В конце концов представители моего штаба, уже находившиеся на берегу, забрали меня на десантном катере, а эсминец вскоре после этого сняли с мели с помощью буксира. Мне рассказывали, что история этого происшествия при высадке, без сомнения, сильно преувеличенная, пользовалась огромным успехом во всех кают-компаниях военно-морского флота.
С тактической точки зрения наша высадка в день «Д» стала неожиданностью для противника. Погода была плохая, море — бурным, но войска высаживались на берег в хорошем настроении [263] и в нужных местах. Медленно и неустанно мы закреплялись на берегу и расширяли зону нашего присутствия.
На второй день («Д»+1) мы продвинулись на пять-шесть миль в глубь побережья. К пятому дню («Д»+4), то есть к 10 июня, занятые нами участки слились в единую линию; она растянулась на шестьдесят миль вдоль берега, а глубина ее колебалась от восьми до двенадцати миль; мы хорошо закрепились, и всем опасениям пришел конец. В самом начале нас беспокоило положение дел на участке «Омаха», но ситуацию удалось исправить благодаря мужеству американских солдат, хорошей поддержке огнем с моря и отваге истребительно-бомбардировочной авиации.
Премьер-министр и генерал Смэтс посетили меня в Нормандии 12 июня. Премьер находился в отличной форме. На этот раз он был готов признать, что за поле боевых действий отвечаю я, а ему следует выполнять приказы. Перед отъездом он снова оставил запись в моем альбоме для автографов:
«Франция, 12 июня 1944 г. Как все это началось, так пусть и идет до самого конца. Уинстон С. Черчилль».
Смэтс написал под этими словами:
«Так и будет! Дж. К. Смэтс 12/6/1944».
В это время мой тактический штаб располагался в саду замка в Крейи, маленькой деревушки в нескольких милях к востоку от Байё. Мадам де Дрюваль, владелица замка, по-прежнему жила в нем. Я полагал, что, когда мы уезжали из Портсмута, в мой фургон взяли все, в чем я нуждался, но оказалось, что не хватало одного предмета — ночного горшка, или, как говорят французы, pot-de-chambre. Я велел адъютанту спросить, не может ли мадам дать нам этот предмет — на время. Обсудив проблему, мы согласились с тем, что ситуация довольна деликатна и что лучше будет спросить мадам, не сможет ли она одолжить главнокомандующему вазу. Мадам [264] ответила, что сделает это с радостью, собрала все имевшиеся в замке вазы для цветов и попросила моего адъютанта выбрать ту, которая ему больше понравится. Он внимательно осмотрел вазы и сказал, что, по его мнению, для цветов генерала не подойдет ни одна из них. Нет ли ваз другого типа? Мадам, обладавшая великолепной интуицией и не меньшим чувством юмора, тут же поняла, что имелось в виду — без сомнения, «ночная ваза». Она сказала моему адъютанту, что, как ей кажется, у нее найдется ваза еще одного типа, довольно необычная, но которая, по-видимому, подойдет для солдата. Она вышла из комнаты и через несколько минут вернулась с маленькой белой ночной вазой, украшенной розовыми цветочками. Она гордо поставила ее посередине всего собрания цветочных ваз и сказала: «Думаю, что это подойдет генералу для его цветов». Адъютант согласился, что это — именно то, что нужно и что эта ваза будет отлично смотреться в генеральском фургоне!
Мадам до сих пор живет в замке, и я иногда навещаю ее. Историю о генеральской вазе рассказывают каждому посетителю, так что теперь она известна большинству жителей Нормандии. Думаю, что при пересказе история обрастает новыми подробностями. Должен добавить, что мадам настояла на том, чтобы я оставил «вазу» у себя, и теперь она занимает достойное место в моем доме в Гэмпшире.
Но вернемся к операции.
Ранее я уже описывал свой генеральный план Нормандского сражения. Вкратце он заключался в организации и проведении операций таким образом, чтобы главные силы противника оказались стянутыми на наш восточный фланг, на позиции 2-й британской армии; это облегчило бы нам захват территорий на западном фланге и осуществление там окончательного прорыва — для чего предполагалось использовать 1-ю американскую армию. В случае более быстрого развития событий на западном фланге нам предстояло быстрее продвигаться на этом направлении.
На восточном фланге, в секторе Кана, задача захвата территорий стояла не так остро; там главное заключалось в ведении ожесточенных боев, чтобы заставить противника бросить в бой свои резервы. Тогда американские силы столкнулись бы с меньшим сопротивлением при продвижении, которое на западе имело жизненно важное значение. [265]
При осуществлении этого генерального плана нам очень помогло колоссальное стратегическое значение Кана. Через этот важнейший транспортный узел проходили основные дороги, ведшие к нашим позициям с востока и юго-востока. Поскольку основные немецкие мобильные резервы располагались к северу от Сены, им пришлось бы двигаться к нашему плацдарму с востока, и они неизбежно вышли бы на Кан. На юго-востоке, между Каном и Фалезом, были хорошие условия для развертывания аэродромов. Я был уверен, что мощное и настойчивое наступление в секторе Кана позволит нам достичь поставленной цели по оттягиванию резервов противника на наш восточный фланг: эта концепция легла в основу моего плана. С самого начала на ней строились все наши расчеты. Как только мы закрепились на берегу, я начал проводить эту стратегию в жизнь, и после тяжелых боев в районе Кана и захвата Шербурского полуострова она начала приносить результаты.
