Почту нам привозили на верблюдах раз в три месяца. Из-за страшной грязи не могли прийти машины. А как мы ждали вестей из Грузии!»
Мы жили надеждой, что завтра-послезавтра нам дадут разрешение вернуться домой. Начальник местного КГБ был по фамилии Курочкин. Мы между собой называли его Катамадзе (от грузинского «катами» – курица). Хороший, между прочим, был человек.
Каких только историй я там не видела.
Среди ссыльных была семья Михаила Чавчавадзе. Он в 1921 году уехал из Грузии во Францию, женился там на русской, у них родилось две дочери – Ольга и Дарико.
Уговорить их вернуться на родину в Париж приезжал митрополит Крутицкий. Обещал, что здесь с ними все будет в порядке. Они поверили и решили поехать в Грузию. Поскольку во время первого визита хотели просто осмотреться, то не взяли с собой ни денег, ни вещей. Только Дарико взяла с собой одного зайчика игрушечного.
В СССР Чавчавадзе тут же арестовали и присудили 25 лет лагерей. А его семье – ссылку в Казахстан.
Дочь Михаила Ольга пешком 200 километров прошла до железнодорожной станции, добралась до Москвы и прямиком направилась к митрополиту, чтобы рассказать, что с ними сделали. Тот обещал помочь. Дал Ольге денег, купил обратный билет и отправил в Казахстан. Когда она вернулась, ее полагалось арестовать – ведь она самовольно покинула место ссылки.
Тогда наш друг, врач, уложил ее в больницу и без симптомов вырезал аппендицит. И потом еще два месяца держал в больнице. За это время она написала письмо митрополиту, и тот смог помочь.
Михаила освободили из лагеря, а семье позволили вернуться из ссылки.
Михаил с женой остались в Тбилиси. Ольга уехала обратно в Париж. А Дарико, очень красивая девушка, закончила свои дни в клинике для умалишенных – ее изнасиловали казахские чекисты, и она сошла с ума.
Когда Михаил Чавчавадзе умер, его похоронили в Кахетии. Причем гроб нес секретарь райкома партии, все потом это очень обсуждали…
В одной из юрт жила Варвара Вачнадзе, балерина, ученица Анны Павловой. В ее юрте не было окон, она сама их прорезала, повесила вместо занавесок сарафаны.
Все стены были завешаны фотографиями великой балерины, Вачнадзе о ней много рассказывала. Она была в восторге от Павловой. «Анна Павловна была огромной личностью! Мало того что бесподобная артистка, так она еще очень хорошо обращалась с нами!»
Сама Вачнадзе была замужем за французом. В Грузию приехала в гости к сестре, и ее арестовали прямо на перроне.
Помню, я зашла к ней, а она сидит и на английском языке пишет письмо Вячеславу Молотову, министру иностранных дел СССР. Просила, чтобы ей позволили уехать к мужу, так как он слепой и Варвара очень беспокоилась, кто за ним ухаживает.
Я не выдержала и спросила:
– Неужели вы, Варвара Иосифовна, думаете, что Молотов это прочтет?
– Что ты мне такое говоришь, Татули? Я с такой надеждой пишу!
– Правду я вам говорю.
Конечно же на ее письмо не было никакого ответа.
А я, представьте, отправила телеграмму Хрущеву. «Прошу свидания, спецпереселенка Тамара Масхарашвили». Написала адрес – «Москва, Кремль, Никите Хрущеву». И ее у меня не только приняли, но и отослали в Москву.
Дело в том, что я постоянно сидела на почте, ждала писем от Тенгиза. И в один из дней решила сама послать телеграмму. Телефонист был пьян и, видно, не разобрал, куда ее отправляет.
Через пару дней заходит ко мне надзиратель: «Что вы наделали? Вас вызывают в район!»
Я поехала и тогда и познакомилась с Курочкиным.
– Напишите, что вы хотите, – сказал он мне.
– Нет, я требую личного свидания с Хрущевым. Пусть меня под конвоем доставят в Москву.
Но, разумеется, так ничего я и не добилась. Но зато Курочкин спросил у меня, хочу ли я еще остаться в Ташкенте. Я ведь в райцентр добиралась через Ташкент.
Я ответила, что, конечно, хочу. И он дал мне десять дней, во время которых я гостила у папиного брата. Того самого, что поменял фамилию (ведь один его брат жил в Лондоне, а другого – моего отца – расстреляли) и жил в Ташкенте. Хорошо провели время, ели бишбармак…
Письма из Тбилиси мы получали раз в месяц, их доставляли на верблюдах. Я сохранила письмо своей подруги Медеи Яшвили. Иногда перечитываю его.
«Татулика, моя любимая девочка.
Как я могла подумать, что случилось то, что случилось. Прошло уже два месяца после этого, а я до сих пор не могу прийти в себя. Как видно, ты не получала моего первого письма. Потому что раньше Тины я написала тебе. Как только я получила твой адрес, сразу же прислала письмо.
Тетя Бабошка писала в первом письме, что Татули сложно написать письмо. Если бы ты знала, как я проклинала себя, что в тот вечер я не пришла к тебе. Я была на панихиде Сико Леонидзе и на похоронах встретила Бабошку. Не останавливаясь, поздоровалась с ней и прошла мимо. Спешила в институт. Потом мне показалось, что у нее было очень грустное лицо. Вечером вернулась поздно. Подумала, может, я пойду к ней, но постеснялась, потому что было поздно.
