«Здравствуйте! – Она одарила его нежной и прекрасной улыбкой. – Как я счастлива вновь видеть вас! Как много я хотела бы вам сказать! Я в восхищении от ваших подвигов в бессмертном походе Бонапарта! Я же говорила, что вас ожидает блестящая и доблестная карьера, и я так признательна себе, что угадала, какую славу вы обретете на этом пути!»
В радостном голосе Оливии чувствовались слезы; генерал, взволнованный и удивленный, ответил:
«Благодарю за награду, сударыня! Для меня она дороже ордена, полученного на поле боя! Ваше одобрение – это не просто одобрение, это сбывшаяся надежда, которую я пронес через сражения, надежда, что вы не забудете меня».
«Забыть вас! – воскликнула Оливия. – Вы слишком громогласно о себе напоминаете тем, кто вас знает».
«Ну что вы! И более отважные солдаты, чем я, участвовали в походе».
«Может быть, но о них не вспоминали так, как о вас».
Заиграла музыка; генералу пора было уходить.
«Когда вас можно увидеть?» – спросил он.
«В любое время. Я по-прежнему всегда одна».
«И по-прежнему скучаете?»
«Да нет, скучать приходится меньше, – тихо ответила она, – но вот горевать, может быть, больше… Приходите, мы обо всем поговорим».
На следующий день генерал застал Оливию в полном одиночестве; но оба были настороже, и неожиданные эмоции, как накануне, им уже не грозили. Разговор начался спокойно. Оливия с удовольствием расспрашивала генерала, интересуясь каждым часом, каждым поворотом великих битв, в которых он принимал участие; наконец генерал сказал:
«Но давайте же поговорим о вас. Что вы делали все это время? Чем заняты сейчас?»
«Это нехорошо – вам, счастливчику, расспрашивать меня, бедную, несчастную женщину. Чем я занята? С виду я все та же, что и раньше, то есть держусь подальше от общества или же ищу его только там, где оно достаточно многочисленно, чтобы не докучать. Как я устала от одиночества, от ссылки в общество, которое нынче мне кажется достойным презрения, но презирать которое тем не менее я не имею ни малейшего права… Еще я много думаю об одном генерале, который причинил мне немало боли, и только в этих мыслях нахожу утешение».
«Оливия, это правда?» – прервал ее господин де Мер.
«Да, правда; я люблю вас. О! Я могу без всякого опасения признаться вам в этом. Но до чего доведет меня любовь? Стать вашей женой? Невозможно, я знаю… Поверьте, я говорю совершенно искренне: у меня нет ни малейших притязаний. Стать вашей любовницей? Никогда, Виктор, и ни за что».
«Вы знаете мое имя?» – удивился генерал.
«Я поинтересовалась у госпожи де Кони».
«Так вы любите меня, – повторил господин де Мер, – вы любите меня и считаете, что я недостоин вас; это я-то, кого интересует только то, что вы обо мне думаете; ведь вы прекрасно поняли меня вчера, когда я поблагодарил вас от всей души за награду, и вы так же прекрасно поняли меня только что, когда я рассказывал, с каким рвением пытался доставить вам с помощью людской молвы тот маленький кусочек славы, который не решился бы сам бросить к вашим ногам. И вы думаете, что я не стану добиваться всей вашей любви без остатка?»
«Нет, – Оливия отвернулась в сторону, – ибо вы и так получили все, что в моей любви есть чистого и святого. Не просите у женщины большего, не нужно этого, не вгоняйте меня в краску; поймите, для меня это будет даже не бесстыдством, а просто позором. Не отнимайте того счастья, что вы мне подарили».
«С ума сойти! – Генерал улыбнулся. – Разве вы не прекраснее любой женщины на свете?»
«Вы находите меня прекрасной? – продолжала Оливия, улыбнувшись и обласкав Виктора взглядом. – Что ж, тем лучше: и вы тоже, – рассмеялась она, – вы тоже кажетесь мне красавцем, просто непревзойденным, правда; этот большой лоб, опаленный солнцем Италии, этот шрам, словно венчающий его мужественным ореолом; да… да, вы прекрасны, и я люблю вас».
Генерал подошел к Оливии и взял ее за руки; она спросила:
«Вы надолго в Париж?»
«На два месяца».
«Два месяца! Это много для того, кого ждут великие дела…»
«О! С вашей помощью они пролетят незаметно!»
«Нет, не скажите. Я уже не так свободна, как раньше. Сейчас я кругом в заботах: обнаружились родственники моего отца, прозябавшие в нищете, в том числе и две юные девушки. Я взяла их к себе на воспитание, этим я и занята».
Она умолкла, а затем печально вздохнула:
«Я сделаю их добропорядочными женщинами. Итак, как видите, мы сможем встречаться иногда, не очень часто; тогда-то и поболтаем еще, как сегодня».
Руки Оливии, пока она произносила эти слова, оставались в его ладонях… Виктор, жадно слушая и пожирая ее глазами, нежно притянул ее к себе.
Но Оливия вдруг резко высвободилась, вскрикнув:
«Нет, Виктор, нет! Одной победой больше – разве это имеет для вас какое-либо значение? Не ставьте на кон дружбу ради минутного триумфа: ведь я могу возненавидеть вас, Виктор, а то и еще хуже – могу вас разлюбить…»
Затем, глядя на него с любовью, она быстро прильнула к нему на мгновение, поцеловала в лоб и воскликнула с прелестной радостью в голосе:
«Ведь я люблю вас!»
