«Нет, – ответила Эрмессинда, – они предупредили, что вернутся через два часа после захода солнца».
«Правда, – вспомнила Аликс, – а я и забыла».
Значит, не мужей поджидали две женщины.
– Прекрасно, – заметил поэт, – для экспозиции это не лишено очарования.
– Вы находите? – улыбнулся Дьявол и продолжил: – Не успели они произнести последние слова, как у ворот раздался сильный шум, а затем загремели цепи и заскрипели железные блоки подъемного моста.
– Прекрасно, – не удержался поэт, – здесь самое место для того, чтобы одна из дам прочла стихи:
Цепь грохочет, колец слышен звон
У моста. Опускается он.
Вот решетка уже поднимается…
Здесь получается прелестное противопоставление: опускается, поднимается, – весьма, весьма недурно. Продолжайте, – дозволил поэт, облизав губы как бы для того, чтобы вкусить поэтический мед, который разлился по его устам.
Дьявол вновь заговорил:
– Ни та ни другая не сказали ничего подобного, но Эрмессинда внезапно вскочила и закричала: «Это он!» Аликс бросила быстрый и любопытный взгляд в сторону ворот и глубоко вздохнула. Как вы заметили, Эрмессинда имела право радоваться вновь прибывшему, тогда как Аликс должна была прятать свои чувства, несмотря на тревогу и волнение, которые она явно испытывала.
Ее переживания, похоже, были слишком бурными, поскольку она тоже встала и сказала с поклоном Эрмессинде:
«Я удаляюсь, госпожа. Не хочу смущать своим присутствием встречу матери и сына после четырех лет разлуки. Извинитесь за меня перед сиром Лионелем де Рокмюром, моим братом».
– «Ступайте, – отпустила ее Эрмессинда и проводила Аликс взглядом, промолвив про себя:
Ужели ненависть является причиной
Того, что ты бежишь от сына моего?
Иль, может быть, скрываешь под личиной
И прячешь от людей жар сердца своего?» —
громко продекламировал поэт и добавил: – Это, несомненно, послужит хорошей завязкой.
– Но Эрмессинде ничего подобного и в голову не приходило, поскольку ее сын покинул замок Рокмюр четыре года назад, а Аликс жила в нем всего год, и не было никаких причин подозревать, что сын и невестка познакомились до его отъезда и могли любить или ненавидеть друг друга. Вот что она подумала, глядя вслед уходящей Аликс:
«Она тоже несчастна, поэтому так внимательна ко мне. Счастливые люди всегда сосредоточены лишь на себе!»
Минуту спустя Лионель вошел в большую залу и, преклонив колени перед матерью, сказал согласно обычаю:
«Благословите меня».
Эрмессинда простерла руки над головой сына. Она глядела на него, не в силах вымолвить ни слова. Затем госпожа сделала всем знак удалиться и, как только осталась одна с Лионелем, встала и обняла его, восхищаясь его красотой, глядя, как он вырос и возмужал, тревожась оттого, что он бледен, – все за одно мгновение. Затем вместе со слезами прорвались слова, и она воскликнула:
«О! Наконец-то ты здесь!»
Сын тоже смотрел на мать с грустью и вниманием, полным нежности. Но вместо того, чтобы ответить на радость матери, он сказал:
«Значит, ничего не изменилось, здесь, как всегда, слезы, и, как всегда, для вас?»
«Я плачу от счастья, оттого, что снова вижу тебя».
«О нет, матушка, вы всегда плачете. От слез радости не вваливаются глаза и не увядают щеки».
«Не говори обо мне, Лионель, давай поговорим о тебе. Ты ведь расскажешь мне обо всем, что делал эти четыре года».
«Расскажу вам и моему отцу».
«Да, но прежде сядь и послушай меня, теперь ты уже мужчина, ибо тебе уже двадцать два года. Если мой муж… если твой отец не раскроет тебе своих объятий с той же нежностью, что и я, не выказывай слишком много раздражения от такого холодного приема. Ты жил при княжеском дворе, среди людей всякого сорта, ты должен знать, как часто надо прятать в глубине души испытываемое неудовольствие».
«О матушка, – отвечал Лионель, – с тех пор как я покинул вас, я побывал в разных краях, но везде я видел, как отцы любят своих сыновей, покуда те не опозорили их род».
«Ты прав, Лионель, – с грустью согласилась Эрмессинда, – и тем не менее я прошу тебя: покорись и стерпи его слова, какими бы жестокими они ни казались».
«Так он призвал меня к себе, чтобы заставить сносить, как прежде, его дурное обращение и унижение?»
«Он призвал тебя, потому что ты нужен ему. Сиры де Мализы, этот неугомонный и мстительный род, не упускают ни одной возможности, чтобы не выискать серьезные поводы для жалоб».
«Мой отец мирится с этим?» – горько усмехнулся Лионель.
«Твоему отцу восемьдесят четыре года, доспехи тяжелы в его возрасте».
«Хм, а где же его старший сын, мой благородный брат Жерар, его любимый сын, почему он не защитит отца и не отомстит за него?»
