Часа в три лакей Менгса принес мне обед на три персоны; но из эгоизма, в котором я себя упрекаю, я ни с кем не хотел разделить его; я поел сколько мог, то есть очень мало, и приказал остальное унести. Марацани умолял меня оставить по крайней мере вино; я прогнал его; меня снедало беспокойство, я весь был страдание и гнев.
Вечером ко мне приехал Мануччи; он был в сопровождении офицера, арестовавшего меня. После выражения сожалений, Мануччи сказал мне: «По крайней мере, вы ни в чем не нуждаетесь, потому что у вас есть деньги».
— Напротив, я во всем нуждаюсь: я не могу даже написать моим друзьм.
— Какое безобразие! — воскликнул офицер.
— Как поступили бы вы с солдатом, — сказал я ему, — который украл деньги, данные ему заключенным для покупки?
— Он был бы присужден к галерам: назовите мне этого солдата.
Все молчали; я вынул три экю и обещал дать их тому, кто назовет вора. Марацани немедленно назвал его, и другие заключенные подтвердили справедливость его слов. Офицер записал его фамилию, удивляясь тому, что я издержал три экю, чтобы получить один; мне принесли бумаги, свечку, и когда эти господа ушли, я принялся писать.
Не вставая с места и несмотря на неудобство моего положения, потому что все легли спать, а некоторые легли даже на мою бумагу, я написал четыре письма: первое- министру юстиции, в котором я жаловался на алькада; второе было адресовано к Мочениго. «Ваша обязанность, — говорил я в этом письме, взять под свое покровительство несчастного соотечественника, несправедливо преследуемого. Вы ссылаетесь на то, что повеление Вашего правительства запрещает Вам вступиться за меня; если Вы и теперь еще не знаете причин моей ссоры с инквизиторами, то я Вам скажу: инквизиторы преследовали меня исключительно потому, что г-жа Соцци предпочла меня монсеньеру Кондульмеру, который из ревности посадил меня под Пломбы». Я написал также герцогу Лассада, умоляя его заступиться за меня непосредственно у самого короля. Последнее и самое едкое письмо было адресовано мною графу Аранда. Вот оно, если память не изменяет мне:
«Монсеньер, В настоящую минуту меня убивают и убивают в тюрьме. Не имею возможности не верить, что Вы — причина этой медленной смерти, так как я совершенно напрасно объявил моим палачам, что приехал в Мадрид с рекомендательными письмами к Вашему Сиятельству. Какое преступление я совершил? Пусть мне скажут. Обращаюсь к Вашему чувству гуманности: какое удовлетворение можете Вы мне дать за все те мучения, которые я выношу? Прикажите же освободить меня или же нанесите последний удар, — это по крайней мере избавит меня от самоубийства».
Я снял копии с этих четырех писем и запечатал оригиналы для передачи их на другой день слуге Мануччи. Ночь была ужасна; не сомкнувши глаз, я провел ее, сидя на скамейке. В шесть часов явился Мануччи. Я с восторгом обнял его, заливаясь слезами. Я умолял его повести меня на минуту в кордегардию, потому что я был ни жив ни мертв; он сейчас же повел меня туда и приказал подать мйе шоколаду. Он прочитал мои письма и, казалось, ужаснулся их содержанию. Этот молодой человек, не испытавший еще страдания, не знал, что в жизни существуют такие моменты, когда невозможно побороть в себе негодования; однако он поклялся, что мои письма будут в точности переданы по адресам в течение дня; он прибавил, что Мочениго должен быть у графа Аранда и что посланник положительно обещал поговорить в мою пользу с министром. Днем ко мне явились донья Игнация и ее отец. Их вид чрезвычайно опечалил меня, и на этот раз я плакал от умиления. Игнация также плакала; что же касается дона Диего, то он мне сказал целую речь, очень милую по содержанию, но напыщенную по форме. Он мне сказал, что не явился бы навестить меня, если б не был убежден в моей невинности; что все смотрели на меня как на жертву подлой клеветы и что я вскоре получу полное вознаграждение за нанесенное мне оскорбление. Окончив свою речь, добряк крепко обнял меня и незаметно всунул мне в жилетный карман сверток дублонов, говоря мне на ухо: «После отдадите мне». — Я был преисполнен благодарности к нему и отвечал ему также на ухо: «Возьмите назад ваши деньги; у меня они есть, но я не решаюсь их вам показать, потому что мы окружены ворами». Он взял назад деньги и ушел, заставив меня обещать, что я явлюсь к нему, как только буду свободен. Дон Диего не сказал своего имени в тюрьме. Он был очень хорошо одет и на этот раз имел вид вполне дворянина. Таков кастильянский характер — смесь больших недостатков с большими достоинствами; но необходимо прибавить, что все пороки испанцев имеют в своем источнике их умственный склад, между тем как их достоинства — дело их сердца.
После обеда я был извещен о прибытии алькада. Меня повели в соседнюю комнату, где я увидел стол с бумагами; тут же находилось и мое оружие. С алькадом были два писца; он пригласил меня сесть и отвечать прилично на вопросы, которые будут мне делаемы.
— Не забывайте, — прибавил он, — что всякое ваше слово будет записано в протоколе.
— В таком случае, потрудитесь допрашивать меня на итальянском или на французском языке, потому что я очень плохо вьфажаюсь по-испански и плохо понимаю этот язык Я бы не желал сказать какую-нибудь бессмыслицу.