На второй день не помню, что было. Поздно пошла в институт и подумала, что последнюю лекцию пропущу и пойду к Татули. Не знаю почему, но очень хотела быть с тобой. Пришла в институт поздно. Встретила на лестнице ректора и Тасю, у обеих были опухшие глаза. Я удивилась – почему. Но как я могла представить, в чем было дело?
Потом я встретила Лену Казишвили, она тоже была с заплаканными глазами. Я не могла спросить, в чем было дело. Никто ничего не знал. В институте о чем-то говорили, но я большого внимания на это не обратила.
Вечером, когда мы вышли на улицу, Додо Абашидзе говорит мне: «Ты не знаешь, что случилось? Дело Гоги знаешь? Масхарашвили?» Потом Нелли отвела меня в отдельную комнату и накричала на меня: «Ты знаешь, что делается, или ты где?»
Я пошла домой, оказывается, все всё знают. Все мальчики пошли на вокзал, они раньше всех узнали. Я тоже пришла, но было уже поздно. Потом Тинка мне все рассказала.
Почему я раньше не знала?! Я, наверное, надоела тебе со своми переживаниями.
Потом я решила поехать в Москву.
Встретила твоего ухажера Нодара, спросила, что бы он сделал. «Я бы попытался что-нибудь сделать, а если не получилось – пошел бы за ней».
И он будет последним человеком, если так не сделает. Потому что где он вторую такую найдет?
Пусть тетя Бабошка не обижается за то, что я пишу. Это он сказал.
Ты знаешь, наверное, что умер Калистрат Цинцадзе[64]. На похоронах было очень много народа. Кто теперь будет после него?
В Кутаиси встретила твоего дядю Бондо, он сказал, что жена болеет, он шел к ней.
Невнятное письмо получилось. И за это извиняюсь. Не знаю, что написать про себя. Ничего интересного – сижу дома и никуда не хочу выходить. Никого не хочу видеть. В институт не ходила, много пропустила и что со мной будет – не знаю.
Никаких новостей у меня нет. Завтра в город выйду и напишу, что узнаю.
Напиши, что с вами – это деревня или что, одни живете или с кем? Поцелуй от меня Бабо, Георгия, Лидико.
Хочу иногда представить, что это за место, где живете. Есть там деревья? Я смотрела на карте – но как там поймешь?
О чем больше всего скучаешь?
Я буду часто тебе писать. Намного интереснее письма, обещаю. Будьте здоровы.
Я не знаю, что я представляю для тебя, но ты для меня очень дорогая. У меня такое чувство, что здесь никого не осталось.
Хочу хотя бы на секунду увидеть тебя и побыть с вами. Думаю, что со временем все уладится…»
Все грузины старались держаться друг друга. Как-то одна женщина сказала маме: «Ну и где же ваша грузинская солидарность? Там мальчик погибает!»
Мама побежала в больницу. Это был сарай без крыши, где почти не кормили. Мальчик, его звали Мелор, был больше похож на скелет. Мама только через месяц повела меня туда, до этого боялась мне его показать. А сама каждый день бегала к нему и выхаживала.
В конце концов его выгнали из больницы. Мелор не захотел вернуться к родителям, мачеха с ним плохо обращалась. И стал ночевать прямо на улице. Об этом маме сказала врач. И мы взяли его к себе, два года он жил у нас.
Какие сны он видел! То с Маленковым, одним из соратников Сталина, в Кремле разговаривал, то к бабушке, у которой жил все время, приезжал в деревню. С отцом и мачехой он познакомился только в эшелоне, когда их высылали.
Потом он написал бабушке письмо. Очень трогательное. «Как я мечтал тебя увидеть и своим трудом заработать тебе на платье. Но, видимо, ты не доживешь до моего освобождения». А ему было тогда 9 лет.
Бабушка ответила моей маме: «Вы – настоящая коммунистка. Как мне вас отблагодарить?»
Потом выяснилось, что она специально так написала – думала, что ее письмо прочтут и увидят, как она верит в коммунизм.
У нас все потом шутили, обращались к маме: «Наша коммунистка».
Когда через два года Мелора освободили (после смерти Сталина первыми освободили всех несовершеннолетних), я отвезла его в Ташкент.
Мелор, увидев двухэтажный дом, даже не понял, что это такое. «Почему, – спросил меня, – дом стоит на доме?»
Он был из совсем глухой деревни в Раче и первый раз находился в городе…
Находясь в ссылке, я работала учительницей. В конце концов добилась этого. Месяц ходила по 15 километров в райцентр, в отдел образования, чтобы мне, имевшей высшее образование, позволили работать педагогом, а не статистиком в конторе, куда приходили шофера и матерились весь день.
Мне долго не разрешали поначалу. Заведующий каждый день говорил: «Завтра приходите», а когда я опять проделывала путь в 15 километров, то слышала: «Приходите послезавтра». Он надо мной просто издевался.
В итоге я бросила ему на стол свой диплом и сказала: «Если в Советском Союзе диплом о высшем образовании ничего не стоит, то вот он вам, заберите».