– Да-да, – откликнулся Арман, – похоже, среди прочих был такой длинный и примерно в таком наряде.
– Так я и знал, – проворчал слепец, – это шайка Бертрана. Эх, кабы целы были мои глаза, показал бы я поганцу, как бесчинствовать в наших местах! Уж он-то знает, как я метко стреляю, вернее, стрелял когда-то.
– Но, – вмешалась сестра Анжелика, шедшая рядом со стариком, – разве раньше Бертран не был вашим другом?
– Что верно, то верно; во времена республики мы с ним хором кричали «Да здравствует король!», и думаю, что если бы я не вынес полумертвого Бертрана с поля битвы под Круа-Батай[350], то его похоронили бы вместе со святыми отцами, которые полегли все до единого в тот знаменитый день. Но то была благородная, священная война; мы не грабили одинокие дома, опустошая их винные погреба, не раздевали припозднившихся путников на больших и малых дорогах; ведь эти банды, надо полагать, забрали у вас все, сударь?
– Все! Абсолютно все! – поспешил заверить барон.
– Трусливые шакалы!
– Но, папаша Брюно, – возразила сестра милосердия, – вы же рассказывали, что всего несколько часов назад они отважно бились…
– Что правда, то правда; мы позволили красноштанникам[351] унести ноги, оставив открытым проход в изгороди вокруг хутора, но если бы мы, шуаны, ударили с тыла, то перебили бы супостатов всех до одного!
– И в тот момент раненый офицер укрылся в вашем доме? – спросила сестра Анжелика.
– Он не укрывался. Пуля настигла его перед изгородью, а поскольку славный малый был впереди в атаке и последним при отступлении, то его солдаты, удиравшие без оглядки, не заметили, как он упал, а шуаны, преследуя врага, сочли его мертвым. И только через два часа мой сын Жак, обходя хутор, обнаружил истекавшего кровью офицера, и мы занесли его в дом. Жак отправился за врачом, и поскольку ни один из лодырей-работников не отважился в такую ночь пойти за вами, то пришлось мне тряхнуть стариной. К великому моему несчастью, вот уже полгода, как я потерял зрение, и Матье вызвался мне помочь.
Вот так переговариваясь, папаша Брюно, сестра Анжелика и Луицци подошли к небольшому хутору, обнесенному изгородью наподобие той, что преграждает проезд в заповедные королевские леса. Когда спутники проходили через оставленные с двух сторон узкие проходы, барон, сильно обеспокоенный проявленным к нему любопытством двух огромных псов, с пристрастием обнюхавших незнакомца, увидел довольно длинный ряд неказистых одноэтажных строений. Одна из дверей, распахнутая настежь, позволила бы заглянуть внутрь ярко освещенного дома, если бы на крыльце не толпились какие-то люди.
– Это вы, отец? – раздался зычный голос, перекрывший шум дождя и завывшего с удвоенной силой ветра.
– Я, сынок, я! – прокряхтел старик.
Стоявшие на пороге тут же отступили, освободив проход. Слепец вошел первым, передал свою накидку из козьей шкуры внуку, который повесил ее на гвоздь поближе к очагу, где уже сушилось несколько подобных одеяний.
Обладатель зычного голоса уселся возле очага, поставив ноги на подставку для дров и уперевшись подбородком в ладонь руки, а локтем – в колено. Внимательно проследив, как Матье помогал деду устроиться поудобнее возле огня, он обернулся к сестре милосердия, уже отдавшей служанке просторную черную накидку, и ткнул пальцем на внутреннюю дверь.
– Жена там, рядом с больным, – сказал он. – Пройдите к ним на минутку, взгляните на предписание, оставленное врачом; он просил показать его вам. Если нет ничего срочного, то возвращайтесь сюда – вам, верно, нужно согреться, ведь погода сегодня – жуть.
Сестра зашла в указанную им комнату, а глава семейства обратился к барону:
– Присаживайтесь, сударь, милости просим к нашему очагу. Они не оставили вам даже накидки, и это в такой-то потоп! – добавил он, разглядев промокшего до нитки барона. – Вам нельзя оставаться в таком виде, а то простынете, как лягушка! Марианна! Найди и отнеси в комнату раненого какую-нибудь одежду для барина, а затем оставьте его там, пусть переоденется. Простите, сударь, у нас в доме всего две комнаты, но мы сделаем для вас все, что сможем.
Луицци хотел поблагодарить крестьянина, но тот снова закричал, теперь уже раздраженно:
– Эй, кто оставил открытой дверь? Вы что, хотите получить из леса пару ружейных зарядов на огонек? Заприте все засовы!
– Отец, это я, – ответил малыш Матье. – Во дворе Лион и Белло, они не подпустят чужака и на пушечный выстрел!
– Ну хорошо, – смягчился Жак, а затем пробормотал сквозь зубы: – Чужаков-то я как раз и не боюсь, а вот старых приятелей, хорошо знакомых собакам…
– Ты прав, – поддержал его слепец. Он поставил босые ноги на собственные башмаки, чтобы побыстрее согреться. – Ты прав, сынок; судя по тому, что рассказал мне этот господин, его ограбила шайка Бертрана.
– Вы знаете Бертрана? – спросил Жак у Луицци.
