В конце концов камеру, где происходила эта сцена, огласил громкий хохот жертвы. Ольга Сванишвили потеряла рассудок…
К этому времени у нее росли уже две дочери, которым было не суждено больше увидеть свою мать. Они пребывали в уверенности, что Сванишвили казнили. Тем более что их отец в 1937 году был расстрелян.
…В конце сороковых годов прошлого века на перроне российского города Орла остановился поезд, везущий гуманитарную помощь из Америки. Внимание одного из американских офицеров, находящихся в этом составе, привлекла странная женщина, которая подметала перрон. Одета она была в старый, поношенный ватник, а на голове у нее была пилотка из свернутой газеты. Но не одежда заставляла обратить на нее внимание, а красивая песня, звучащая из ее уст.
– Кто вы? – спросил женщину офицер, спустившись из своего вагона.
– Я? – Подметальщица удивленно взглянула на человека в форме и стянула с коротко остриженной головы пилотку из газеты. – Оля Сванишвили.
В офицере она не узнала своего знакомого по Константинополю. Тот тоже не нашелся, что сказать. Бывшие знакомцы молча посмотрели друг на друга и разошлись. Американец вернулся в вагон. А женщина продолжила напевать. Над перроном вновь зазвучал «Константинопольский вальс»…
«Проходит время. Не видно конца нашим горечам, и спасения тоже не видно. Ночи напролет стояли возле тюрьмы, а когда прогоняли, ходили кругами по улицам и снова возвращались. После бессонных ночей было ощущение, что ты в огне.
В один из дней пришел к тюрьме Георгий и протянул мне бумагу. На ней почерком только что научившегося писать человека было написано, что нам снова приказывали освободить квартиру.
Только я пришла и сняла платье, чтобы переодеться, в квартиру ворвались четверо: «Немедленно освободите квартиру».
Я попросила время, чтобы хотя бы надеть платье.
«Нет, немедленно уходите!»
Наверное, у Алеши плохи дела, если со мной так зверски обращаются.
Нас переселили в Театральный переулок, 4. Это было здание бывшей гостиницы. Поселили на семи метрах в коридоре без окна. На них я разместила детей, а для меня места уже не осталось. Три года спала на балконе, зимой снег падал на мое одеяло.
Детей выгнали из школы как детей врага народа.
Жизнь была такой невыносимой, что я стала ходить по судам – нас трое, а мы живем на 7 метрах.
Оказалось, что у вселившегося в мою квартиру Зерагии не было ордера, он вселился незаконно.
Мне посоветовали поехать в Москву к Берии.
Я знала Марту Берия, его мать, с которой мы встречались в соборе Сиони.
Тогда пять или шесть женщин ходили на службу, было такое время. Эта старая женщина пыталась быть незаметной, стояла в дальнем углу с покрытой головой. Очень редко подавала голос. Если кто и разговаривал с ней, была я и одна женщина.
Я тогда была молодой. И калобатони Марта меня очень жалела. Знала, что моего мужа два года как арестовали и двое детей были как бездомные.
Она говорила: «Мне тебя жалко, но я ничего не могу сказать Лаврентию. Не имею права. Молись. И проси Бога – Он тебе поможет».
Но я все-таки написала Берии. Он согласился принять меня.
В Москве долго не могла найти нужное здание. Спросила у прохожих, как попасть на Лубянку.
«Туда попасть очень легко», – с грустной улыбкой ответили они мне и указали на нужное здание.
И вот я сижу в большой комнате, и тысячи мыслей в голове: «Зачем приехала? Почему бросила своих детей? Там я спаслась от ареста, а здесь своими ногами пришла к самому Берии!»
Вдруг представила – что, если меня оставят здесь!
Вокруг были шкафы с книгами. Вдруг один шкаф открывается, и из него выходит мужчина с бумагами. Это был Петре Шария, правая рука Берии.
Меня очень напугала такая маскировка. После долгого ожидания пришла секретарша Берии и пригласила войти.
За столом сидела змея в очках. В комнате также находились два русских с ромбами на петлицах. У Берия тоже ромбы были, не помню сколько. Рядом с ним сидел Бахчо Кобулов.
Берия спросил, зачем я приехала. Я сказала про Алешу, брата и квартиру.
– Ваш муж – английский шпион, – сказал Берия.
– Шпионом его сделали следователи, которые вели его дело, – ответила я.
У меня на груди висел медальон, на котором был изображен Шота Руставели.
– Кто он? – спросил Берия.
Я ответила:
– Шота Руставели.
Это помогло мне вспомнить, что в сумке у меня есть фото Татули и Георгия. Я достала и показала их Берия.
– Хорошие ребята.
– Этим хорошим ребятам нужно воспитание для общества и государства. А у них нет условий, нет комнаты. Меня выселили из двух комнат, всего двадцать два метра. И дали семиметровую клетку без окна.
Берия повернулся к Бахчо Кобулову и сказал:
– Позвони Рапаве и скажи, чтобы вернули квартиру.