У меня ни разу не появилось причины или повода для изменения генерального плана. Конечно, мы не соблюдали все временные рамки и этапы, предварительно намеченные с оглядкой на тыловое планирование, и, конечно, мы не колеблясь меняли наши планы и дислокацию в зависимости от складывающейся тактической ситуации — как в любом сражении. Но основа плана оставалась неизменной; именно на нее я возлагал все свои надежды и жестко отстаивал ее, несмотря на усиливавшиеся возражения малодушных. Например, мы не взяли Кан до 10 июля, а его восточные пригороды были окончательно очищены только к 20 июля. Первоначально я намеревался как можно раньше захватить высоту между Каном и Фалезом, поскольку эта местность очень подходила для строительства аэродромов; но эта задача не имела жизненно важного значения, и, когда я увидел, что ее осуществление в соответствии с исходным планом приведет к неоправданным потерям, я не стал настаивать. Командование ВВС меня не одобряло.
Безусловно, основная задача моей стратегии на западном фланге состояла в сосредоточении крупных бронетанковых сил на юго-востоке от Кана, в районе Бергебю; это давало нам возможность удержать основные бронетанковые силы немцев на восточном фланге и тем самым способствовать продвижению [266] американцев на западе. Мы закрепились на этой высоте только после начала операции «Гудвуд» бронетанковыми подразделениями 2-й армии 18 июля. Как только танковая атака застопорилась из-за ожесточенного сопротивления противника, а также из-за того, что дожди превратили весь район в море грязи, я решил отказаться от этого наступления. Многие полагали, что операция «Гудвуд» должна была стать началом нашего плана по прорыву к Парижу с восточного фланга и что, коль скоро я этого не сделал, сражение следует считать проигранным. Однако позвольте мне, рискуя показаться скучным, еще раз уточнить. Мы никогда не собирались прорываться с плацдарма на восточном фланге. Неправильное понимание этой простой и в то же время основной идеи неоднократно вызывало трения между британскими и американскими деятелями. Вот что, к примеру, сказано о кампании на 32-й странице доклада Эйзенхауэра, датированного 13 июля 1945 года, который он сделал перед Объединенным комитетом начальников штабов:
«Тем не менее на востоке нам не удалось прорваться к Сене, а сосредоточение сил противника в секторе Кана не позволило нам создать там столь необходимый плацдарм. Благодаря достаточной гибкости наших планов мы смогли извлечь выгоду из такой реакции противника и вывести американские силы из района их дислокации на западе, пока британцы и канадцы отвлекали силы немцев на востоке. Затем, в течение июля, фельдмаршал Монтгомери продолжал оказывать непрестанное давление на противника силами 2-й армии».
Создается впечатление, будто британцы и канадцы потерпели поражение на востоке (в секторе Кана) и из-за этого вся работа по прорыву на западе досталась американцам. Такой упрек в адрес Демпси и 2-й армии ясно показывает, что Эйзенхауэр не сумел понять сути плана, с которым охотно согласился.
На протяжении всего периода ожесточенных сражений в Нормандии у нас не было намерений прорываться к Сене с восточного фланга; об этом ясно свидетельствуют многочисленные изданные мною приказы и распоряжения. Подобное неверное толкование существовало только в штабе Верховного главнокомандования, в то время как все высшие офицеры, отвечавшие [267] за ведение боевых действий в Нормандии, в том числе Бредли, имели точное представление об истинных задачах плана. Неправильное понимание стало причиной многочисленных разногласий, и недолюбливавшие меня члены штаба Верховного главнокомандования воспользовались этим для создания конфликтной ситуации в период развития кампании.
По-моему, одна из причин этого заключалась в том, что первоначальный план КОССАК[14], по сути дела, состоял в прорыве из района Канна — Фалеза на нашем восточном фланге. Я отказался принять этот план и изменил его. Автор плана, генерал Морган, к этому времени стал заместителем начальника штаба Верховного главнокомандования. Он считал Эйзенхауэра богом; поскольку я отверг многие его планы, меня он поставил на противоположный конец небесной иерархии. Так были посеяны семена раздора. Морган и его окружение (стратеги, отстраненные от дел) при любой возможности пытались убедить Эйзенхауэра в том, что я настроен на оборону и что мы вряд ли пойдем на прорыв где бы то ни было!
Летчики, которым, как нетрудно понять, хотелось получить аэродромы на восточном фланге под Каном, всячески поддерживали все «фантазии» Моргана на этот счет. А некоторые летчики буквально испытывали счастье от представившейся возможности намекнуть, что не все идет так, как следует. Одна из проблем заключалась в самой организации командования. В пустыне «Маори» Конингем и я были равноправными партнерами — он командовал ВВС в пустыне, а я — 8-й армией. Посл