«Зачем смеяться, Лионель? Твой брат Жерар родился слабым, маленьким, больным, калекой».
«А главное, он родился трусом, низким и лживым, матушка… О! Не понимаю, как мы с ним можем быть одной крови».
Эрмессинда покраснела при этом восклицании Лионеля…
– Здесь можно вставить ремарку в сторону, – прервал рассказ Дьявола поэт, – так как я начинаю понимать…
– Как это «в сторону»? – Арман совершенно забыл, о чем шла речь с точки зрения поэта.
– Сударь сочиняет драму, – напомнил ему Дьявол.
– Ах да, – вздохнул барон, – так продолжайте же ваш рассказ.
– Хе, хе! Он так заинтересовал вас. – Дьявол смерил Луицци насмешливым взглядом.
– Да, и мне любопытно узнать развязку.
– О-ля-ля! – засмеялся Дьявол. – Да мы дошли только до второй сцены первого действия.
– Ну так поторопитесь же!
И Дьявол продолжил:
– Лионель не заметил смущения матери, которая, услышав сильный шум у главных ворот, хлопнула в ладоши. Все вернулись, и Эрмессинда шепнула Лионелю:
«Не стоит сиру Гуго знать о нашем разговоре. Главное, сын мой, сохраняй спокойствие».
Лионель, который сидел у ног своей матери, тут же встал и живо встряхнул своей длинной каштановой шевелюрой. Он был высок и строен, с нежным и бледным лицом, изящными, почти миниатюрными членами, никто не угадал бы в нем силы солдата, если бы не легкость походки и точность движений: поскольку грация мужчины – это его сила.
– Сила и грация – это противоречие, – вновь прервал рассказчика поэт, – но все равно. Продолжайте. Так вы говорите, его отец, сир Гуго, вернулся?
– Да, – подтвердил Дьявол, – то был высокий старик с густыми спутанными седыми волосами, отвислой нижней губой, гноящимися глазами, очень сгорбленный, он шел с трудом, опираясь на длинную палку. Переступив порог залы, он быстро оглядел присутствующих и живо вскричал:
«Что здесь делает эта солома?»
«На ней сидели пажи и девушки вокруг отца Одуэна», – пояснила Эрмессинда.
«Они что, не могут слушать стоя? Целыми днями болтают о любви и танцуют, и не думая присесть, но, когда надо послушать старика, это неудобно, не так ли, сударыня? Слово старца слишком утомительно?»
Эрмессинда хотела ответить, но старый Гуго закричал:
«Вынесите эту солому, недалек тот день, возможно, когда, запертые в замке копьями де Мализов, вы будете счастливы утолить ею ваш голод».
Мужчины и женщины молча подчинились, тогда как старик яростно ругался:
«Вот защитнички замка Рокмюр! Мужчины, которые садятся, чтобы послушать священника! И ни одного предводителя, ни одного!»
«Я здесь, отец мой!» – Лионель приблизился к отцу.
Старик долго смотрел на сына, не говоря ни слова. Он смерил юношу с головы до пят, с большим трудом сдерживая охватившее его волнение.
Закончив осмотр, Гуго отвернулся и направился в конец залы к одной из скамеек, которые стояли по сторонам от пылающего, несмотря на майское тепло, очага. Он сел и сделал Лионелю знак приблизиться. Лионель встал перед отцом, а его мать, расположившись рядом со стариком, умоляла его взглядом, чтобы он сдерживался. Покрасневшее лицо юноши показывало, насколько он раздражен оказанным ему приемом.
«Вы приехали очень поздно!» – сказал Гуго сыну.
«Я приехал до того, как над вами нависла опасность». – Лионель скрестил руки на груди.
«Возможно, опасности не было бы вовсе, если бы вы раньше вернулись под мое начало».
«Мое присутствие ничуть не помешало бы моему брату Жерару совершать ночные набеги на земли Мализов, похищать девушек и скот вассалов: ибо именно это навлекло опасность».
«Откуда вы взяли всю эту ложь?» – раздраженно вскричал старик.
«Из жалобы господ Мализов, дошедшей до короля Филиппа-Августа»[444].
«Вы верите жалобам наших врагов?»
«Перед самим королем я заявил им, что они лгут, но перед вами, отец, я признаю, что они правы».
«Так вы явились сюда, чтобы поддержать их?»
«Я пришел, чтобы сражаться с ними, и они не тронут ни одного камня в этом замке, пока я буду перед его стенами».
«Хорошо. – Гуго горько и удовлетворенно усмехнулся. – Но, – заговорил он снова, пристально следя за впечатлением, которое производят его вопросы, – вот уже четыре года, как вы покинули этот замок, – чем вы занимались, что не нашли времени, чтобы навестить нас?»
«Я был в Аквитании[445], я сражался за дело благородных гасконцев против Ричарда Львиное Сердце[446]. Я трижды сходился с ним в бою, и трижды наши копья ломались одно о другое, ни я не согнулся ни на мизинец, ни он не отступил ни на пядь».
«Это я знаю, но вы же не все время оставались в Аквитании?»
«Год спустя я был перед Руаном с королем Генрихом Седьмым[447]