Однако едва я оставил мысль об одном преступлении, как сразу в моем сердце зародилось другое. Я решил сквитаться с теми, кто ложно свидетельствовал против меня, а начать с шевалье де Риё; случайно встретив его на улице, я выхватил шпагу. Он, отнюдь не храбрец, тотчас принялся убеждать меня не совершать самой большой на свете ошибки и не мстить лучшим своим друзьям. Я не поверил, ибо знал правду, и, видя, что он не хочет сражаться, несколько раз хлестнул его шпагой плашмя. Не удовлетворившись этим, я обратил свой гнев на графа д’Аркура, который тоже скверно со мной обошелся, хотя и принадлежал к одной из знатнейших дворянских семей Франции. Поскольку происхождение ограждало его от преследования с моей стороны, я искал способ дать ему понять, что не намерен мириться с оскорблениями. Случай вскоре представился: в числе соседей графа был некий Депланш, капитан в Морском полку{182}, с которым граф обращался свысока из-за того, что предки капитана, будучи сборщиками податей в одном из графских поместий, так разбогатели, что оставили своим потомкам куда больше, чем имел сам граф. И впрямь, этот Депланш, который был одним из них, имел не менее тридцати тысяч ливров ренты, а получив грамоту на дворянство и герб, считал себя свободным от угодливости и пресмыкательства, которых граф д’Аркур пытался от него требовать. Кроме того, граф беспрестанно строил соседу всяческие козни, желая прибрать к рукам одну землицу, именовавшуюся Рюффле и граничившую с владениями Аркуров.
Узнав об этом, я решил воспользоваться случаем и предложил Депланшу помощь — хотя тот совсем меня не знал. Я сумел убедить его, что поступаю так от чистого сердца, из-за того, что натерпелся от его врага. Этот человек оказался величайшим пьяницей из всех, кого мне доводилось видеть в жизни: в благодарность мне он, не церемонясь, предложил распить с ним бутылочку и отобедать в харчевне «Цветок лилии» возле отеля Суассон{183}, где сам и остановился. После этого жеста признательности он сказал, что ценит мое участие, однако незаметно было, чтобы предложение пришлось ему по душе, как мне бы того хотелось; я подумал, что он не очень-то храбр и не хочет связываться с графом. Я уж совсем утвердился было в этой мысли, когда он, доев суп и осушив два или три полных стакана, стал поносить графа д’Аркура последними словами. Я отвечал ему, что простая брань — это плохой способ отомстить; я слышал, что граф причинил ему столько зла, что тут нужны другие средства: следует явиться прямо к нему домой и посмотреть, хватит ли у него смелости встретить нас лицом к лицу. Депланш, которого вино распаляло все больше и больше, ответил, что именно так и собирался поступить, и воззвал к трем офицерам своего полка, сидевшим с нами за столом: если им тоже хочется поехать, он не возражает — пусть седлают лошадей и следуют за нами. Тут уж я решил было, что он немедля встанет из-за стола, — но это, видно, не входило в его привычки: уже пробило шесть часов вечера, а он по-прежнему сидел и так напился, что, позабыв обо всем, принялся задирать одного из своих офицеров — и, не вмешайся я, дело кончилось бы потасовкой. Я попытался воззвать к его здравому смыслу, вновь и вновь убеждая, что его поведение неуместно, но он понимал меня не больше, чем швейцарец, и все продолжал браниться, так что упомянутый офицер, знавший его куда лучше, предпочел уйти, чтобы не разжигать его безумство. Двое других, опасаясь, что я заподозрю их в трусости, потихоньку шепнули мне, что нам бы следовало поступить так же, ибо капитан, опьянев, теряет рассудок, и если мы не ретируемся, то рискуем испытать на себе его ярость. У меня не было оснований им не верить, и, отправив приготовленных лошадей назад, мы уже в сумерках разошлись по домам; едва мы ушли, как Депланш принялся избивать своих слуг и скандалить с другими посетителями и хозяйкой.
На другое утро, когда я еще лежал в постели, он вошел в мою комнату и, не вспоминая о своем вчерашнем поведении, спросил, намерен ли я сдержать слово и отправиться с ним к графу. Я ответил — да, если он назовет час отъезда. Он проговорил — поедем, как только дождемся известий от остальных, за которыми уже послали; торопя меня встать, он стал мерить комнату широкими шагами и в напряженных раздумьях обошел ее всю пять или шесть раз. Наконец он нарушил молчание и рассказал, что его тревожит: он-де побаивается этой затеи, потому что графу д’Аркуру не найти более подходящего повода для конфискации его земель. Эти слова доказали мне, что такие люди навсегда сохраняют следы своего происхождения, несмотря на полученные дворянские грамоты, — и я уже готов был без колебаний выставить этого труса вон, как вдруг вошли вчерашние офицеры. Я передал им сказанное Депланшем. Они лишь пожали плечами, но, будучи людьми чести, стали убеждать его, что лучше погибнуть, чем выносить такие унижения, как он; да ведь и поедут-то они не оскорблять графа д’Аркура, а охотиться на его землях по соседству, чтобы показать, что не боятся его.
