– Кроме людей чести.
– Но есть люди чести, которые не брезгуют новой присягой ради того, чтобы не покидать совсем поля боя. Что станет с делом Бурбонов, если все его сторонники дезертируют? Не лучше ли остаться, чтобы здесь защищать его рубежи и постепенно, шаг за шагом расшатывать устои ненавистного нового режима активным сопротивлением?
– Что значит сопротивление в лице одного человека, человека, о репутации которого можно сказать только одно-единственное доброе слово – что он не клятвопреступник!
– Сопротивление в лице человека, который станет надеждой и светочем целой партии. Послушайте, подпишите новую присягу, и я очищу вас от всех долгов, предоставлю в ваше полное распоряжение свой дом, который под вашим руководством вскоре превратится в центр союза истинных роялистов.
– Ваш дом? Быть у вас на побегушках? Лакеем ваших амбиций?
– Нет, я дам вам независимость, причем превыше всяких ваших желаний. Вы же любите роскошь, игру, траты – все будет за мой счет.
– Ха! Вы подкинете мне десяток тысчонок в год, как какому-нибудь приказчику?
– Не десять и не двадцать; сорок – устроит?
Отец покачал головой.
– Пятьдесят? Шестьдесят тысяч в год!
Отец покосился на меня и уставился в пол.
– Выйдите! – бросил мне Гийом.
Я повиновалась. Все – какого-либо насилия со стороны Гийома не предвидится. Я только что увидела, как перед искушением большими деньгами дрогнул тот остаток чести, который не сломился под угрозой нищеты и тюремного заключения, и я удалилась, чтобы избавить отца от свидетеля постыдной сделки. Я вышла, но вместо того, чтобы вернуться к себе, осталась в неосвещенной маленькой гостиной перед опочивальней отца. Там я присела в углу, совершенно уничтоженная всем увиденным и услышанным, не смея думать о будущем. Не прошло и нескольких минут, как Гийом вышел от отца и пересек гостиную, не заметив меня. В соседней прихожей его встретил господин Карен-старший, который, видимо, его поджидал:
– Готово?
– Да.
– Сколько?
– Сто тысяч.
– Сто тысяч в год! Ты с ума сошел! Мы разоримся!
– Да, если придется платить.
– У тебя есть в запасе другое решение?
– Закон об упразднении наследования будет принят не раньше чем через год; так что у нас еще есть время – он здорово потрепан жизнью!
– В его теле еще много сил.
Больше я не смогла ничего расслышать, так как они о чем-то зашептались. Наконец Гийом закруглил разговор:
– Как бы то ни было, нужно отправить курьера.
– Иди.
И они удалились.
Возможно, при любых других обстоятельствах я не придала бы этому разговору ровно никакого значения, но в свете последних событий он приобрел зловещий смысл. Здесь явно ставили на возможную смерть моего отца. Но что они будут делать, если отец не умрет достаточно скоро? Отталкивая идею о возможных преступных замыслах, я убеждала себя, что от испуга неверно истолковала слова господ Каренов. Тем не менее я пошла к отцу, чтобы все ему рассказать, но перед порогом его спальни застыла на месте – ведь мне предстояло обвинить собственного мужа в омерзительнейших планах, причем не имея других доказательств, кроме, скорее всего, неправильно понятых нескольких слов. Решив поразмыслить какое-то время, я повернула назад; инстинктивно я встала на сторону отца, видимо, потому, что выглядел он очень несчастным, но, конечно, я никогда не осмелилась бы вслух высказаться в его пользу.
Однако скорбные переживания того вечера не прошли для меня даром: я свалилась в сильнейшей горячке; несколько последующих дней я не видела отца вовсе; мне только сообщали, что отец уединился в своей комнате из-за сильного недомогания. Мои подозрения только усилились, и каждое утро я с тревогой осведомлялась о здоровье батюшки. Слуги, с которыми я общалась, отвечали мне в явном замешательстве. В конце концов у меня возникла мысль, что от меня скрывают его смерть, и в каком-то отчаянном порыве я поднялась, чтобы пройти к нему. Слуги воспротивились, но мои страхи вкупе с горячкой удесятерили мои силы, и меня пропустили. Полуодетая, я бросилась по коридорам замка к апартаментам отца; на подходе к ним до меня донеслись громкие и оживленные возгласы. Я прислушалась: голос отца перекрывал всех. Гвалт был настолько сильным, что мне показалось на какой-то момент, что батюшка с кем-то ссорится, как вдруг дверь распахнулась и мне стало понятным, откуда такой шум. Все сидели за столом, спорили, болтали и веселились напропалую. То была самая разнузданная попойка, какую только можно представить.
За мной прибежала, запыхавшись, горничная; обернувшись к ней, я спросила огорошенно:
– Что это?
– О господи, сударыня, да это происходит ровным счетом каждый день с тех пор, как вы заболели, всю неделю!
– И мой муж там?
– Да, сударыня.
– И отец?
– Господин маркиз у них заводила. – Девушка опустила глаза.
