У меня потемнело в глазах. Я тут же рассказала об этом маме. Она даже не поверила: «Ты точно слышала? Арестовали или застрелился?»
Потом, когда мы вернулись в Тбилиси, я узнала, как было дело. Паоло пришел в Союз писателей. С собой у него было ружье. Когда его спросили, зачем ему оружие, он ответил, что после заседания собирается зайти в общество охотников. Началось заседание.
На трибуну вышел Берия и принялся критиковать писателей. В этот момент сосед Яшвили заметил, что кресло Паоло пусто. И в эту секунду раздался выстрел. Оказалось, Яшвили вышел из зала, поднялся на второй этаж и пустил себе пулю в рот. Все стены были в крови.
Конечно же об этом скоро стало всем известно. Домой к Паоло, а он с семьей жил неподалеку от Дома писателей, тут же пришли с обыском и вынесли два чемодана рукописей.
Но предсмертное письмо отца Медея прочла. Паоло писал ей, что в ночь перед самоубийством он вошел в ее комнату и стоял над ее кроватью. «Но даже ты не могла меня спасти, – писал Паоло. – Я сделал то, что должен был сделать. Иначе ты бы потом сама перестала меня уважать».
На похоронах Яшвили было совсем немного народа: брат, жена, какие-то немногочисленные родственники. Из коллег был только один поэт Колау Надирадзе. Остальные испугались.
Когда Берии сказали, что на похоронах был единственный поэт, он спросил:
– Кто?
– Колау Надирадзе, – ответили ему.
– Ну и молодец.
Его, кстати, не тронули, он умер своей смертью.
Медея во время похорон потеряла сознание. Но никто не обратил на нее внимания. Только один из чекистов указал: «Девочка упала». Тогда ее подняли и привели в чувство.
Мы с мамой, как только вернулись из Абастумани, пришли к вдове Паоло, Тамаре Серебряковой.
Медея сидела, убитая горем. Она месяца два не могла выйти из дома. А мимо Дома писателей, где покончил с собой ее отец, не могла пройти до конца жизни, всегда ходила кружными путями.
Когда мы вернулись в Тбилиси, мама стала ходить в тюрьму с передачей для папы. Однажды ушла и пропала на три дня. Мы с братом прибежали к тюрьме и увидели огромную очередь, в которой стояла и мама. Со страшными опухшими ногами.
Очереди были громадные. Люди стояли с рассвета до рассвета. У некоторых брали передачи и 50 рублей, а некоторым говорили: «10 лет без права переписки».
Однажды по очереди пронесся слух – два эшелона заключенных отправили в Ростов. Мама продала в публичную библиотеку 45 томов лондонской энциклопедии, которую папа в 1937 году выписал из Лондона, и на эти деньги поехала в Ростов.
Там она узнала, что эшелон с заключенными из Тбилиси стоит на запасных путях. Мама 12 километров прошла до него пешком.
Когда нашла наконец этот эшелон, конвоиры ее не подпустили: «Будем стрелять». Мама испугалась – у нее же оставались мы с братом. И она, передав для отца теплые вещи, вернулась.
А папы в этот момент уже не было в живых. Мы тогда этого не знали. Да мама и не поверила бы этому.
Она всегда говорила: «Я верю, что Бог вернет мне мужа».
Даже я, вернувшись из ссылки в Казахстане, тоже ловила себя на том, что всматриваюсь в мужчин на улице – не идет ли среди них мой отец…
Сразу же после папиного ареста мама отнесла все бумаги – акции Харримана на владение марганцевыми рудниками и номера счетов в иностранных банках, где папа хранил деньги, – его родной сестре Анне. Она жила рядом с Академией художеств, квартира находилась на первом этаже, и еще был подвал, где они хранили продукты. Тетка спрятала бумаги в этом самом подвале.
Но вскоре арестовали ее сына, агронома. И тетка, испугавшись, что бумаги на иностранном языке смогут навредить сыну, когда к ней придут с обыском, бросила все документы в камин. Мама, когда узнала об этом, три дня не могла встать с постели.
Так у нас пропали все акции и финансовые бумаги, которые хотя бы давали надежду на пусть и призрачное, но обеспеченное будущее…
Мы остались втроем – мама и я с братом. Мы тогда жили в бывшей гостинице возле Оперы.
Как-то я вышла на балкон и увидела их.
Чекистов тогда легко было узнать – трое молодых мужчин, в одинаковых пальто, с похожими равнодушно-сосредоточенными лицами входили в наш подъезд. Я поняла – они идут за мамой.
Я выбежала из нашей комнаты в коридор, где была устроена малюсенькая кухня. Мама стояла у керосинки и готовила ужин.
– Что случилось? – спросила она у меня.
Видно, по моему побледневшему лицу она догадалась, что что-то произошло. Но я ответила:
– Все в порядке.
– Нет, я вижу, что что-то произошло. – Провести маму было не так-то легко.
В этот момент в наш коридор вошли трое мужчин. Мама тут же поняла, кто они и что является целью их визита. Она тоже побледнела и, не говоря ни слова, лишь одной рукой указала мне на себя: «Они пришли за мной».
– Габуния где? – по-хозяйски спросили вошедшие.