Алькад рассердился и что-то выкрикивал в течение целой четверти часа. Я плохо понимал, что он мне говорит, но упорствовал в своем решении. Тогда он дал мне перо, приглашая написать по-итальянски мое имя, мою профессию и причины, заставившие меня приехать в Мадрид. Я взял перо и написал следующее:
«Я- Джакомо Казанова, венецианец, по склонностям — ученый, по привычкам — независимый и настолько богатый, что не нуждаюсь ни в чьей помощи. Путешествую из удовольствия; я известен венецианскому посланнику, графу Аранда, маркизу Морасу и герцогу Лассада. Я с доверием приехал в Испанию и не думаю, чтобы я нарушил какой-либо закон этой монархии; тем не менее я был арестован и заключен в тюрьму вместе с разбойниками: правда, что это было делом людей более меня достойных такой судьбы. Не зная за собой никакой вины, я должен заявить тем, кто меня преследует, что они не имеют никакой власти надо мною, за исключением того, что могут выслать меня из Испании, — что, впрочем, я готов исполнить немедленно. Меня обвиняют в том, что я скрывал у себя запрещенное оружие. Я отвечаю, что это оружие я вожу с собою повсюду в течение пятнадцати лет: причина этому та, что я много путешествую и что во всякой стране бывают разбойники. К тому же таможенные чиновники у ворот видели это оружие и оставили его мне. Если теперь его у меня конфискуют, то только потому, что желают найти предлог преследовать меня».
Я отдал эту бумагу алькаду, который сейчас же приказал ее перевести. Прочитав то, что я написал, он в бешенстве встал и воскликнул: «Вы раскаетесь в этом!» Потом приказал отвести меня в общую залу.
Вечером приехал ко мне Мануччи; он сообщил мне, что обо мне был разговор между графом Аранда и посланником. Мочениго очень хвалил меня, хотя и признавался, что не может заступиться за меня так, как бы хотел, по причине моей ссоры с инквизицией. Затем посланник сообщил министру все, что знал обо мне. Граф Аранда признал, что со мной поступили гадко, но, тем не менее, не видел причины, чтобы из-за этого умный человек потерял голову, и, говоря это, прочитал посланнику письмо, которое я ему написал.
— Почти то же самое он пишет, — прибавил он, — дону Эммануилу Рода и герцогу Лассада; согласитесь сами, что приличным людям не пишут в таком тоне.
— Еще бы! — прервал я рассказ Мануччи. — Каждому положению соответствует свой стиль. Посмотрите, в каком положении я нахожусь: в грязной зале, без кровати, без стула, окруженный разбойниками; не достаточно ли этого, чтобы вывести человека из терпения? Но ваш рассказ облегчил меня, потому что я вижу, что со мной готовы поступить по справедливости.
Оставляя меня, Мануччи счел возможным уверить меня, что я буду свободен на другой день. Эту вторую ночь я провел так же, как провел и первую: падая с ног ото сна, но боясь отдаться ему, в лихорадке и трепеща за мои деньги, за мои часы, табакерку и даже больше — за жизнь.
Часов в семь утра явился высший офицер с двумя адъютантами и сказал мне:
— Его Сиятельство граф Аранда сожалеет о том, как с вами поступили; об этом он узнал только из вашего вчерашнего письма.
— Его Сиятельство не знает всего. — И я рассказал офицеру историю кражи экю.
Офицер немедленно потребовал к себе капитана, под командой которого находился этот солдат; он рассказал ему об этом факте, приказывая заплатить мне экю из его собственного кармана. Капитан исполнил это с неудовольствием, и я взял монету улыбаясь. Этот офицер был не кто другой, как граф Рохас, полковник полка, стоящего в казармах Буэн-Ретиро; он дал мне честное слово, что к концу дня мне будет возвращена свобода и оружие.
— Если вы не сейчас же свободны, — прибавил он, — то только потому, что Его Сиятельство желает, чтобы вы получили удовлетворение за эту полицейскую глупость. Тем не менее, я должен вам сказать, что алькад был введен в заблуждение лживыми свидетельствами. Он слишком доверился наговорам мерзавца, который служит у вас.
Итак, я не обманулся: на меня донес мой паж; но что мог он сказать? Вспоминая странное событие ночи, предшествовавшей моему аресту, я не вполне был спокоен.
— Надеюсь, — сказал я Рохасу, — что на будущее время мне нечего бояться клевет этого мерзавца; признаюсь, что его присутствие тяготит меня.
Немедленно полковник позвал двух солдат, которые привели плута. С тех пор я ничего 6 нем не слыхал.
Когда повели меня в кордегардию для очной ставки с моим вором, я заметил во дворе графа Аранда, — я выразил свое удивление полковнику, который ответил мне: «Его Сиятельство специально приехал ради вас». — Затем этот почтенный офицер пригласил меня обедать к нему в тот же день.
В ожидании этого я возвратился в тюрьму. В зале поставили для меня кровать; тут я увидел Мануччи, который бросился мне на шею: мы обнялись самым сердечным образом. Я должен прибавить, что этот молодой человек в этих обстоятельствах выказал знаки самой нежной дружбы ко мне; поэтому я всю жизнь буду раскаиваться в тех слухах, которые я имел неосторожность распускать о нем; он мне этого никогда не простил; читатель рассудит сам: не слишком ли далеко простер Мануччи свою месть?