– Один момент, – воскликнула госпожа Умбер, – только не прикасайтесь к вещам – с меня могут спросить. Вот наличные – другое дело.
– А у него и не было наличных, – заявил Пьер.
– Ты-то откуда знаешь? – хитро сощурился Луи. – Что, шарил по ящикам в секретере?
– Говорю тебе: здесь ничего нет!
– Что ж, прекрасно, прекрасно! Пересчитай денежки как следует! Насладись ими в последний раз! Полицейские ищейки все равно их найдут! Отдавай немедленно мою долю, или я пойду в участок и все расскажу!
– Ну-ну, иди доноси! А я спрошу заодно у фараонов, могут ли лошади за шесть недель сожрать шесть полных охапок сена и двадцать мешков овса.
– Пьер прав, – сказала госпожа Умбер, – он не вмешивается в ваши аферы на конюшне, а вы, Луи, не должны совать свой нос в домашние дела!
– Э! Так вы заодно! Сколько он вам дал, чтобы вы встали на его сторону?
– Нисколько, ясно? Я честная женщина и никогда не брала ничего сверх того, что больные сами считали нужным вручить мне! Господин Пьер может засвидетельствовать: покойный барон только что подарил мне полдюжины серебряных столовых приборов в знак благодарности за заботу.
– Этo где-нибудь записано?
– Нет, ведь он привязан наглухо.
– Ну что ж, – продолжал кучер, – тогда боюсь, что если вам захочется отобедать, пользуясь этими приборами, то вы рискуете хлебать супчик без ложек, голыми руками.
– Однако он прав, – вздохнул Пьер. – Обидно до слез, что никому вовремя не пришла идея подсунуть больному текст завещания; думаю, он назначил бы пожизненную ренту каждому из нас.
– Возможно, – продолжал Луи, – ведь он, между нами, был малость глуповат; но что сделано – то сделано, забудем об этом. Давайте попытаемся придумать что-нибудь; думаю, нам удастся договориться, ведь мы – порядочные люди.
– Хорошо, – согласился Пьер, – присаживайтесь, господа; только говорите потише, нам совсем не нужно, чтобы грум что-нибудь услышал.
– Ерунда! Он дрыхнет на канапе в гостиной, и даже если проснется, то не сможет нам помешать: уж не знаю, доберется ли он до собственной постели.
– И все-таки закрой двойные двери, да поплотнее, и тогда начнем наш совет.
Луицци услышал скрип стульев – трое почтенных собеседников рассаживались вокруг стола, а чоканье рюмками дало ему понять, что дегустация огненного пунша продолжилась.
– Итак, – начал Луи, – скажи прямо, Пьер, сколько ты нашел в секретере?
– Десять тысяч пятьсот франков, – ответил лакей, – и ни сантимом больше.
– Слово чести?
– Слово чести! А ты? Сколько ты взял на сено и овес?
– Тысячу сто двадцать два франка.
– Хм, маловато что-то, – засомневалась госпожа Умбер.
– Сударыня! – возмутился кучер. – Каждый вносит, сколько может.
– Право, господа, – продолжала госпожа Умбер, – от богача с миллионным состоянием вы получили просто мизерное наследство!
– Правильно сказано, как это ни грустно, – вздохнул Луи. – Вот если бы у нас было завещание! Как бы нам его сделать?
– Я плохо умею писать, – сказал Пьер. – К тому же у покойного был не почерк, а какие-то дурацкие каракули.
– Может быть, где-нибудь есть образец? – задумалась госпожа Умбер.
– Не знаю, – ответил лакей. – Я видел его почерк, только если он просил отнести кому-нибудь записку.
Луи выругался и стукнул кулаком по столу:
– Как же счастливы образованные люди, черт бы их побрал! Подумать только, эти оборванцы, мои родители, не взяли на себя труд обучить меня грамоте, и только поэтому я могу потерять теперь целое состояние!
Несмотря на весь ужас, охвативший Луицци, который слушал этот разговор, мысль о завещании дала ему какую-то смутную надежду. В тот момент, когда Луи еще раз с силой треснул по ни в чем не повинному столу, он испустил продолжительный вздох. Трое заговорщиков испуганно обернулись и внимательно прислушались.
– Луи, Пьер, – тихо прошептал барон.
Собеседники оторопели:
– Так он еще жив.
Пьер, как наиболее твердо державшийся на ногах, подошел к Луицци и стянул простыню с его лица.
– А! Это ты, мой славный Пьер, – простонал Луицци, как бы только-только приходя в себя. – Где я? Что со мной случилось?
– Вот те раз! – пробормотала госпожа Умбер. – Можно подумать, что его соображаловка в полном порядке.
– Кто эта женщина? – спросил барон, обращаясь к Пьеру.
– Я ваша сиделка, – поклонилась ему госпожа Умбер.
– И как долго я болел?
Слуги переглянулись; полной уверенности, что хозяин окончательно пришел в себя, у них не было. Тем не менее Луи ответил:
– Вот уже шесть недель, как вы в постели.
– И все это время вы ухаживали за мной, друзья мои?
– Да, это так, – сказал Пьер. – Мы, можно сказать, не смыкая глаз, сидели над вами ночами напролет.
– Я вас отблагодарю, друзья мои, за все ваши заботы, – тихо продолжал Луицци, – вот только встану на ноги… или умру – уж очень я паршиво себя чувствую…
– Я сгонял тут давеча за свеженькими пиявками, – засуетился Луи, – не желаете ли? Может, они вам помогут?
