— Только Бог имеет дар творчества.
— Я не Бог, — отвечал мне Дю Вернэ, — однако мне по временам случалось творить, но с тех пор многое изменилось.
— Да, — отвечал я, — жизнь становится все труднее и труднее, — мне это известно; но несмотря на затруднения, я имею в виду операцию, которая принесет королю сто миллионов…
— А во что это обойдется королю?
— Это ничего не будет стоить, за исключением издержек по сбору.
— Значит, эту сумму даст народ?
— Конечно, но добровольно.
— Я знаю, о чем вы думаете.
— Это удивило бы меня, потому что своей мысли я никому не сообщал.
— Если вам нечего делать, то сделайте мне честь приехать завтра обедать ко мне; я покажу вам проект, который я нахожу прекрасным, но который вызовет множество затруднений. Несмотря на это, мы о нем поговорим. Приедете?
— Буду иметь эту честь.
— Прекрасно; я вас буду ждать в Плезансе.
После его ухода г-н Булонь чрезвычайно расхвалил мне талант и честность этого старца. Это был брат г-на Монмартеля, о котором подпольная летопись сообщала, что он — отец г-жи Помпадур, так как он любил г-жу Пуассон, а также и г-на Ленормана.
Выйдя от генерального контролера, я пошел пройтись в Тюильрийский сад и размышлял о Странной случайности, навязываемой мне судьбой. Мне говорят, что нуждаются в двадцати миллионах; я хвастаюсь, что могу найти целых сто, не имея ни малейшего понятия об этой возможности, и человек известный, опытный в делах, приглашает меня на обед, чтобы убедить меня, что мой проект ему известен! Тут было что-то невероятно странное, но отвечало моей манере действовать и чувствовать. «Если он думает, что я проговорюсь, — говорил я себе, — то сильно ошибается. Когда он мне сообщит свой план, от меня будет зависеть отвечать: угадал ли он или ошибся, смотря на тому, как я найду лучше отвечать в виду обстоятельств. Если дело будет мне понятно, я, может быть, и скажу что-нибудь новое; а молчание иногда производит значительный эффект. Во всяком случае не буду отталкивать Фортуну, если она хочет быть мне полезной».
Аббат Берни представил меня г-ну Булоню как финансиста, с тем чтобы я имел к нему доступ, потому что без этого он бы меня не принял. Мне было досадно, что я даже незнаком с необходимыми терминами; с этим многие блистают. Но делать было нечего; взялся за гуж, не говори, что не дюж, а самоуверенности было у меня достаточно. На другой день я сел в наемную карету и приказал везти себя в Плезанс, к г-ну Дю Вернэ. Плезанс находится в окрестностях Венсена.
И вот я — у дверей того великого человека, который спас Францию от пропасти, на краю которой она находилась лет сорок тому, благодаря системе Лоу. Я вхожу и нахожу его сидящим перед камином, в обществе семи или восьми лиц, которым он меня представил как друга министра иностранных дел и генерального контролера. Затем он представил мне каждого из них, упоминая об их титулах, и я заметил, что между ними было четыре интенданта финансов. Поклонившись каждому из них, я посвятил себя культу Гарпократа и весь превратился в слух, не подавая виду, что я так внимательно их слушаю.
Разговор, однако, был не особенно интересен: говорили о Сене, покрытой тогда льдом очень толстым. Затем коснулись недавней смерти Фонтенеля; потом поговорили о Дамьене, который ни в чем не хотел сознаваться, и о пяти миллионах, которые пойдут на это дело. Наконец, по поводу войны, расхвалили Субиза, которого король выбрал в главнокомандующие; от этого легко уже было перейти к издержкам, которые понадобятся на эту войну, и к средствам найти для этого источники.
Я слушал и скучал, потому что их речи были так переполнены техническими терминами, что я не мог даже следить за их мыслью. Если молчанием кто-либо приобретал уважение, то мое упорство в молчании должно было убедить этих господ, что я — важное лицо. Наконец, в ту минуту как меня начала одолевать зевота, обед был подан, и я еще в течение полутора часов упорно молчал, уписывая прекрасный обед. Сейчас же после десерта Дю Вернэ пригласил меня в соседнюю комнату, оставив всех остальных за столом. Я последовал за ним; мы вошли в залу, где нашли мужчину лет пятидесяти, который последовал за нами в кабинет; там г-н Дю Вернэ представил мне его под именем Кальзабиджи. Через минуту вошли два интенданта финансов и Дю Вернэ, улыбаясь любезно, показал мне тетрадь in folio, говоря:
— Господин Казановавот, ваш проект.
Я беру тетрадь и читаю: «Лотерея в девяносто билетов, выигрыши которых, выходящие раз в месяц, могут падать только на пять нумеров» * и проч. Я возвращаю ему тетрадь, говоря с величайшей самоуверенностью:
— Я принужден сознаться, что это, действительно, мой проект.
— Вас предупредили: проект принадлежит г-ну Кальзабиджи, здесь присутствующему.
— Я очень рад, не тому, что я предупрежден, а тому, что схожусь с господином Кальзабиджи; но если вы его не приняли, то осмелюсь спросить, почему?