Конечно, Эдуард, если бы женщина рассказывала, как ей пришлось броситься между мужем и отцом, в грудь которого первый нацелился кинжалом, то про нее можно было бы сказать, что на ее долю выпало одно из самых ужасных на свете несчастий, и тем не менее это несчастье и на тысячу лье не приблизилось бы к обрушившемуся на меня горю. При всей моей уверенности в страшных планах Гийома я не имела ни малейшей возможности помешать им. Ибо каким образом я, слабая женщина, могла воспрепятствовать оргиям, которые, я в этом не сомневалась, были не чем иным, как умышленным убийством? Разве могла я, родная дочь, сказать отцу: «Жизнью человека, легко дающего вовлечь себя во всяческие излишества и безумства, злоупотребляют с целью прикончить его, как лишнего и слишком долго живущего»? Возможно, другая на моем месте, посильнее меня, потеряла бы рассудок, если бы только представила, до чего доведет этот ужас. Возможно также, другая, похрабрее, чем я, и посмела бы признаться мужу, что знает о его планах, или же рассказать отцу о том, как его убивают, используя его же пороки. Но я не сумела. Вернувшись в свою комнату, я почувствовала себя еще хуже, чем раньше, но огромное желание излечиться помогло мне куда больше лекарств. Долгие бессонные ночи я мучительно думала, как спасти отца, и пришла к выводу, что самым верным было бы открыть ему правду; но, признав это, я не решалась взять на себя бремя столь ответственного поступка. Вам, наверное, не понять малодушия, которое охватывает некоторые сердца перед любым действием, требующим малейшей отваги. Возможно, вы встречали в своей жизни трусов, настолько малодушных, что даже кровное оскорбление не заставляет их пренебречь опасностью, даже возможная гибель не возбуждает в достаточной степени, чтобы сделать над собой усилие и спасти собственную жизнь; я чувствовала себя перед волевым решением, как человек, на которого направлено острие шпаги или дуло пистолета. Я хотела выздороветь и выздоровела; но не для того, чтобы устрашить мужа или предупредить отца, а чтобы встать между ними и попытаться отвести беду.
Вот так, Эдуард, я взяла на себя незавидную роль – участвовать в разгульных сборищах, пробуя изменить их характер своим присутствием. Под предлогом заботы о здоровье батюшки я иногда позволяла себе тихие замечания, опасаясь, что они покажутся ему не совсем почтительными, и ужасаясь при мысли, что Гийом раскусит мой замысел. Я дрожала, когда они куда-нибудь уезжали и когда они оставались дома. Если отец садился в экипаж, я с тревогой смотрела на этот экипаж, если же он отправлялся на прогулку верхом, я боялась лошадей. Я сопровождала его повсюду, куда только могла; была рядом и на охоте, надоедая глупыми расспросами об особенностях поведения диких животных, и за столом, не давая выпить липшей рюмки. Как рассказать вам об этом? Целых полгода я прожила в беспрерывных тревогах, следя за жертвой и не смея взглянуть в глаза его палачу, наблюдая, как угасает отец, и постепенно отбросив какие-либо сомнения в планах мужа, ибо уж очень старательно он распалял желания несчастного старика. Если б вы видели, как этот человек, столь заносчивый, холодный и любящий повелевать, по-холопски ловил на лету и спешил исполнить малейшие капризы батюшки! Сама предупредительность, сама чарующая внимательность! Конца этому не было видно, но я не отказывалась от поставленной перед собой невеселой задачи, радуясь, когда удавалось отвоевать хоть несколько дней спокойствия и отдыха, и отчаиваясь, когда Гийом выдумывал какой-нибудь новый повод втянуть пожилого человека в свою смертельную игру.
Тем не менее я внутренне готовила себя к тому, что наступит час выбора – или говорить начистоту, или прекращать ставший совершенно бесполезным присмотр за стариком, который к тому же отвергал все мои старания как надоедливую блажь, или молчать и таким образом превратиться в невольную пособницу преступления, или разоблачить его. Пока я колебалась, изнуренный до предела отец и в самом деле тяжко занемог. По роковому совпадению, законопроект об упразднении наследования пэрского титула в тот же самый день был представлен на обсуждение обеим палатам, и, судя по газетам, все шло к тому, что он будет принят.
Легко излагать живые факты, Эдуард; но как трудно объяснить те чувства, что приходят к нам из глубин подсознания! В тот час, когда «Монитор» принес нам эту новость, Гийом сидел у постели отца. Чужая душа – потемки, но да переломит Господь перо в моих руках, если я ошибаюсь или лгу: клянусь, что Гийом, кося одним глазом на «Монитор», а другим – на больного, скрупулезно взвешивал, сколько времени понадобится на прения, а затем на ратификацию нового закона, и успеет ли батюшка забрать с собой на тот свет пэрский титул. Зловещая ухмылка блуждала по лицу Гийома во время этого безмолвного созерцания, и сердце мое объяло холодом, когда он наконец ласково обратился к отцу:
– Сущая безделица – это ваше недомогание! Пару денечков полежать, отдохнуть, а послезавтра – небольшая прогулка на свежем воздухе, хор-роший обед, и все пройдет!
В ту минуту я чуть не крикнула отцу: «Это убийство! Вас хотят загнать в могилу!» Но одна из тех расплывчатых надежд, за которые всегда так старается ухватиться малодушие, овладела мной и увлекла в достойное сожале