После чего она распахнула дверь, отступив в комнату, в которой ее юные воспитанницы упражнялись на фортепьяно.
«Прощайте, – сказала она генералу. – Настал час нашего урока. Теперь я словно мать семейства, которая принимает старых друзей в тесном семейном кругу».
Господин де Мер удалился. Я не мог бы лучшим образом выразить испытываемые им чувства, кроме как прихватить с собой письмо, которое он написал, вернувшись к себе:
«Оливия, как я благодарен вам за вашу любовь и за то, что люблю вас! Вы даже представить не можете, как я вам признателен. Вы вернули мне жизнь, душу и будущее; я несказанно горд, верю и надеюсь на большее; я вновь стал молодым, молодым и ревнивым. Да-да, ревнивым, ибо, выходя от вас, я видел, как у вашего дома остановился экипаж одного из тех блестящих молодых людей, что были с вами в Опере, в ложе, в которую я вошел как посторонний. Оливия, на коленях умоляю вас, не обманывайте меня! Я знал и раньше, что можно начать новую жизнь, возобновить карьеру, прославиться; но только от вас я узнал, что можно возродить выжженную душу. Сердце мое того гляди выскочит из груди, голова горит, я плачу и смеюсь. Я люблю, люблю. Не лгите мне, Оливия! Не превращайте высшее счастье в презренный анекдот! Благодарю вас, благодарю вас на коленях. Любите меня, любите! Я люблю вас так, что даже боюсь вас».
Письмо осталось без ответа; лишь через несколько дней генерал решился навестить Оливию. На этот раз она была не одна: у нее в гостях оказался тот самый щеголь, которого генерал видел недавно у ее дома. Виктор явно испытывал все нетерпение и возбуждение, присущие ревнивцу, а Оливия проявила покорность, свойственную истинной любви. Она выпроводила щеголя, причем сделала это весьма неловко, настолько неловко, что на следующий день весь Париж говорил о ее новом «официальном» любовнике – господине де Мере.
Прослышав об этом, он примчался к Оливии, вне себя от огорчения и ярости; она уже знала обо всем и на гнев генерала ответила улыбкой:
«Я очень признательна, что вы так вскипели из-за моей чести; этим вы доставили мне удовольствие, самое сильное в моей жизни; но, уверяю вас, клевета нисколько меня не трогает. Я имею полное право говорить, что это ложь, причем не в свете, а самой себе: ведь я не захотела стать вашей любовницей и не буду принадлежать вам никогда».
Слово «никогда!» было правдой; это должно показаться тебе тем более удивительным, что Оливии предстояло сражаться не только со склонностью своего сердца, но и с обаянием пылкого мужчины, чей дрожащий от страсти голос и лучившийся взгляд она не могла слышать и видеть без детского волнения и трепета. И битва эта продолжалась не один день: то были упорные и мучительные сражения, из которых она двадцать раз подряд выходила победителем, сражения против исступлений страсти, ибо господин де Мер преследовал ее повсюду и непрестанно. Вынужденный вернуться в армию, он пользовался и положенным двухнедельным отпуском, и любым перерывом в военных действиях и за двести лье мчался в Париж; он появлялся у нее внезапно, когда она грезила о нем, полагая, что он где-то далеко, и говорил:
«Я прискакал из Рима поболтать с вами часок».
И тогда Оливия подавала ему руку, а потом прижимала ее к сердцу, которое прыгало от несказанного счастья; затем она не сводила с него глаз, пожирая его взглядом, который отдавал ему всю ее душу и в то же время упивался его душой, – но дальше этого дело не продвигалось, ибо она немедленно спасалась бегством, если он вдруг забывал о принятом ею непоколебимом решении. А все потому, что Оливия любила столь новую для нее любовь, любила это возвышенное, безмерное и исключительное чувство, целиком и полностью завладевшее ею, чувство, которым она буквально дышала, и она не хотела рисковать им ради минутной слабости, после которой, как она знала лучше, чем кто бы то ни было, последует столько разочарований.
Это продолжалось целых два года.
– Два года?! – изумился Луицци. – С ума сойти! Но уж конечно через два-то года…
– Через два года, – прервал его Сатана, – господин де Мер был убит. Оливия оплакивала погибшего генерала с тем же священным трепетом, с каким любила; она берегла малейшие воспоминания о нем, какие только сумела сохранить в своей памяти; затем, по прошествии года, она из любви к нему приняла решение обустроить свою жизнь и вышла замуж за единственного человека, чьей любовницей она являлась достаточно долго, для того чтобы заставить его совершить самое великое из безумств: она вышла за финансиста Либера, который выкупил земли Мариньон и превратился в господина де Мариньона.
– Ага! – воскликнул Луицци. – Инстинкт мести меня не обманул! Я ведь знал, что Оливия, куртизанка и потаскуха, – это и есть та обнаглевшая тварь, которая посмела выгнать из своей гостиной несчастную Лору! И в итоге она вышла за жалкого выскочку Либера, за мешок, набитый до отказа ворованным золотом! Достойный союз хищника и шлюхи, порожденный, видимо, непомерным тщеславием и неуемной жаждой блистать! Ага, госпожа де Мариньон, вы вполне заслужили такого зятя, как господин де Бридели, и он у вас будет, клянусь вам! Что же ты молчишь, Сатана?