ем он пропустил мимо ушей все насмешки, которыми милое общество осыпало его персону и внешность. С редкой и невозмутимой отвагой он набросился на еду и вино и к концу ужина набрался так, что ему предложили немного отдохнуть.
Днем позже господин Берю уже стал женатым человеком. Это великое событие затронуло разве что его внешность. Жена нашла ему хорошего портного и парикмахера, а тысячу двести франков жалованья оставила в его полном распоряжении. Узы Гименея не изменили положения вещей: дом новобрачных по-прежнему служил местом свиданий модных женщин с самыми богатыми и родовитыми мужчинами, а господин Берю все так же блестяще играл на скрипке в Опере в дни представлений и развлекался у Прокопа[225] в свободные вечера. Ни разу он не снизошел до ответа на шуточки своих товарищей относительно его женушки, ни разу даже виду не подал, что понимает, о чем болтают завистники; он продолжал музицировать и напиваться все с тем же величественно-хладнокровным видом. Через несколько месяцев остроумие самых рьяных насмешников притупилось о его безучастность, новые эпиграммы появлялись все реже, но через год после свадьбы Берю был объявлен законным отцом только что родившейся малютки. По этому случаю на каминной трубе в кабачке у Прокопа появилась эпиграмма следующего содержания:
Берю сказала мужу, торжествуя:
– Мой друг, поздравить с дочкой вас хочу я!
– Меня? – всерьез опешил славный малый. —
Как величать ее? Вот случай небывалый!
– Она, мой друг, Берю. Все по закону.
Менять что-либо здесь не вижу я резону.
– Какой же титул ей носить, как подрастет она?
– Что за вопрос, мой ангел? Буржуа!
– Пусть так, а кто нам подарил прелестное дитя?
Ответ был краток: «Ну конечно я!»
Берю, появившись в кабачке, как обычно, направился прямо к камину; несколько раз он прочитал из конца в конец эпиграмму, поглаживая горячую трубу, на которой висел листок бумаги. Его лицо не выразило ровно никакого чувства. Он взял свою шляпу, которую перед тем положил на мраморную поверхность камина, затем трость, прислоненную им к ближайшему стулу, и, беззаботно насвистывая некий мотивчик, занял место за любимым столиком. Один из завсегдатаев, раздосадованный цинизмом подобной невозмутимости, закричал во весь голос:
«Эй, господин Берю! Что вы там прочитали такого интересного?»
«Сударь, я не умею читать», – ответил Берю с присущим ему восхитительным спокойствием.
«Зато слух у вас должен быть в полном порядке; давайте я вам прочитаю, что здесь написано».
Берю устроился поудобнее, сделав вид, что приготовился внимательно слушать, а завсегдатай продекламировал самым высокопарным слогом те десять злобных строчек, которые я тебе уже привел.
«Хм! И это висит на трубе?» – проронил Берю, почти что угрожающе смерив взглядом насмешника.
«Да, сударь», – продолжал шутник, набычившись и явно готовясь к перебранке.
«Ну что ж, – крякнул Берю, допивая уже пригубленный им стакан ликера, – пусть там и остается».
– Неужели бывают такие мужья? – прервал Дьявола Луицци.
– Конечно, хозяин, и среди самых знатных господ в том числе, поверь. Будь я депутатом, я бы немедля внес на рассмотрение законопроект о регулировании продвижения по службе государственных чиновников: одну треть должностей я бы давал за выслугу (то есть за бездарность), еще треть – по протекции (то есть за взятки), и, наконец, последнюю треть я отдал бы женщинам (то есть, я хочу сказать, их мужьям-рогоносцам).
– Хорошенькое у тебя получилось бы правительство!
– А другого у вас никогда и не было, уважаемый барон; и именно потому, что все это не записано в законах, но существует на практике, дела идут как по маслу.
– Ну ладно, ладно, давай вернемся к Берю.
И Дьявол продолжил:
– С такой отважной невозмутимостью ничего нельзя было поделать; потому всякие шуточки и эпиграммы прекратились вскоре после столь триумфального для Берю испытания. Все пошло по-старому, если не считать появления в доме ребенка. Девочку нарекли Оливией. Она росла незаметно; никто, ни в гостиной, ни среди прислуги, не утруждал себя вниманием к ней; она впитывала в себя и теорию лакейского плутовства, красочно оформленную самым гнусным жаргоном, и практику утонченного разврата, выражаемого в невинных и жеманных словах. В десять лет Оливия не умела ни читать, ни писать; зато, окруженная льстивой обходительностью мужчин с самыми лучшими манерами, она, балуясь в гостиной, где собирались наиболее выдающиеся поклонники изящных пороков, щебетала в изысканнейших выражениях и болтала обо всем на свете с совершеннейшей грацией, неожиданно перемежая свои речи самыми несуразными репликами из репертуара привратницкой, чем успешно вызывала в обществе сумасшедший хохот.
