. Он изумился так, словно увидел призрак, однако спросил, откуда я взялся и не слишком ли дерзко с моей стороны появляться перед ним после столь долгого отсутствия. Я ответил, что готов рассказать о его причинах, а он пускай судит, насколько они вески, если будет столь добр выслушать меня. Затем я подробно поведал об обстоятельствах, не позволивших написать ему, — этот рассказ излишне приводить здесь, ибо выше уже достаточно говорилось об этом. Но он лишь пожал плечами, как если бы услышал речи умалишенного, и сказал только, что ему жаль меня и, если бы Господь не помогал мне, меня давно следовало бы определить в сумасшедший дом.
Этот ответ меня взбесил — я вышел и, встретив Ла Кардоньера{221}, который теперь генерал-лейтенант, в гневе бросил ему (ибо он всегда служил кардиналу), что его хозяин, достигнув высот власти, стал совершенно невыносим и терпеть его просто невозможно: ему все равно, кого оскорбить — дворянина или судейского, но еще наступит час, когда я ему понадоблюсь и заставлю его пожалеть о тех словах, что он сказал мне сегодня. Я думал, что говорю с другом — ведь, когда Ла Кардоньер только начинал свою карьеру, мне не раз доводилось ссужать его деньгами. Однако, едва я произнес это, как он, позабыв о моей доброте, начал яростно защищать кардинала — дело дошло до ссоры, мы выхватили шпаги и успели нанести друг другу раны, и, если бы не маркиз де Ренель, наш бой не закончился бы малой кровью. Впрочем, каждый из нас остался при своем, не удовлетворенный таким исходом дела; но мне пришлось скрываться, поскольку кардинал поклялся перед всем двором, что велит отрубить мне голову, если я попадусь. Я нашел убежище в одном монастыре, с настоятелем которого водил большую дружбу, тогда как Ла Кардоньера утешали придворные льстецы, готовые на любую низость, лишь бы кардинал их одобрил. Моя история наделала в Париже много шума, и монахи, у которых я укрылся, могли меня заподозрить. Тогда настоятель убедил их, что я будто бы готовлюсь принять постриг, но сперва желаю утвердиться в своем решении. Он посоветовал мне ходить к заутрене и выказывать большое религиозное рвение, ибо считал, что, раз уж речь идет о спасении человека, то можно прибегнуть к любой хитрости. Не мне решать, хорошо это или плохо, — ведь я очень обязан этому человеку, ибо без его помощи мог погибнуть на эшафоте. Между тем кардинал, — итальянец, весьма мстительный от природы, — вновь отобрал мою ренту и довел бы меня до полной нищеты, если бы не мой друг настоятель. Он не последовал примеру монахов, думавших лишь о собственной выгоде, — напротив, чем больше на меня сваливалось бед, тем с большим участием он ко мне относился. Я уже и не знал, что думать о превратностях судьбы: мне казалось несправедливым осуждать самого себя за то, в чем я вовсе не был виноват; но при этом напасти так и сыпались на мою голову — то ли из-за моего самолюбия, то ли потому, что я был скорее несчастен, чем виновен.
Я прожил в монастыре до самой смерти кардинала{222}, и, как бы скоро она ни последовала, мне все-таки показалось, что ждать ее пришлось слишком долго. Сколь ни был я достойным христианином, а все же не мог желать добра человеку, причинившему мне столько зла и вынудившему меня после трех лет неволи укрыться в месте, казавшемся мне не милее прежней тюрьмы. Будь я религиозен, то, без сомнения, посвятил бы себя Господу, и часто молил оказать мне эту милость, но, не испытывая склонности к духовному поприщу, смирился с Его волей и вновь обратился к мирской юдоли. Уже упоминавшийся выше господин граф де Шаро тепло ко мне относился и замолвил за меня словечко Королю, рассказав ему о моих приключениях, — а про них-то Король ничего не знал, хоть я и находился на его службе; и когда я имел смелость предстать перед ним, государь — сама доброта — ответил, что готов простить меня, если только ссора с Ла Кардоньером не была дуэлью. Еще во время коронации он поклялся на Евангелии, что виновные в этом худшем из преступлений не дождутся его милости, и, как мы это увидели, никогда впоследствии не изменял своей клятве и никогда ее не нарушит, как в этом убеждает то, что произошло после моего примирения со двором. Я имею в виду дело господ де Ла Фретт и де Шале{223}, в котором я, по счастью, не был замешан, как можно судить по моему дальнейшему рассказу.