Подбадривая Депланша, они усадили его завтракать, но с условием, что он выпьет не больше двух бутылок вина; это возымело желаемый результат — мы оседлали коней и поскакали в Нормандию. Хотя, казалось бы, он должен был стремиться поскорее оказаться на месте, мы не смогли помешать ему на целый день задержаться в Манте: отыскав там хорошее вино, он купил и забрал с собой сотню бутылок. Стремясь скрыть нашу поездку от графа д’Аркура и не выдать численности отряда, мы решили приехать под покровом ночи и наутро уже охотились в его землях, находившихся по соседству с Рюффле. Его немедля предупредили, но он решил, что это всего-навсего Депланш со своими слугами, и устроил засаду на дороге. Когда мы скакали вдоль длинной изгороди, нас встретили двумя ружейными выстрелами — одна из пуль раздробила луку моего седла. Поднявшись на стременах, я тотчас развернул коня и ринулся на того, кто сидел в засаде, пока он снова не начал стрелять. Пожелай я прикончить его — мне бы ничего не стоило это сделать, но, не стремясь к такой ничтожной победе, я удовлетворился тем, что избил негодяя прикладом ружья. Он узнал меня, назвал по имени и стал умолять о пощаде ради той дружбы, которую я водил с его господином, — но я не торопился его прощать.
— Именно твой хозяин виноват в том, что с тобой случилось. Впрочем, я тебя отпущу, если ты пообещаешь рассказать ему обо всем.
Он не посмел возразить и, чтобы не встречаться с Депланшем и его офицерами, которые бросились вдогонку за остальными, поплелся в замок графа д’Аркура избитым и помятым — с первого взгляда было ясно, что с ним обошлись сурово. Депланш и его друзья выразили недовольство тем, что я отпустил того человека, так как считали, что он обязан предстать перед судом, — но я, думая лишь о личной мести, злорадно потирал руки. Действительно, граф д’Аркур пришел в бешенство от нанесенной ему обиды и, не подозревая о том, что сам предоставляет мне отличный предлог для оскорбления, собрал друзей и решил напасть на никак не защищенный господский дом в Рюффле. Эти намерения не остались для нас тайной; предупрежденные обо всем, мы отступили, предложив свои услуги графу де Креки-Берньолю, который враждовал с графом д’Аркуром, а с маркизом де Сурдеаком не только судился, но и вел войну по всей форме: они выступали друг против друга, имея каждый на своей стороне по пятнадцать-шестнадцать сотен человек, словно в настоящем сражении. Впрочем, это ополчение сильно уступало регулярным войскам: однажды, когда граф де Креки-Берньоль атаковал, маркизу де Сурдеаку хватило одного лишь выстрела фальконета{184} из замка Нёбур{185}, чтобы импровизированные эскадроны обратились в бегство; иные потом оправдывались тем, что лошадь якобы испугалась и понесла, а поскольку позор был общим, остальные делали вид, что верят этому. Развязав, таким образом, войну против маркиза де Сурдеака, я не преминул перенести военные действия и во владения графа д’Аркура, отправившись туда охотиться на куропаток, и подстрелил двух или трех{186}. Его привратник явился, чтобы просить меня уехать, и объявил: его господин-де уже возвратился в Париж; я знал, что это ложь: следующей ночью кто-то порубил деревья у ворот дома в Рюффле.
Я счел, что выказал достаточно мстительности; кроме того, Депланшу пора было возвращаться на службу, и мне пришлось сопровождать его в Париж, поскольку он опасался ехать один. По прибытии я явился ко двору, и господин кардинал спросил, где я пропадал, — это убедило меня, что он уже знал о недавних событиях. Тем не менее я не решился рассказать ему правду, страшась выговора, а возможно, и худших последствий. Каково же было мое удивление, когда, вместо того чтобы впасть в ярость, как я ожидал, он похвалил меня и сказал, что стал ценить меня еще больше; что я могу не только не опасаться преследований, но и рассчитывать на его заступничество: Фольвиль-ле-Санс, нормандский дворянин на его службе, рассказал ему, в чем было дело. Я поблагодарил его за доброту, спросив, кстати, на какую службу он хочет меня определить. Пока я сидел в тюрьме, он отдал мою роту другому, а я превратился, если можно так сказать, в слугу по найму. Он сказал так: мне не о чем сожалеть, а нужно всего-навсего находиться рядом с ним. Он ежегодно выезжал в приграничные области, сопровождая Короля, который не только вырос и возмужал, но и успел проявить те качества, которыми мы восхищаемся ныне. В самом деле, уже тогда он любил все, что относилось к военному делу, и даже когда ему советовали поменьше скакать верхом под дождем и палящим солнцем, он обычно покидал седло лишь на исходе дня.
Поскольку я проводил куда больше времени при дворе, нежели на полях сражений, и понимал, что одна лишь тяга к военному ремеслу отнюдь не гарантирует успешной карьеры, как у тех, кто избрал его в молодости, то не был расстроен должностью, предоставленной мне господином кардиналом. Я старательно выполнял любые его поручения, хотя, скажу честно, ничего не забыл. Между тем находилось немало людей, стремившихся убедить меня, что я сделал плохой выбор, — и среди них д’Артаньян и Безмо, оба сожалевшие, что всю жизнь посвятили службе Его Преосвященству, так ничего больше и не достигнув