Меж тем в доме госпожи Берю все перевернулось: муж скончался от несварения желудка, усугубленного апоплексическим ударом, а ее саму свалила оспа. Она поборола болезнь, отдав ей последние остатки своей красоты, которая когда-то интересовала весь Париж, а вернее – интересовалась всем Парижем. Только теперь госпожа Берю обратила внимание на свое чадо и обнаружила, что девочка хороша собой; тогда она решила заняться ее образованием. Оливия познала всего две вещи – музыку и орфографию; первая научила ее владеть обворожительным голосом, а вторая позволила переносить на бумагу те тщательно отделанные фразы, которые она слышала в салонных беседах матушки.
По-моему, Оливия знала все, что должна знать женщина; ибо к этим достоинствам прибавилось еще умение поражать изяществом туалетов и божественной походкой. Один из самых явных изъянов нынешних элегантных женщин – это неумение правильно ходить; подавляющее большинство томно вышагивают, воображая, что если они с болезненным видом переставляют ноги, якобы привычные только к коврам в роскошных апартаментах и шикарным экипажам, то это свидетельствует об изнеженности, а следовательно, о богатстве. Они глубоко неправы – одна из самых ярких прелестей женщины состоит в четкой, легкой и резвой походке.
Только женщина с такой походкой может решительно и внезапно вскинуть голову при нечаянной встрече, приветствовать знакомого легким наклоном головы, причем стремительность движений не позволяет сделать поклон более глубоким, а следовательно, неловким и чересчур церемонным; только при такой походке может блеснуть, без капельки бесстыдства, тот выразительный взгляд, который вспыхивает и сверкает, как молния, и, подобно молнии, длится всего мгновение; только у такой женщины может возникнуть то покоряющее выражение широко распахнутых глаз, которое заставляет мужчину покачнуться, словно что-то острое кольнуло его прямо в сердце. Нынешним женщинам все это неведомо: сегодня в моде вялые кивки, томные покачивания талии и слегка затуманенный взор, который еще издали упирается в чужое лицо. Потому-то и ваша сентиментальная литература отдает бесцветной и бессильной бульварщиной, и действие всех современных историй о любовных приключениях от начала до конца длится не более суток, словно в классической комедии…[226] Осанка женщины – причина или следствие вашей литературы? Этогo я сказать не могу; но нужно признать, что между ними есть явная зависимость.
Оливия обладала острым умом и ярким музыкальным дарованием, умением одеваться и безукоризненной походкой; словом, она была само совершенство. Единственно, в чем отказала ей природа, так это в той самобытности, что присуща богатым от рождения людям; к счастью для нее, плохое воспитание вполне возмещало сей недостаток. В противном случае, не будь свойственных ей крутых переходов от самого изысканного тона к самым площадным выражениям, Оливия, бойкая, славная и неглупая девчушка с, пожалуй, единственным недостатком – некоторой худосочностью, была бы лишена той пикантной и неожиданной прелести, которая подстегивает и доводит страсть до исступления. Это придавало ей особый шарм, который в глазах добросовестного наблюдателя объяснял куда лучше, чем несомненная красота и прочие достоинства, ее поразительный успех.
Первого марта 1785 года Оливии исполнилось пятнадцать лет.
В то время она была стройной, возможно, немного худощавой барышней; представь себе высокую, но еще девичью грудь, тоненькие руки с маленькими, но изящными пальчиками, узкие ступни, хрупкие лодыжки, удлиненное и почти бесцветное личико. Было очевидно, что она из тех женщин, которым суждено стать первыми среди красавиц, но которые достигают совершенства с некоторым опозданием, поскольку природе, как и человеку, требуется некоторое время для того, чтобы завершить работу над созданием шедевра.
В тот день мамаша Берю, необычайно потратившаяся ради того, чтобы отпраздновать как следует день рождения дочери, устроила торжественный ужин. Пригласили ровно дюжину мужчин[227] – самых знатных и богатых, в общем – самую что ни на есть элиту из завсегдатаев дома. Ужин прошел великолепно, в самых вольных, если не сказать распущенных, беседах. Гости, перебивая друг друга, рассказывали о своих похождениях, выдуманных или всамделишных, с самыми известными дамами королевского двора и финансового мира, ниспровергая на глазах пятнадцатилетней девушки, которой самой судьбой было предписано стать куртизанкой, самые высокие репутации и самые уважаемые имена; они, не стесняясь, рассказывали ей, каким образом можно провести мужа и, что намного забавнее, как можно жить с двумя, а то и больше, любовниками. Девочке с успехом внушали презрение к тем баранам, что смеют называться порядочными людьми, так что у нее не должно было остаться ни малейшего желания попасть в отару. И вот, когда казалось, что не только вино, но и красноречие всех приглашенных иссякло, маркиз де Биланвиль, советник короля, во имя которого он блестяще выполнил немало деликатных поручений в некоторых государствах, подал хозяйке знак удалить барышню. Госпожа Берю увела Оливию, несмотря на протесты и настоятельные просьбы гостей, и вскоре вернулась одна. Тогда маркиз поднялся и, приняв позу оратора, который собрался поразить собравшихся длинной речью, произнес: