Неделю спустя у Оливии не осталось никаких иллюзий. Во время ежевечерних собраний людей, придававших своей порочности элегантные формы, в чьих насмешливых речах всегда находилось место для того льстивого восхищения, которое развратники питают к настоящей красоте, она почувствовала досадную разницу между теми, кого хотела обмануть, и тем типом, ради которого их обманула. Брикуэн оказался классическим любовником падшей женщины: грубым деспотом, падким на оскорбления; то и дело он угрожал раскрыть секрет Оливии, если только она не повиновалась его малейшим прихотям, и вскоре превратился для нее в сущее наказание; бедная девушка, чистая сердцем, но с испорченным рассудком, не переставала повторять себе:
«Конечно, у меня будут еще любовники; но никогда и ни за что я не буду больше любить!»
Так прошел этот несчастный год; и когда Оливии на таком же праздничном ужине, как и год назад, пришлось объявить о своем выборе среди двенадцати соискателей ее руки, она сказала уверенным голосом:
«Я выбираю господина откупщика».
«Через два дня, – восторженно вскричал богатей, – через два дня, царица моя, ты будешь хозяйкой лучшего особняка во всем Париже!»
Гости удивленно загомонили; виконт же промолчал, но во время вечеринки улучил минутку, чтобы поговорить с Оливией наедине.
«Тут что-то нечисто, – сказал он, – ты выбрала этот раззолоченный пузырь, но вовсе не корысти ради! В твоем возрасте это выглядело бы более чем странно. Что-то здесь кроется. Раз тебе необходим в качестве штатного любовника недоумок, значит существует еще один, которого ты хочешь скрыть».
Под давлением виконта Оливия выложила ему все.
Через неделю Брикуэн явился на очередной урок, но уже в особняк Либера; к его глубочайшему изумлению, рядом с Оливией в этот ранний утренний час оказался вовсе не финансист. Брикуэн поднял было шум, угрожая рассказать обо всем участникам прошлогоднего сговора, но виконт для начала не без удовольствия обломал трость о несчастную спину пройдохи и лишь потом спокойно проговорил:
«Это вместо предупреждения – лучше и носа сюда больше не показывай. Что касается твоих угроз, то учти: если скажешь кому-нибудь хоть слово, то я тебе аккуратненько отрежу оба уха».
Через несколько дней виконт, повстречав финансиста, спросил его:
«Ну как, золотой телец, доволен ли ты малышкой Оливией?»
«Хм, как тебе сказать? Весьма опасаюсь, что госпожа Берю здорово посмеялась над нами…»
«А я могу тебя заверить, – ухмыльнулся виконт, резко повернувшись на носках, так что ножны его шпаги больно стукнули господина Либера по коленкам, – что смеется над тобой Оливия».
VЭлевью
На этом интересном месте рассказ Сатаны прервал сильный стук в дверь.
– Кто там? – раздраженно крикнул Луицци.
– Сударь, – ответил ему Пьер, – это господин Гангерне и маркиз де Бридели.
После непродолжительных колебаний Луицци пробурчал, не открывая дверь:
– Попросите их подождать минутку. Я приму их.
– Разве тебе не хочется узнать историю госпожи де Мариньон? – съязвил Сатана.
– Просто мне кажется, – продолжал Луицци, – что я смогу узнать о ней еще больше, если поговорю сначала с Гангерне. Ты не смог или не захотел объяснить мне одну вещь, а толстяк наверняка способен это сделать. Однако далеко не уходи.
Луицци взглянул на собеседника: черное одеяние и папка Сатаны растаяли в воздухе. Теперь он был облачен в длинное шелковое платье и туфли без каблуков; единственный завиток волос ниспадал с его бритой макушки. Лукавый невозмутимо ковырялся в зубах длинным ногтем мизинца.
– Ты что, нечистый, на маскарад собрался? – изумился барон.
– Да нет, просто мне нужно слетать на минутку в Китай.
– В Китай! – изумился Луицци. – И что тебе там нужно?
– Устроить еще один брак. Разве сегодня не пятница?
– Несчастливый день, – вздохнул Луицци.
– Ты хочешь сказать, день Венеры[232], – поправил Дьявол.
– И что же за брачный союз тебе предстоит там сотворить?
– Хочу убедить одного мандарина[233] жениться на дочери его смертельного врага, дабы прекратить многолетнюю вражду между семействами.
– Очень мило с твоей стороны, – ухмыльнулся Луицци, – и ты думаешь, тебе это удастся?
– Очень даже надеюсь, черт меня забери! Этот брак должен привести к великолепным результатам.
– Заставить забыть о взаимной ненависти – это вполне можно назвать добрым делом… И ты хочешь его совершить?
– Просто-напросто я смотрю далеко вперед. От этого брака родится десять детей; пятеро встанут на сторону отца, а остальные переметнутся в лагерь семейства матушки. Отсюда смута, распри и затем – братоубийство.
– Ну и змей же ты! – выдохнул Луицци.
– Разве ты только что не восхвалял мою добродетель?
– Надеюсь, твои коварные интриги развалятся на полпути.
– Надеяться не вредно, – осклабился Дьявол, – по крайней мере, жених уже отправил к невесте сватов.