– Навряд ли! – встрепенулся Луицци. – Прежде всего я хотел бы черкнуть пару слов своему нотариусу.
Слуги обменялись многозначительными взглядами.
– Я не боюсь смерти, – заверил их Луицци, – но ведь никто не знает, что его ждет впереди. А потому необходимо навести хоть какой-то порядок в делах. И я вас не забуду, дети мои, не забуду ни в коем случае!
Несмотря на незамысловатость, хитрость Луицци удалась вполне. Она напрямую била по алчности, а ведь нужно признать, что ради удовлетворения этой страсти люди, действуя по собственному почину, способны изобрести самые хитроумные способы, но в то же время попадаются в очевиднейшие ловушки. Впрочем, то же относится и к другим ненасытным порокам, как физическим, так и нравственным.
Желание барона уловили на лету. Но, пока Луи искал чернила и бумагу, Пьер и госпожа Умбер о чем-то приглушенно шушукались; заметив это, Луицци снова забеспокоился. В самом деле, ведь после того, как он доверит нотариусу свое завещание, мерзавцы, убежденные в выгодности для себя его посмертной воли, вполне могут попытаться ускорить благоприятный исход. И он замер, напряженно раздумывая над тем, как избежать новой опасности.
– Что-то господин барон не торопится писать, – проворчал Луи, подозрительно взглянув на Луицци.
– Ну и болван же ты! – возмутился Пьер. – Как же ему писать? Со связанными руками?
И Пьер немедленно подошел к постели больного, сдвинул одеяла и развязал узлы. Луицци с какой-то детской радостью приподнял руки; но радость его быстро угасла, ибо он заметил их страшную худобу. Больной, который день за днем наблюдает в зеркале, как чахнут от свирепого недуга его лицо и тело, с трудом отдает себе отчет о постепенном увядании своих черт; но тот, кто видит себя после долгого перерыва, внезапно открывая, до чего он дошел, часто испытывает ужас, порой еще более роковой, чем сама болезнь. Именно это произошло и с Луицци; рассмотрев свои руки, он испуганно закричал:
– Зеркало! Дайте мне зеркало!
Раболепная угодливость, сменившая совсем недавнее подлое безразличие, не позволила слугам что-либо возразить на это требование; госпожа Умбер нашла зеркало и села рядом с бароном, предоставив ему возможность как следует рассмотреть свое отражение: мертвенно-бледное, заросшее лицо, спутанные волосы, дикие, воспаленные от жара глаза, побелевшие губы, заострившийся нос; какое-то время Луицци молча созерцал сей портрет, не в силах произнести ни слова; так называемая сила духа, которой наш герой, по его мнению, обладал в избытке, вдруг покинула его, и он взвыл самым жалобным образом:
– О боже! Боже, как же так?
Затем, оттолкнув зеркало, барон опрокинулся навзничь в полном упадке сил и в самом неподдельном отчаянии; он горько плакал, не стыдясь жадно-любопытных глаз прислуги, ибо в эту минуту его гордость – причина отваги большинства мужчин – безоговорочно капитулировала перед малодушием. Верные слуги Луицци, казалось, всерьез встревожились из-за его приступа слабости, ибо госпожа Умбер проворковала наисладчайшим голосом:
– Господин барон, вы уже не желаете черкнуть пару слов нотариусу?
– Неужели я так плох? – Луицци взглянул на сиделку расширенными от страха глазами.
– Да нет же, сударь, ну что вы в самом деле! Просто никогда не помешает принять меры предосторожности; лучше уж умереть, уладив заранее все отношения с людьми и Богом.
– С Богом? – Луицци снова разрыдался. – Примириться с Богом? Никогда, никогда! Я во власти ада, и…
– Будь я проклят! – выругался Пьер. – Снова-здоро`во! Видать, мы рано обрадовались. Давайте опять его привяжем, да покрепче.
– Ой, не надо, не надо! – взмолился Луицци в самой настоящей истерике. – Не привязывайте меня, прошу вас! Я больше ничего не буду говорить, я буду молчать, только не привязывайте! Дайте, я напишу письмо.
Последняя просьба была, конечно, услышана, и Луицци взял протянутое ему перо. Но бумага расплывалась в его глазах, а рука, казалось, забыла, как надо выводить буквы; с большим трудом Луицци удалось черкнуть несколько слов, после чего, совершенно обессиленный, он упал на постель.
– Пошевеливайся, Луи, – тихо приказал Пьер, – похоже, у нас совсем мало времени.
Кучер стремглав выскочил из комнаты, сильно хлопнув дверью.
– Не оставляйте меня одного, – дрожащим голосом попросил Луицци, – не оставляйте меня одного.
Пьер и госпожа Умбер, заботливо поправив подушку и постаравшись расположить Луицци как можно удобнее, уселись рядом с больным. Они не спускали с него глаз, ловя малейшее движение своего подопечного. Еще пока барон писал, Пьер навел в комнате порядок, и, когда Луицци оглянулся вокруг, не осталось ни одного, даже самого незначительного, следа ночной попойки, свидетелем которой он был. Его разум, ослабленный болезнью и сильным шоком от грязного и бесконечного спектакля, с трудом справлялся с обрывками воспоминаний; вскоре он уже засомневался: может, все ему только привиделось в бреду? Несколько успокоившись, он впал в лихорадочную полудрему; ему грезились то его разграбленный дом, то своры огромных голодных пиявок, бросавшихся на него со всех сторон. Наконец усталость сделала свое дело: он заснул глубоким сном и проснулся только наутро, когда день уже разгорался вовсю.