– Я как раз собирался ей все рассказать… – недовольно выдавил из себя отец.
– Бог мой! – вдруг не на шутку встревожился господин Карен и обернулся ко мне: – Но вы-то согласны, я надеюсь?[331] Похоже, я имел глупость отдать денежки на веру!
Батюшка раздраженно вскинулся, но господин Карен не дал ему произнести и слова:
– Только не надо вилять, господин Воклуа! Ведь это чистой воды мошенничество! За что я отдал четверть миллиона своих кровных? Объясните!
Мне было стыдно за униженную покорность моего отца, но здесь он предстал передо мной в еще более грустном свете, ибо попытался воспользоваться отсутствием моего согласия, в чем упрекал его господин Карен, и высокомерно ответил:
– Слушайте, сударь, если моя дочь скажет «нет», не потащу же я ее в церковь силком!
– Что-что? Что все это значит? – От благородного гнева Карен-старший даже поперхнулся.
– Это значит, – хладнокровно и сухо произнес Гийом, – что маркиз де Воклуа бессовестно нас надул.
– Сударь! – угрожающе закричал отец.
Я бросилась между ними и сказала Гийому:
– Успокойтесь, сударь, не пропадут ваши деньги.
– В добрый час, – вздохнул отец, – вы честная девушка, а это стоит больше, чем ум.
Гийом приблизился ко мне и с изысканностью, такой точной и в жестах, и в словах, поклонился:
– Какое счастье я мог потерять!
Эдуард, простите меня, но эта фраза показалась мне жалкой – ибо будущий муж представился мне тогда настоящим ослом; не возмущайтесь этому слову – я вскоре изложу подробнее особенности характера человека, в котором мало кто мог предположить столь невыносимую склонность к тупой тирании. Я сейчас не имею в виду мои тогдашние впечатления; я тщетно пыталась перенестись в моем рассказе к переживаниям совсем юной девушки, но с ними дело обстоит точно так же, как с обсуждением финансовых проблем, о которых я говорила выше; теперь, когда мне знаком язык чувств, те впечатления потеряли для меня первоначальный смысл, и искать его было бы напрасной потерей времени. Не знаю, правильно ли я все объясняю и поймете ли вы меня; но представьте себе, что перед вами на горизонте какое-то огромное белоснежное скопление, и на первый взгляд вам кажется, что это тучи; но вот кто-то говорит, что это горы, вы начинаете всматриваться и уже видите отдельные вершины и перевалы, можете соизмерить их высоту и протяженность. И что же? Теперь, как ни старайтесь, вам не удастся вернуться к первоначальной иллюзии и увидеть облака на горизонте, ваши глаза видят только реальные горы. Точно так же и я припоминаю сейчас, что фраза Гийома резанула мой слух, но тем не менее тогда я не подумала, что он выглядит как осел. Но вот пришел опыт, все разъяснивший опыт, придавший смысл испытанному в тот момент неудовольствию и стерший навсегда его первопричину.
И тем не менее чутье меня не обмануло, ибо предвещало скорые несчастья.
XЖена будущего пэра Франции
Вы, наверное, знаете, Эдуард, что некоторые изъяны мужской натуры становятся причиной куда более тяжких огорчений, чем самые распоследние пороки. Я уже говорила, что Гийом был пригож собой, в меру, но разнообразно образован, чрезвычайно состоятелен; плюс ко всему он стремился к успеху во всем. Я не имею в виду его любовниц, хотя он и не избавил меня от рассказов о каждом своем приключении. Я не так уж хорошо разбираюсь в тайнах мужской души, чтобы сказать, любил ли кто-нибудь его по-настоящему; но, думаю, я достаточно хорошо знаю свет, чтобы не сомневаться, что он обладал многими женщинами. Гийома одолевала болезненная мания к сочинению стихов и совсем уж роковая страсть к их прилюдному чтению. В нашей гостиной находились порой охотники доверить публике свои весьма недурные произведения, но ни разу я не видела, чтобы они хотя бы приблизились по успеху к той овации, которой добивался мой муж. Весьма посредственный музыкант, он усердствовал в сочинительстве и исполнении своих композиций, неизменно встречаемых криками энтузиазма, в которых я легко угадывала насмешливые славословия не лишенных остроумия людей. А Гийом таял от восторга, нимало не сомневаясь, что стоит ему только захотеть – и он станет в один ряд с великими творцами. Я пробовала несколько раз тихо отметить неумеренность этих яростных аплодисментов, но он обвинил меня в зависти. В начале нашей супружеской жизни, поскольку мне первой он доверял свои произведения, я пыталась указать ему на некоторые изъяны в его виршах и находила порой грубые ошибки в музыкальных сочинениях, но в ответ получала лишь все более глубокое презрение. Ибо, что там говорить, Гийом видел во мне только миленькую и весьма бессмысленную куколку, которой полагалось помалкивать, дабы не сболтнуть что-либо неуместное. Никогда, ни в ком я не видела большей самоуверенности, чем в Гийоме. По любой самой трудной проблеме он высказывался с безапелляционностью, которая смутила бы самого наипросвещеннейшего мужа. Даже папаша Карен в присутствии сына смирял горделивую независимость суждений. Происходило это потому, что в ведении финансовых дел, в умении проворачивать денежные операции Гийом ничуть не уступал отцу. И, видя его столь ловким в деле, на котором он и сам собаку съел, господин Карен полагал сына столь же сведущим в вопросах, о которых сам не имел ни малейшего представления. Время от времени я пыталась каким-нибудь колким намеком дать понять, что я все-таки человек разумный, который имеет право на собственное суждение; но легкая стрела не оставляла даже царапин на неуязвимой тройной броне, надежно защищавшей Гийома. Несколько раз, вконец удрученная пренебрежительным отношением, я переходила к прямым и очень едким замечаниям, но мне не удавалось даже рассердить его; он только посмеивался, словно не собираясь обижаться на неловкого ребенка.