– Нет, – ответил барон, – но ваш отец описал мне его. Очень высокий…
– Не один шуан такого же роста; и если вы его не разглядели…
– Уже стемнело, когда они остановили мой экипаж.
– Экипаж! – изумился Жак. – И где?
– Но… – замялся Луицци, уже жалея, что упомянул про экипаж, – на большой дороге из Витре в Лаваль…
– И откуда вы ехали?
– Из Витре, – в еще большем замешательстве ответил Луицци.
– А что стало с лошадьми и форейтором?
– Но я, право, даже не знаю…
– Бонфис, – крикнул хозяин дома одному из работников, починявшему вилы в углу просторной комнаты, – сходишь на почтовую станцию, узнаешь, есть ли новости о пропавшем экипаже. Сколько времени примерно прошло с момента нападения?
– Часа два, – необдуманно брякнул барон.
– Два часа? – повторил Жак. – Странно!
Он бросил на Луицци подозрительный взгляд, но в то же мгновение появилась его жена Марианна:
– Сударь, можете пройти в комнату; все готово.
Жак, не спуская с барона прищуренных глаз, махнул ему рукой, приглашая пройти. Переступив через порог комнаты, где находился раненый, Луицци чуть не столкнулся с выходившей оттуда сестрой милосердия и впервые разглядел ее лицо. Его черты ошеломили барона, как будто он когда-то уже встречался с этой женщиной, и, что было не менее удивительным, у него сложилось впечатление, что его собственная внешность произвела на Анжелику тот же самый эффект, так как она резко остановилась и тихо ахнула; тем не менее оба прошли дальше, и никто, кроме них самих, ничего не заметил. Луицци оказался в куда менее просторном помещении, чем первое; один угол полностью занимала большая кровать с вертикальными стойками и занавесками из зеленой саржи, плотно задернутыми, чтобы свет от слабенькой лампы не тревожил больного. На стуле лежала предназначенная барону одежда. Он переоделся, не прекращая копаться в памяти: когда и где он мог видеть это лицо? Но образ девушки, показавшийся поначалу столь ярким и близким, быстро растворился во множестве других воспоминаний, и он пришел к выводу, что сестра Анжелика просто поразительно похожа на кого-то из знакомых ему женщин.
Луицци воспользовался кратковременным одиночеством, чтобы поразмыслить о незавидном положении, в которое он умудрился попасть. Пришлось признать, что по собственной опрометчивости он сделал его весьма двусмысленным, и глупая привычка говорить все время: мои люди, мой экипаж – привела к огромным трудностям. В самом деле, ведь экипаж не мог исчезнуть бесследно; в судорожных размышлениях о возможных путях к выходу из затруднительной ситуации он вдруг подумал о раненом офицере – может, стоит довериться ему и найти таким образом какую-то поддержку. Если он молод, подумал Луицци, то не так уж трудно будет убедить его, что меня несправедливо упекли в сумасшедший дом, и он поможет мне добраться до Парижа. Чтобы укрепиться в своей нечаянной надежде, барон отдернул занавеску, но, не различив черт лица в полумраке, хотел было взять лампу, как вдруг заметил за приоткрытой дверью Жака, проронившего сквозь зубы:
– А вы любопытны, сударь.
Захваченный врасплох этим упреком, Луицци, не желая показывать своего смущения, с необдуманным легкомыслием ответил:
– Вы знаете, в местных гарнизонах у меня есть друзья; я испугался, не ранен ли один из них, и хотел удостовериться, что это не так.
– В таком случае вы могли бы спросить у нас его имя, – буркнул Жак.
– А вы его знаете?
– Да.
– И как его зовут?
– Скажите лучше, как зовут ваших друзей.
Барону пришлось перечислить наудачу несколько фамилий; крестьянин сухо отрезал:
– Нет, не он. – Затем Жак сухо добавил: – Мы ждем вас к ужину.
Луицци ничего не оставалось, как подчиниться. В его отсутствие накрыли длинный стол, занимавший середину помещения; отец семейства расположился на стуле во главе стола, остальные расселись по деревянным лавкам. Вместе с упоминавшимися уже членами семьи ужинали две служанки и трое работников. Все было готово к трапезе, состоявшей, собственно, из тарелки тушеной капусты и гречишных лепешек. Когда барон занял указанное ему место между папашей Брюно и его невесткой, напротив монахини, каждый пробормотал про себя Веnedicite[352]; только Луицци не принял участия в благочестивом обряде, что вызвало общее молчаливое осуждение. Каждый по желанию наливал себе сидр из кувшинчиков, расставленных по всему столу. Только рядом с хозяином дома стояла бутылка вина, и Жак предложил по стаканчику отцу и сестре Анжелике, поспешившей отказаться.
– Пейте, сестричка, пейте, – настаивал Жак, – вам нужны силы для предстоящей бессонной ночи!
– Я привыкла бодрствовать рядом с больными, – ответила монашка, – и не умею пить вино. Лучше предложите барину – а то, должно быть, сидр не придется ему по вкусу.
Жак нахмурился, но, не решившись открыто высказать свое раздражение проявленной юной монахиней заботой, протянул бутылку Луицци; но барон также решительно отказался, сказав, что не хочет ни пить, ни есть. Помолчав, он добавил: