и жизненно важного политического интереса. Британия уберет свою протянутую к Польше руку, как только она увидит нашу решимость устранить это последствие диктата Версаля, положение, которое, в конце концов, просто невыносимо. Он не хочет войны с Польшей за Данциг или за коридор, но тот, кто хочет мира, должен готовиться к войне: такова основа любой удачной дипломатии.
Пока маховики дипломатии начали раскручиваться в Варшаве, Лондоне и Париже, фюрер все больше укреплялся в своем намерении с Данцигом поставить всех перед fait accompli[18], чтобы не дать никакого повода великим державам выступить от имени Польши, позволяя ей таким образом нападать на нас с оружием. Даже при этих условиях мы, очевидно, были обязаны подготовиться на тот случай, что Польша нападет на нас под этим предлогом.
Таким образом, в мае 1939 г. вышел приказ фюрера – подготовиться к варианту «Белый», вместе с требованием Гитлера быть готовыми самое позднее к 1 сентября прийти в боевую готовность для контратаки на Польшу, если она продемонстрирует непримиримость, и разработать план действий для наших сухопутных и военно-воздушных сил. Как и в случае с Чехословакией, этот приказ подразумевал, что мы должны были избегать какой бы то ни было мобилизации, не использовать положений, разработанных для мобилизации, а также не рассчитывать на состояние боевой готовности, проистекающее из применения мобилизационного плана. Это, в свою очередь, означало, что все должно было быть построено на численном составе армии в мирное время и на возможностях, ограниченных этими пределами.
После того как фюрер передал эти инструкции своему главнокомандующему, сначала устно и лично, а затем более формально, письменно, он по привычке удалился в уединение в свою резиденцию в Бергхоф. Естественно, это очень сильно мешало моей работе в Верховном командовании, поскольку все, что должно было быть отправлено мне, приходило либо с курьером, либо через его военных адъютантов, если только я сам не ездил в Берхтесгаден, что я обычно стремился сделать за один день на самолете.
В отличие от этого у рейхсканцелярии был постоянный дом в Берхтесгадене под управлением рейхсминистра доктора Ламмерса, а у партийной канцелярии – постоянная резиденция в Мюнхене; у Геринга тоже был дом в Бергхофе, а у министра иностранных дел была официальная резиденция в Фушле, около Зальцбурга, которую ему выделил Гитлер. Только у ОКБ, Верховного командования, не было в то время таких условий для своей работы, несмотря на то что с лета 1940 г. я смог добиться для него выделения некоторых площадей частично в помещениях рейхсканцелярии и частично – в казармах в Берхтесгадене. Результатом стало вынужденное физическое отделение ОКБ от действующих нервных центров правительства и отсутствие личного контакта со значимыми людьми, что согласовалось с желанием Гитлера самому принимать все решения и препятствовать любым попыткам объединения.
Таким образом, я практически ничего не знал о наших переговорах с Польшей и с Лондоном и их отношении к вопросу данцигского коридора, за исключением тех случаев, когда Гитлер сам брал инициативу во время наших с ним встреч или когда я приехал к нему и сообщил, как сильно обеспокоена армия и я возможностью военного конфликта с Польшей, в то время как наша программа перевооружения была еще в такой неудовлетворительной фазе. Снова и снова Гитлер заверял меня, что он совершенно не желает войны с Польшей – он никогда не позволит ситуации зайти так далеко, хотя французское вмешательство из-за ее восточных обязательств в действительности было вполне вероятным. Он сделал Франции самые перспективные предложения, сказал он, и даже публично отрекся от своей заинтересованности в Эльзас-Лотарингии; возможно, это было гарантией, которую никакой другой политик, кроме него, не объяснил бы германскому народу; только у него были такие полномочия и права сделать такое предложение.
Несомненно, он заходил слишком далеко, умоляя меня не говорить в военном министерстве о направлении его мыслей, о том, что он боялся, что тогда они приостановят планирование польского плана с серьезностью и интенсивностью, которые были такой важной частью его дипломатической шарады, поскольку «замаскированные» военные приготовления, проводимые в Германии, не могли быть полностью засекречены и остаться незамеченными для поляков, ведь мне казалось, что я знал настроения в военном министерстве и добропорядочность Генерального штаба лучше, чем он, и я не считал себя связанным его просьбами.
Я доверял Гитлеру, и я был под властью силы его словесного убеждения; я полагал, что тут должно быть принято политическое решение, пусть даже не без угрозы военных санкций.
Лето 1939 г. прошло в Генеральном штабе сухопутных войск в лихорадочной деятельности. Строительство Западного вала продолжалось в ускоренном темпе; кроме того, в добавление к строительным фирмам и организации Тодта там были заняты практически вся трудовая армия рейха и несколько армейских дивизий, эти последние две силы были сосредоточены на строительстве земляных укреплений, установке колючей проволоки и окончательной отделки недостроенных бетонных укреплений для обороны Германии.
Естественно, последняя инспекционная поездка Гитлера в августе 1939 г. – я сопровождал его в этой поездке – была организована как с пропагандистскими целями, так и с целью проверить действительный прогресс строительства, о котором его и так постоянно информировали по картам, на которых были обозначены законченные бункеры, строящиеся, а также планируемые. Он изучил эти карты так тщательно, что во время нашей инспекционной поездки он точно знал, что еще было не выполнено и где на местности найти каждое из укреплений. Часто можно было только дивиться его памяти и силе воображения.
Я считал своим долгом на протяжении этого лета не оставлять у Гитлера сомнений, что и Генеральный штаб, и его руководящие генералы разделяли серьезное беспокойство из-за возможности того, что разразится война; и не только из-за того, что война в их памяти оставила слишком страшные воспоминания, но и потому, что они считали нашу армию совершенно неготовой к войне, и они расценивали опасность войны на два фронта как особенно зловещую перспективу, которая решит наши судьбы, если она осуществится. Я полагал, что ему важно знать об этом, несмотря на то что я понимал, что это только еще больше усилит его подозрение к его генералитету.
По этой причине в начале августа 1939 г. у него зародилась мысль изложить свои идеи самим начальникам штабов, другими словами, без их главнокомандующих, в Бергхофе. Со стороны мне представилась наилучшая возможность увидеть, какой эффект это произвело, и я понял, что ему не удалось выполнить свое намерение: хотя только генерал фон Витерсхейм [начальник штаба 2-й группы армий] смог своими вопросами в достаточной мере показать, насколько он не согласен с тем, что обрисовал Гитлер, это само по себе, вероятно, зародило в голове Гитлера подозрение, что он столкнулся с железной оппозицией людей, которые в душе отвергали любые речи, которые они считали сугубо пропагандистскими. Гитлер никогда не говорил мне о его впечатлении об этой встрече, но он обязательно сказал бы мне, если бы был удовлетворен ею.
Для него это было горьким разочарованием, которое превратилось в явную неприязнь к Генеральному штабу и высокомерию его «касты».
Сильнее всего была его речь в Бергхофе, произнесенная 22 августа перед генералами войск Восточного фронта, предназначенных для действий в Польше, речь, произнесенная с полным пониманием и применением психологического расчета. Гитлер был необычайно одаренным оратором, с мастерской способностью подбирать слова и выражения соответственно аудитории. Я могу даже сказать, что он извлек для себя урок из своего неудачного выступления перед начальниками штабов и понял, что попытка столкнуть их с их главнокомандующими была психологической ошибкой. Другие версии этой речи были субъективно изменены, как ясно показали записи, сделанные адмиралом Беме, который должен был быть абсолютно беспристрастным.
24 августа Гитлер прибыл в Берлин, а 26-го должно было начаться вторжение в Польшу. Все события, происходившие в эти дни в рейхсканцелярии перед 3 сентября, имеют такое важное мировое и историческое значение, что их оценку и интерпретацию лучше всего будет предоставить профессиональным историкам; сам я могу добавить лишь немногое из своего собственного опыта, и к сожалению, у меня в распоряжении нет никаких записей или заметок, которые подкрепили бы мои воспоминания.
К полудню 25 августа я сначала был вызван к фюреру в рейхсканцелярию. Гитлер только что получил через [итальянского] посла Аттолико личное письмо от Муссолини, из которого фюрер прочел мне несколько абзацев. Это был ответ дуче на строго конфиденциальное письмо Гитлера, посланное им из Бергхофа несколькими днями ранее, в котором он сообщал ему о запланированном столкновении с Польшей и о своем стремлении добиться решения неустраненной проблемы Данцигского коридора военной акцией, если Польша – или Англия от лица Польши – откажутся отступить. По нескольким причинам Гитлер назвал дату возможной операции против Польши на несколько дней позже [чем это было запланировано на самом деле], как он сам сказал мне, он рассчитывал на немедленную передачу содержимого его письма в Лондон, через наше столь «заслуживающее доверия» министерство иностранных дел, и это, как он предполагал, должно было показать, насколько он серьезен в своих намерениях, но с другой стороны, скрыло бы истинную дату начала его военной операции, так что, даже если поляки будут заранее предупреждены, запланированный элемент тактической внезапности при нападении сохранится. И наконец, переносом объявленной даты вперед Гитлер надеялся заставить Британию поскорее вмешаться и предотвратить развязывание войны. Он безусловно ожидал, что они так и сделают, и поэтому он рассчитывал на поддержку со стороны Муссолини.
Реакция Муссолини была для Гитлера первым разочарованием в этой авантюре; последний рассчитывал на поддержку Италии как на само собой разумеющуюся, и даже на помощь военного характера; как-никак, Италия безоговорочно подписала пакт о военной помощи [«Стальной пакт»], и Гитлер ожидал от Муссолини такую же