— Проект вызвал много возражений, на которые отвечают не совсем убедительно.
— Я вижу одно лишь затруднение, — сказал я хладнокровно, — именно, что король не позволит своему народу играть.
— Вы знаете, что это затруднение не идет в счет: король позволит играть своим подданным сколько им угодно, но они-то захотят ли играть?
— Удивляюсь, что можно в этом сомневаться; они будут играть, если будут уверены, что выигравшие получат деньги.
— Предположим, что они станут играть, когда вполне убедятся, что касса существует; но откуда взять фонды?
— Фонды? Нет ничего проще. Королевская казна, декрет совета. Для меня достаточно и того, что народ будет предполагать, что король в состоянии заплатить сто миллионов.
— Сто миллионов?
— Конечно. Нужно же ослепить.
— Но для того, чтобы уверить Францию, что король может заплатить сто миллионов, необходимо предположить, что он может их потерять, а предполагаете ли вы это?
— Конечно, предполагаю; но это может случиться лишь в том случае, когда сбор достигнет по крайней мере ста пятидесяти миллионов, а в этом случае, потеря не велика. Зная силу политических расчетов, вы не можете не согласиться с этим.
— Я не один. Согласны вы с тем, что в первый же тираж король может потерять громадную сумму?
— Согласен, но между возможностью и действительностью лежит целая бесконечность, и я бы осмелился уверить вас, что величайшее было бы счастие для полного успеха лотереи, если бы на первый раз король потерял изрядную сумму.
— Как? Но ведь это будет большое несчастие?
— Несчастие желательное. Теория вероятностей может быть приложима и к области духовной. Вы знаете, что все страховые общества богаты. Я готов доказать вам перед всеми европейскими математиками, что король должен выиграть один процент на сто в этой лотерее. В этом весь секрет. Согласны вы, что разум должен уступить перед математическими доказательствами?
— Согласен. Но скажите мне, почему Кастелетто не может поручиться, что прибыль короля несомненна?
— Ни Кастелетто, ни кто другой в мире не может дать решительной уверенности в том, что король всегда будет выигрывать. Кастелетто к тому же полезен только, как временной баланс на один, два, три нумера, которые, будучи чрезвычайно обременительными, могут, выходя, причинить ставщику значительную потерю. Кастелетто объявляет тогда число закрытым и может дать вам уверенность в выигрыше только в случае откладывания тиража, до тех пор пока шансы будут одинаково обеспечены; но тогда лотерея не пойдет, потому что придется, может быть, ждать целые годы; к тому же в таком случае лотерея превратится в настоящий грабеж. Честность лотереи гарантируется установлением тиража раз в месяц, ибо в этом случае публика уверена, что банк может проиграть.
— Захотите ли вы объяснить все это совету?
— С удовольствием.
— Ответите ли вы на все возражения?
— Смею надеяться.
— Не доставите ли вы мне вашего плана?
— Я его вручу только тогда, когда будет решено принять его и когда мне будет гарантирован известный доход.
— Но ведь ваш план тот же самый, что и этот.
— Сомневаюсь. Я вижу г-на Кальзабиджи в первый раз в жизни, и так как он не показывал мне своего плана, так как он не знает моего, то трудно предположить, чтобы мы сошлись с ним во всех пунктах. К тому же в моем плане я устанавливаю в общем, что король должен выиграть в течение года, и доказываю это математически.
— Значит, предприятие можно было бы отдать товариществу, которое обяжется платить королю известную определенную сумму?
— Ни в каком случае.
— Почему?
— А вот почему. Лотерея может процветать только при предрассудке. Я бы не хотел иметь дела с обществом, которое, из желания увеличить свой доход, могло бы прийти к убеждению расширить свои операции, что неминуемо должно было бы уменьшить увлечение лотереей.
— Не вижу почему.
— По многим причинам, которые я готов перечислить вам в следующий раз и о которых вы будете судить так же, как и я. Наконец, лотерея может быть лишь королевским учреждением или не должна вовсе существовать.
— Господин Кальзабиджи согласен с вами.
— Я очень рад, но не удивлен, ибо, размышляя об этом подобно мне, он должен был прийти к тому же результату.
— Имеете ли вы подходящих лиц для замещения должностей при управлении лотереей?
— Для этого нужны только хорошие машины, а в этом во Франции нет недостатка.
— В каком размере рассчитываете вы на прибыль?
— Двадцать на сто в каждый месяц. Тот, кто принесет королю экю в шесть франков, получит пять, и я обещаю, что, ceteris paribus (при прочих равных), весь народ будет платить монарху по меньшей мере пятьсот тысяч франков каждый месяц. Я готов доказать это совету при условии, что он будет состоять из таких лиц, которые, признав истину, основанную на физическом или политическом расчете, не будут придираться и обратят свое внимание прямо на цель.
Я, действительно, чувствовал себя в состоянии сдержать слово, и это внутреннее чувство было мне приятно. Я на минуту вышел, а когда вернулся, то нашел этих господ очень серьезно разговаривающими о проекте.