Надобно знать, что за две или три недели до того, что произошло, мы играли в мяч{224} на улице Вожирар, неподалеку от Люксембургского дворца, с одним пуатевенским дворянином, офицером гвардии по имени Ла Вери. В Париже сыскалась бы тысяча других мест, более подходящих для игры, но мы выбрали именно этот зал, поскольку оба жили неподалеку и могли прийти туда, одевшись совсем по-домашнему. Мы сыграли несколько партий, но, когда уже заканчивали последнюю, явился шевалье де Ла Фретт; подойдя к корзине, он, насмехаясь над нами, принялся бросать мячи в лузы. Ла Вери проигрывал, был в плохом настроении и, поскольку в это время не играл партию, а оплачивал проигранные мячи, то крикнул, что просит его прекратить свою забаву. Не знаю, оказалось ли то стечением обстоятельств или же шевалье де Ла Фретт, слывший, сказать по правде, бретером, искал повод для ссоры, — но, вместо того чтобы остановиться, он схватил корзину и высыпал из нее все мячи. Это вызвало перепалку, и шевалье де Ла Фретт, сочтя себя оскорбленным, бросился на обидчика, хотя тот не только не имел при себе шпаги, но, можно сказать, вовсе был раздет. Служители зала и все остальные, находившиеся рядом, бросились их разнимать, и нам дали время сходить домой, чтобы переодеться и взять оружие — в зале не оказалось ни одного человека при шпаге, ведь никто и подумать не мог, что она понадобится. Когда мы вышли и нас никто не мог слышать, Ла Вери признался мне, что, хоть и растерялся поначалу, все же намерен требовать удовлетворения, — и я не стал возражать, чтобы он не принял мое здравомыслие за проявление трусости. Таким образом, едва выпутавшись из одной переделки, я угодил в другую, куда более опасную. Мне надлежало принести вызов шевалье де Ла Фретту, который жил на той же улице, в доме, принадлежащем ныне герцогу д’Эльбёфу. Не успел я и рта раскрыть, как наш противник заявил, что догадывается, зачем я пришел, и предупредил, что с нашей стороны должен быть еще один секундант, так как он, Ла Фретт, придет с двумя друзьями: они-де, узнав о ссоре, взяли с него слово не начинать поединок без них. Сначала мы решили найти графа де Бомона, младшего сына маркиза д’Антрага, — позже он стал известен при дворе под именем маркиза д’Ильера и погиб в сражении при Сенефе{225}, командуя легкой конницей{226} Короля, — но, к счастью для него, не застали его дома и тогда пригласили дворянина по имени Шильво, владевшего землями по соседству с его отцом и гостившего у д’Антрагов. Дуэль происходила возле монастыря Босоногих кармелитов{227}; мы сражались отчаянно — я был ранен, и из-за неравенства оружия бой прекратился, так что никто не погиб. Мы разошлись кто куда, ожидая суровой кары, но, к счастью, о стычке никто не узнал; Ла Вери, как ни в чем не бывало, возвратился на службу, да и для всех нас это дело осталось без последствий. Что касается меня, то я укрылся у маркиза де Нуармутье, старшего сына шарлевильского губернатора, о котором прежде уже говорилось; вскоре маркиз объявил, что мне нечего бояться, и я покинул свое убежище, как и другие участники дуэли.
Однако две или три недели спустя господа де Ла Фретт вновь затеяли ссору, закончившуюся отнюдь не безоблачно. Старший был на балу в Пале-Рояле{228}, где собрался весь двор; когда все выходили, он, будучи человеком дерзким и к тому же ища из-за любовницы ссоры с господином де Шале, намеренно толкнул его; тот повернулся и, как только узнал Ла Фретта, сказал ему какую-то грубость. Будь они при оружии, поединок вспыхнул бы мгновенно, хотя место для этого не подходило; но поскольку оба были одеты для бала и не желали нарушать приличий, Ла Фретт молча стал ждать, когда выйдет соперник, чтобы бросить ему вызов. Они условились драться трое против троих и договорились о месте дуэли, отложив ее до следующего дня, ибо час был уже поздний. Так как ссора произошла в слишком людном месте, чтобы остаться тайной, разговоры о ней дошли до ушей Короля, и он послал шевалье де Сент-Эньяна передать Ла Фретту, что запрещает ему драться, — а если тот ослушается, то лишится головы. Шевалье де Сент-Эньян, приходившийся забияке двоюродным братом{229}, отыскал его и передал королевскую волю, но тот возразил, что его поддерживают многие друзья, с нетерпением дожидающиеся завтрашнего утра, и было бы лучше, если бы и сам Сент-Эньян принял участие в предстоящем поединке — тогда Шале останется привести еще одного секунданта. Шевалье де Сент-Эньян, ничтоже сумняшеся, согласился, позабыв и о том, что явился от имени Короля, и о том, что даже если бы дуэли не были строго-настрого запрещены, все равно речь идет о поединке, из которого он не должен рассчитывать выйти живым. Он послал к Шале, чтобы тот, со своей стороны, выставил против него человека; Шале же обратился к своему шурину и секунданту маркизу де Нуармутье, а маркиз велел разыскать меня, зная, что я уже однажды дрался с шевалье де Ла Фреттом. К счастью, в тот вечер я допоздна засиделся за карточной игрой у одного своего приятеля, и хотя в Париже в то время было не принято оставаться на ночь, приятель настоял, чтобы я заночевал у него, ибо улицы кишели грабителями. В этом стечении обстоятельств я увидел доброе предзнаменование, уверившись, что судьба, так долго испытывавшая меня, все-таки не хочет моей погибели.