– А Коки, ваш отец, что он делает в Париже?
– Откуда я знаю?
– А если они вернутся в страну, что вы сделаете?
– Пока они до меня дойдут, вы об этом быстрее узнаете. Наши границы же для этого хорошо защищены.
Берия посмотрел на Кобулова. Потом снова ко мне обратился:
– Вы, должно быть, нуждаетесь?
– Это не важно, – ответила я. – Мне важно и нужно знать, где мой муж и брат.
Он опять повернулся к своим русским:
– Вот такая молодая, а каждый год у нее кто-то сидит в тюрьме: либо муж, либо брат.
И снова обратился ко мне:
– Вам, должно быть, нужны деньги. Мы вам поможем.
На это я встала и ответила:
– Я от моих родных братьев не принимаю денег.
Встала и решила уйти.
– Вы, пожалуйста, бросьте ваши княжеские гордости, – со страшным мегрельским акцентом сказал Берия. – Куда вы идете? Кто вас пустит?
Вдруг меня ударило в голову – а если меня арестуют сейчас и оставят здесь?
Берия опять повернулся к русским и сказал:
– Такой может быть только мегрелка.
Я сделала два шага, тронула стол и остановилась: не могла идти. Слезы полились, чего я не хотела. Не хотела, чтобы они видели мои слезы.
– Проводи ее, – сказал Берия Кобулову.
Кобулов сел рядом со мной и начал успокаивать:
– Вы же слышали, как вас хвалил товарщ Берия.
Я ответила, что приехала не аттестат получать, а чтобы найти мужа и брата.
– Брата вашего товарищ Берия поручил мне привезти в Москву и освободить.
На обратном пути меня душили слезы, они лились как воды, нескончаемым потоком. Откуда их столько было?
На второй день я вернулась в Тбилиси…»
После маминой поездки в 1938 году в Москву нам вернули нашу прежнюю квартиру на улице Дзержинского, 1, а вселившегося в нее незаконно математика Зерагия переселили на семь метров – туда, где все это время жили мы.
Но перед тем как освободить нашу квартиру, этот красный профессор изрубил топором стены и сорвал линолеум.
Но мы были все равно счастливы вернуться к себе.
Это произошло 2 марта 1940 года.
Маму, как жену троцкиста, не брали ни на какую работу. Дома она делала на продажу какие-то косынки, вышивала что-то.
Еще мы зарабатывали на жизнь тем, что оформляли для Академии наук карточки с высказываниями. Одна карточка стоила три копейки. За ночь мы делали по 300–400 карточек.
Когда сыном последнего владетеля Абхазии Георгием Шарвашидзе, чья сестра воспитывала маму, заинтересовался академик Симон Джанашия, он пришел к нам домой и, увидев, в каких условиях мы живем, помог маме устроиться на работу.
Хотя мне кажется, что на самом деле Шарвашидзе заинтересовался Берия.
В 1946 году нас даже приглашали на празднование столетнего юбилея Георгия Шарвашидзе в Сухуми. Это было большое событие, о Шарвашидзе говорили как о национальном достоянии.
Мы опять были в том доме, где жил светлейший князь. Там за эти годы ничего не изменилось, были все те же коммуналки.
Маме, кстати, предлагали две комнаты в том доме. Она ведь была единственной внучкой Шарвашидзе, жившей в Грузии.
Я думаю, что и из Турции-то мама вернулась во многом из-за того, что здесь оставалась ее бабушка, Тамара Шарвашидзе, родная сестра светлейшего князя.
Она жила тогда в Бандзи, в Мегрелии. Ей долго не говорили об аресте папы. Лишь когда родилась я и мама не могла уделять мне достаточно времени, так как должна была носить папе передачи, Тамара Шарвашидзе обо всем узнала. Именно к ней в Бандзи меня и отвезла мама.
Потом, когда папу освободили, бабушка Тамара тоже переехала в Тифлис. Умерла она в 1926 году. Папа сумел похоронить ее по царскому обряду – катафалк, который везли несколько лошадей, до самого вокзала сопровождало 12 священников. На поезде гроб дочери последнего владетеля Абхазии торжественно доставили в Бандзи, где и захоронили.
Странно – в Грузии уже пять лет как была советская власть. Но устроить царские похороны у папы еще получилось.
В Сухуми маму принимали очень достойно. Но от квартиры в доме Шарвашидзе она отказалась. Для того чтобы ее получить, надо было отказаться от Тбилиси – иметь два места жительства не разрешалось.
…Как-то, уже после ареста папы, она оказалась в монастыре в Мартвили. Церковь была закрыта, но для мамы ее открыли. И женщина, у которой был ключ, тут же куда-то убежала. А когда появилась, то вместе с нею был какой-то старик. Им оказался бывший слуга светлейшего князя Шарвашидзе.
Они обнялись, старик пригласил маму к себе в дом. И долго, со слезами на глазах, вспоминал своего господина. Как тот вставал в шесть утра, просил, чтобы ему подали чай в кабинет, где он много работал.