тридцать пять.
Мебельщик направился к двери, не выпуская расписки из рук:
– Пятьдесят – и это мое последнее слово.
Отец все мялся, и мебельщик приоткрыл дверь.
– Сорок, – решился наконец де Воклуа.
– Пятьдесят, – стоял на своем мебельщик.
– Хорошо, кровопийца, пятьдесят!
Мебельщик плотно прикрыл дверь и вздохнул:
– Ну надо же, потерять двадцать пять тысяч! Что ж, подобьем итог: тридцать процентов от долгов в шестьсот двадцать пять тысяч составят сто восемьдесят шесть тысяч франков; плюс двадцать процентов лишних от моей личной доли в пятьдесят две тысячи, то есть десять тысяч четыреста франков; в сумме получается сто девяносто шесть тысяч четыреста франков.
Отец проверил подсчеты и согласился:
– Вот, даю вам сто девяносто семь тысяч; с вас шестьсот франков.
– Они послужат благодарностью за мой тяжкий труд, – усмехнулся мебельщик.
– Еще чего!
– Ну-ну, не будьте же такой злюкой; если бы я позволил вам действовать в одиночку, вы и в самом деле остались бы голым!
– Идите к черту, – не выдержал де Воклуа, – и заберите с собой всех этих упырей!
– Да-да, пора свести счеты с каждым из них. Больше вы ни о ком из них не услышите – будьте покойны. Но не нужно идти со мной, а то вы рискуете получить не слишком лестные и забавные комплименты…
Вернувшись в гостиную, мебельщик со списком долговых обязательств в руках расположился за столом, мигом окруженный остальными заимодавцами.
– Похоже, карман ваш отяжелел, – заметили ему.
– Похоже, – крякнул он.
Раздался всеобщий радостный крик, но в то же время я расслышала чей-то сожалеющий возглас:
– Эх, не поторопись мы, так имели бы тридцать, а то и все сорок процентов.
В этот момент отец знаком пригласил меня следовать за ним.
Должно быть, вы удивляетесь, Эдуард, что я с такой скрупулезностью пересказываю вам все детали. Тогда я не поняла и десятой доли всего происходившего на моих глазах; но позднее, когда я приобрела некоторый опыт в бесконечных деловых разговорах, он дал мне ключ к непонятному ранее наречию. Представьте себе – это будет самым точным сравнением – человека, который часто слышит слова на иностранном языке и волей-неволей запоминает непонятные выражения и позднее, овладев этим языком, может воспроизвести то, что когда-то при нем говорилось. К тому же вскоре описанное событие стало предметом долгих обсуждений в нашем доме, и потому я не могла не запомнить всех подробностей.
Итак, я прошла за отцом в мою маленькую гостиную, и вот что он заявил мне первым делом:
– Очень даже рад, мадемуазель, что вы все слышали. Теперь вы понимаете, что я не принуждаю вас к замужеству с господином бароном де Кареном. Но только таким образом я могу рассчитаться с долгами…
Я уже говорила, какой я слабый человек, и говорила также, что собиралась тем не менее хотя бы для виду возразить отцу. Его слова были лучшим доводом, чтобы уйти от какого-либо сопротивления, и я с радостью приняла его, смутно понимая, что, хотя мною жертвовали, жертвовали не спросив – что особенно невыносимо, теперь можно истолковать эту жертву по-другому. Я сказала себе, что должна выйти замуж ради спасения чести батюшки, и, найдя причину, чтобы только не противиться отцовской воле, почувствовала себя счастливой и безропотно покорилась судьбе, посчитав свою слабость и трусость за героический поступок. Эдуард, вам я говорю всю правду о себе: первым моим чувством тогда было радостное облегчение оттого, что я уступаю с чистой совестью.
– Батюшка, – ответила я ему, – ваша воля для меня закон, и я рада, что, повинуясь ей, я возвращаю вам хоть частичку того, что вы сделали для меня.
– Какой ты у меня молодец, Луиза! – слегка взволнованно проговорил отец. – Что ж, сейчас вернется твой женишок, будь с ним, пожалуйста, повежливее; человек он весьма и весьма утонченный…
– Я признательна ему, батюшка, уже за то, что он сделал для вас.
Отец только горько вздохнул; в ту же минуту появились господин Карен с сыном.
– Отлично, дорогой, отлично! – еще с порога прокричал Карен-старший. – Я и то не сумел бы так ловко все обтяпать! Они утерлись двадцатью пятью процентами – не ожидал!
– Тридцатью, вы хотели сказать, – возразил отец.
– Да нет же, они взяли по двадцать пять; по меньшей мере так мне сказал каретник. Он даже показал мне, сколько он получил!
– Я отдал тридцать, говорю я вам; вот как все произошло, и дочка моя тому свидетель.
И отец подробно пересказал им всю сцену с мебельщиком.
– Обычное дело, – подытожил Карен-старший, – этот безупречно честный человек прикарманил всего-навсего пять процентов от общей суммы, то есть тридцать одну тысячу франков; плюс пятьдесят процентов своей собственной доли, итого – пятьдесят семь тысяч. Что ж, неплохо он хапнул по счету в пятьдесят две тысячи…
– Вор! Мошенник! – закричал отец.
– А что, разве нельзя наступить ему на хвост? – удивился Гийом.
– Я займусь этим, – крякнул господин Карен, – но позднее.
Позднее я узнала, что мебельщик был доверенным лицом господина Карена, который таким образом возместил часть выданной моему отцу ссуды.
– А сейчас мы поторопимся с другим делом; я обращался только что в Министерство юстиции, чтобы окончательно уладить все с королевским указом, но они не могут ничего сделать до свадьбы. Итак, Гийом, всего через две недели ты будешь законным наследником пэрства графа де Воклуа!
Эти слова словно молнией в темном небе высветили для меня смысл происшедшей у короля сцены. Теперь стало ясно, что лично я не значу ровным счетом ничего. Покупалось пэрство моего отца, а я – только необходимый довесок к сделке. Столь внезапное и простое объяснение заставило меня вскрикнуть от изумления.
– Что, она ничего не знает? – насупился господин Карен.