У нас имелись собственные ложи в Опере и в Итальянском театре, я пыталась убежать, погрузиться в усладу для слуха и взгляда, но тщетно – присутствие Гийома, считавшего необходимым то и дело высказывать свое мнение, отравляло любое самое изысканное блюдо. Наслаждаясь собственной оригинальностью, он одобрял все, что считалось скверным, и прославлял все, что слыло посредственным. Я пробовала возражать, но вечно окружавшие его льстецы малодушно соглашались с ним, забывая о своих недавних суждениях, и я неизменно оставалась в дураках. Вы не представляете, Эдуард, какое самое низкое раболепство процветает в высшем свете; и вы не поймете, сколько боли оно мне причинило, если я не расскажу, в каком мире я тогда вращалась.
Через две недели после собрания кредиторов мы поженились. После ослепительно-роскошной свадебной церемонии меня привезли в еще более ошеломительный своим редким великолепием особняк. Какое-то время мы никого не принимали, но вскоре решили организовать большой торжественный прием. За несколько дней до него, совершая послесвадебные визиты, я сама развезла все наши приглашения. Если бы я имела тогда хоть какое-то представление о свете, то эти визиты послужили бы для меня хорошим уроком. Мы посетили как знатные дома, двери которых распахивались перед нами благодаря имени моего отца, так и дома богатейших финансистов, так или иначе связанных с моим мужем. В первых лично мне оказывали весьма благосклонный прием, во вторых все расположение явно предназначалось моему мужу. Я не придала этому обстоятельству большого значения и только двумя неделями позже узнала, что женщина вне семьи может добиться уважения, которым не пользуется дома, только потому, что в почтении отказывают ее супругу. Так, никто, ни один человек из дворянских кругов не счел нужным явиться на наш прием, и наши гостиные заполнили лишь знакомые Гийома. То был значительный удар по его тщеславию, но тщеславие же не позволило ему признать, что заурядность рождения и состояние, нажитое дурно пахнущими спекуляциями, отталкивали от него надменную знать, и, нимало не колеблясь, причину этого небрежения он отнес на мой счет. В тот страшный день нам доставили чуть ли не сотню писем от приглашенных с плохо замаскированными отказами. Я с удовольствием скрыла бы их от Гийома, но все, словно сговорившись, издевательски адресовали их моему супругу лично. Письма следовали одно за другим вплоть до того часа, когда уже настала пора приема, и мало-помалу вызвали яростное и достаточно продолжительное объяснение между нами, так что нам уже докладывали о прибытии гостей, а мы еще не успели одеться.
Не забывайте, Эдуард, что пишет вам женщина, и будьте снисходительны к тому, что мужчины зовут сущим вздором, но порой приводит к весьма плачевным результатам; достаточно любого пустячного на первый взгляд обстоятельства, и жизнь сбивается с прямого пути к счастью, словно стрела, которая вылетает с отклонением на толщину волоска и оказывается ох как далеко от цели, ох как далеко.
В итоге из-за оскорбления, нанесенного Гийому если не мной, то как бы тем, что я принадлежала к касте спесивцев, которые не пожелали с ним знаться, произошло одно из тех несчастий, что кажутся мелочью, но значат на самом деле очень много. Я не успевала привести себя в надлежащий вид; куда-то подевался парикмахер, я доверилась горничной; она оказалась недостаточно искусной, чтобы как следует украсить мои волосы великолепными бриллиантами, подаренными мне Гийомом. Второпях я забыла и про веер с орнаментом самого Р., на котором он настаивал; в общем, ни одна возможная оплошность меня не миновала. Я спешила появиться в гостиной; вошла с цветами в руках вместо веера, и, в испуге от раздраженного взгляда Гийома, вошла плохо, не сумев загладить вину за опоздание; моя скованность и неуклюжесть вызвали столь поспешное жалостливое участие гостей, что слезы выступили у меня на глазах; я была смешна.
Вы поймете значение этого слова, Эдуард, если представите все глазами такого человека, как мой муж. Начиная с этого момента, дело мое было окончательно проиграно. Не буду пересказывать идиотскую сцену, последовавшую за этим приемом; она была столь мерзкой, что я потеряла всякую веру в себя, вплоть до того, что даже в тесном кругу я отныне стеснялась петь и садиться за фортепьяно, хотя раньше это не требовало от меня особой отваги и я имела определенный успех.