– Да ну? – недоверчиво хмыкнул барон. – Кажется, я читал не так давно в книге одного ученейшего географа, что в Китае семейство невесты засылает к жениху сватов, а не наоборот.
– Что ж, он не слишком врет, ваш ученый муж: хотя бы сваты фигурируют в этом деле – и то хорошо. Большинство ваших академиков отмечают города на месте болот, а пустыни там, где высятся древние города, так что тот, о ком ты говоришь, вполне заслуживает уважения.
– Не забудь – скоро я призову тебя обратно.
– Я же сказал, я только на минутку в Пекин и обратно.
Дьявол исчез, а Луицци попросил впустить господина Гангерне и маркиза де Бридели. Последний, и в самом деле весьма миловидный юноша, не вынимавший пальцев из пройм своего жилета, был бы просто совершенством, если бы не самая малость: слишком вычурная прическа, слишком много золотых цепочек и пуговиц с бриллиантами, а также слишком громоздкие перстни.
После обычных приветствий Луицци несколько смутился: как навязать разговор, ради которого он принял Гангерне? Ведь он не знал, говорил ли Гангерне сыну, что посвятил барона в их тайны. Тем не менее отступать было некуда, и Луицци, решив действовать напролом, обратился к Гюставу:
– Так вы покидаете театр, сударь?
– Эх, господин барон! – воскликнул юноша, переместив напомаженные руки в дебри своих карманов. – Разве человеку, обладающему хоть каким-то талантом, есть место в театре в наше время?
– Но, как мне кажется, там найдется место кому угодно.
– Вот именно, – осклабился Элевью, – ибо там нет никого. Посредственности нынче в моде, а мне не хватает склочности, чтобы с ними бороться.
– Но я думаю, – продолжал Луицци, – публика ценит настоящие дарования, а не склоки и интриги.
– Да, господин барон, однако для этого публика должна знать, что такое настоящий талант.
– Но ведь руководители театра заинтересованы в том, чтобы нанимать одаренных артистов…
– Да бросьте вы, в самом деле! Что они, бюрократы, понимают в искусстве? Единственное, в чем они смыслят, так это в искусстве подхалимажа! А зависть к сопернику у некоторых индивидуумов, претендующих на первые роли, просто непередаваема! Вот пожалуйста – всего за неделю до того, как я нашел своего отца… вы ведь, должно быть, в курсе, какое счастье свалилось мне на голову в виде дорогого папаши, маркиза де Бридели?
– Да-да. – Луицци переглянулся с Гангерне, который, как это было ему свойственно, смачно заржал.
– Так вот, как я уже говорил, пару недель назад я зашел к директору Опера-Комик. Он был в немалом затруднении: первый тенор отказался играть в вечернем воскресном спектакле, что означало потерю четырех тысяч франков. Мы обсуждали некоторые пункты нашего договора, в то время как посланный им врач обследовал тенора в его уборной, дабы освидетельствовать состояние здоровья… О голосе речи не было – он уже давным-давно отморожен. Так вот, мы уже почти пришли к соглашению, как вдруг пришел режиссер, заявивший, что первый тенор соглашается петь, но только небольшую одноактную пьесу.
«Все ясно! – воскликнул я. – Он знает, что я здесь!»
«Возможно, сударь, – поддакнул мне режиссер, – он видел, как вы входили в театр».
«Так вот, – продолжал я, – хотите, я заставлю его петь?»
«Еще бы! Вы оказали бы мне неоценимую услугу!» – взмолился директор.
«Тогда попросите его спуститься», – велел я.
Вскоре явился тенор с непередаваемо кислым выражением на физиономии. Я скромно держался в углу.
«Не могу петь! – заявил он с порога. – Я переутомился и, более того, – нездоров!»
Не обратив на эти слова ни малейшего внимания, я начал восходящую гамму от до нижнего до до самого пронзительного: до ре ми фа соль ля си до ре ми фа соль ля си до до до, что получилось у меня тогда совсем неплохо; тенор, бросив на меня уничтожающий взгляд, заявил:
«Завтра я буду петь в двух больших спектаклях».
– Бесподобно! – воскликнул Луицци.
– Так вот, господин барон, вы просто не поверите мне, если я скажу, что минутой позже этот болван директор отказал мне в ангажементе на тысячу экю; и это после того, как я своей гаммой спас его от убытка в четыре тысячи франков!
– Почему же, я верю, – возразил Луицци, слух которого еще терзала двойная гамма Элевью.
– Конечно, ведь все очень просто, – изящно поклонился Гюстав, – бедняга директор в полном рабстве у негодяя тенора!
– Очень даже может быть, – поспешил согласиться Луицци, – но я так и не спросил у господина Гангерне, чем вызван ваш визит в такой час?
– Во-первых, – заговорил Гангерне, – мне не терпелось представить вам графа де Бридели – проходя мимо, я заметил горящие окна и решил, что вы еще не легли; к тому же я хотел попросить вас хранить как можно крепче секреты, которые я доверил вам сегодня утром. Уж я-то знаю, какой вы правдолюбец…
– Я? Ну что вы! Клянусь, что не скажу ни слова ни одной живой душе, даже здесь присутствующему графу де Бридели…