Мама указала на дверь старших по дому, погасила керосинку, оставив на ней готовившийся ужин, и, кивнув, позвала меня за собой в нашу комнату.
Там она села на кровать и обратилась ко мне:
– Не соглашайтесь идти в приют, скажите, что у вас есть родственники. А сейчас помоги мне собрать теплые вещи.
Через какое-то время – нам оно показалось вечностью – мы услышали открывающуюся дверь из квартиры Габуния. И обе, мертвенно-бледные, принялись слушать звуки шагов. Неожиданно мужчины прошли мимо нашей комнаты и направились к соседу, литературному критику Бисмарку Гогелия. В этот день он был арестован.
Я долго не могла поверить своему счастью – маму не тронули. А потом ругала себя за свой эгоизм: ведь все равно арестовали ни в чем не повинного человека.
Но зато мама была с нами!
Ужин так и остался стоять на керосинке. А мы с нею легли в кровать и укутались одеялом.
Я открыла книгу и начала читать. А мама молча лежала и смотрела в потолок. В этот день мы решили, что она больше не будет ночевать дома. И это, как оказалось, спасло ей жизнь…
За ней все время приходили чекисты. Я сидела, помню, в школе и думала – арестовали сегодня маму или нет. Когда приходила после уроков домой, то первым делом немножко приоткрывала дверь и смотрела в щелочку. Если комната перерыта, значит, маму увели. Если нет, спокойно входила – значит, мама с нами.
Вдруг учительница меня вызывает: «Что я сейчас сказала?» А я ее не слушала и не смогла повторить. «Вот размечталась, княгиня», – отругала она меня. Я расплакалась, не до мечтаний мне было.
Однажды я вместо мамы носила передачу дяде Диме. Его арестовали за то, что он не в то время засмеялся.
Никогда не забуду, с каким замиранием сердца подходила к тюремной форточке, передавала посылку и ждала: будет ответ или нет. Потому что если был ответ, значит, человек жив. Дядя ответил запиской: «Получил, спасибо».
В тридцатых годах весь проспект Руставели был увешан репродукторами, по которым транслировались судебные процессы. День и ночь арестованные признавали свою вину.
Так моя подруга Медея Яшвили ходила по проспекту, заткнув уши.
В те дни стало известно о трагической судьбе близкой подруги семьи Дадиани – Ольги Сванишвили.
Как и тысячи ее соотечественников, в 1921 году Ольга Сванишвили уехала из Тбилиси в Батуми, чтобы оттуда бежать в Турцию.
В Константинополе Ольга вместе с мужем, Акакием Сванишвили (сама она была урожденной Гомартели), богатым предпринимателем, смогли достойно устроиться.
Сванишвили была знаменита своей красотой и тонким вкусом. На состоявшемся в Италии в 1917 году конкурсе Ольга получила золотую медаль за самое красивое платье.
Она была душой любой компании – умела поддержать беседу, хорошо разбиралась в музыке. И хотя особого голоса у нее не было, любила напевать. Особенно ей удавался «Константинопольский вальс», под который она вместе с подругами часто танцевала.
Полюбоваться кружащимися в танце красавицами собиралась не только эмиграция, но и дипломатический корпус, аккредитованный в Турции.
Еще в Тифлисе в нее был влюблен поэт Паоло Яшвили. Ольга на его ухаживания никак не реагировала. И тогда обиженный Яшвили сочинил четверостишие:
Ангорской кошки дикий взгляд
И прелесть Иверской мадонны.
Но все манеры говорят,
Что вы, мадам, из Зэстафони.
Он прочел эту эпиграмму при большом скоплении публики. Но Ольга отреагировала на нее лишь улыбкой. Тем более что из стихотворения было ясно, что «кошка» вряд ли могла быть «мадонной». Что же касается маленького провинциального грузинского городка Зэстафони, то в нем Сванишвили и вовсе ни разу не бывала.
Ольга не была царских кровей, но манеры у нее были воистину царские. «Мы, тогда совсем еще молоденькие девочки, даже стремились подражать ей, – вспоминает Татули Гвиниашвили, дочь лучшей подруги Ольги Сванишвили, – старались так же, как тетя Оля, открывать двери и с императорской грацией входить в комнату…»
Однако, несмотря на внешнее благополучие эмигрантской жизни, Ольга с супругом смогли выдержать в Турции всего несколько месяцев. Тоска по Родине заставила их вернуться в Грузию. Которой теперь правили большевики…
Выдающаяся красота Ольги по-прежнему заставляла говорить о ней всех, кто ее видел. Однажды Сванишвили, идущую по улице, увидел новоявленный хозяин Грузии Лаврентий Берия. Он немедленно приказал доставить к нему молодую женщину и тут же, прямо в своем кабинете, предложил ей стать его любовницей. Ольга ответила отказом.
«Наверное, ты хочешь сохранить себя для мужа?» – усмехнулся Берия. И красавица была арестована.
В тюрьме Метехи с ней «работал» лично Берия. Поняв, что Сванишвили не собирается идти ему на уступки, он вывел Ольгу… на расстрел.
Как полагается, поставил женщину к стенке и принялся стрелять в нее. Первая пуля попала в стену чуть левее головы Сванишвили, вторая – чуть правее, третья – чуть выше.