{314}, где в то время стояло много войск, и рисковал бы ночевать на улице, если бы не один горожанин, сдавший мне комнату за экю. Сложив там свой багаж и избавившись от необходимости думать о ночлеге, я отправился навестить некоторых друзей-офицеров. Но, покуда мы прогуливались, в тот дом, где я остановился, приехал господин де Шатободо и, не найдя иной комнаты, кроме моей, вынес мои вещи, а сам в ней расположился. Возвратившись и намереваясь выяснить, что за смельчак отважился так поступить, я поднялся наверх. Если я был ошеломлен, встретив человека, которому и без того не желал добра, то и он удивился не меньше, увидев, с кем имеет дело. Не желая давать ему время для объяснений, я запер дверь на засов и промолвил, что приехал за час или два до него, а он, заняв мою комнату, вместо того чтобы ночевать под открытым небом, поступил нечестно: пусть же она достанется тому, кто сумеет ее отстоять. С этими словами я обнажил клинок, не сомневаясь, что он сделает то же самое. Каково же было мое удивление, когда, и не думая защищаться, он ответил, что не желает ссоры, признает свою неправоту и в доказательство готов унести свои пожитки, если я позволю ему уйти. Презирая его за малодушие, я вложил шпагу в ножны и сказал: пусть это послужит ему уроком на всю жизнь; я немало пережил, но никогда не терпел оскорблений и никогда не позволял себе поступать так, как он, даже имея такую возможность; не стану никому рассказывать, что храбр он лишь на словах, но у меня еще будет время проверить, удалось ли ему исправиться. Так я остался хозяином комнаты и был этим чрезвычайно доволен. К стыду своему, должен признаться, что намеревался обойтись с ним куда суровей и так и не смог простить его, хоть и не отличался злопамятством. Из-за этого случая он покинул наши ряды и перешел служить к господину де Шомбергу, командовавшему войсками в Каталонии. Он получил роту в Полку Гассиона{315}, но из-за тяги к сладострастным утехам прямо посреди кампании бросил службу ради любовницы, а когда возвращался в полк, был убит микелетами{316}.
А я все еще ходил в адъютантах, но, хотя у Короля и служили старики вроде маркиза д’Анжо и маркиза д’Арси, никто не решался оспорить мое превосходство старшего по возрасту. Однако же я был вынослив, и господин де Тюренн иногда сожалел, что мне поздно довелось начать военную службу — если бы сила равнялась опыту, я мог бы сделать превосходную карьеру. И впрямь, я менял по три-четыре лошади за день и так часто оказывался в гуще событий, что меня в шутку называли маленьким командующим. Однако я никогда не использовал преимущества моей должности, чтобы отличиться, и стремился приносить пользу, а вовсе не подставить ножку кому бы то ни было; при этом я знал лишь одного-единственного человека, который отзывался обо мне дурно, — но, призываю всех в судьи, была ли в том моя вина?
В кавалерийском полку д’Аркура служил дворянин из Вексена{317} по имени Бельбрюн — и я, некогда знавший его отца, гвардейского капитана, считал себя обязанным высказывать сыну свое мнение касательно его поведения и неоднократно предостерегал от некоторых поступков, которые, как мне казалось, не могли служить ему к чести. Он вел развратную жизнь и, хотя у него была весьма достойная жена, не переставал встречаться с другими женщинами, в том числе и с падшими. Из-за своего беспутства он приобрел дурную славу, и в конце концов с ним произошло то, о чем я его предупреждал, — в полку стали его сторониться, считая, что с ним опасно водить компанию, тем более что за ним тянулись две или три темные истории, из которых он не смог выйти с достоинством. В довершение позора он привез из Парижа дурную болезнь, и, то ли не отличаясь особой храбростью, то ли потому, что недуг мешал ему служить, он явился ко мне с просьбой — чтобы я уговорил господина де Тюренна позволить ему покинуть службу для лечения. Кампания была особенно трудной, и, считая, что он не вправе уехать в такое время, я ему об этом сказал. Он никогда меня не слушал и, видя, что я не намерен идти просить за него, отправился к господину де Тюренну сам. Но ответ был таким же, и тогда, раздраженный, Бельбрюн уехал, ни с кем не простившись. Я считал себя правым; бой произошел пару дней спустя, и если бы он дождался, то я не побоялся бы поговорить с господином де Тюренном. Тот же, сама доброта, велел подождать два-три дня, но, когда убедился, что это напрасно, велел его уволить. Богу ведомо, что я не наговаривал на Бельбрюна, отнюдь — наоборот, пытался оправдать, когда господину де Тюренну стало известно о его проступке. Тем не менее, он вбил себе в голову, будто именно я виновник его неприятностей, и из Парижа, куда он снова отправился, мне передали о его непонятных угрозах в мой адрес. Я не придал им значения и ничуть не тревожился. Но вскоре мне довелось узнать, что наиболее опасны отнюдь не записные храбрецы — напротив, более прочих надлежит страшиться как раз трусов. Эту истину мне вскоре пришлось проверить на себе. Стоило мне, только вернувшись с войны, появиться вечером в Сен-Жерменском предместье, как на меня набросились трое со шпагами, и во главе этой троицы я узнал Бельбрюна. Как ни был я поражен, но сохранил довольно хладнокровия, чтоб спросить, возможно ли, чтобы дворянин оказался способным на такую подлость. Но если он и стал подлецом, то еще задолго до этого нападения: довел до нищеты жену, разорился сам и был вынужден поступить в тяжелую кавалерию{318}; не хочу сказать, будто среди них совсем нет порядочных людей, но могу утверждать смело: там встречаются те, кто не слишком чуждается беззакония. Думается, якшаясь с последними, он и опустился окончательно, и именно по их навету отважился отомстить мне таким способом. Положение мое было отчаянным: в столь поздний час я не мог рассчитывать на помощь стражи, уже покинувшей улицы. Однако, зная, что имею дело отнюдь не со смельчаками, я не обратился в бегство, — как, наверное, поступили бы другие, — а, благоразумно встав спиной к какой-то лавчонке, обезопасил себя от нападения сзади. Когда я вспоминаю, какой опасности подвергался, то неизменно удивляюсь, почему, замыслив недоброе, они не прихватили другого оружия. Как бы то ни было, Господь хранил меня, дав мне время спастись: мне удавалось удерживать нападавших на расстоянии клинка, пока поблизости не проехала карета, принадлежавшая, как оказалось, герцогу де Ледигьеру. Завидев ее фонари, убийцы разбежались, а господин герцог де Ледигьер, сам ехавший в экипаже, узнал меня при свете, приказал остановиться и спросил, что происходит. Я не стал открывать имя того, на чью низость так негодовал, ибо по-прежнему не желал губить человека, принадлежавшего к честной семье, сказав лишь, что подвергся нападению троих неизвестных мне людей и без помощи герцога мог бы угодить в скверную передрягу. Чтобы оградить меня от новых неожиданностей, тот вышел из кареты, и мы пешком прошли вместе две-три улицы, никого не встретив. Но поскольку приключениям этого дня еще не суждено было закончиться, то, минуя новый дом, возведенный покамест лишь до половины, мы услышали доносившиеся оттуда жалобные стоны; голос был женский. Господин де Ледигьер велел своим слугам заглянуть туда и узнать, что творится; войдя следом, мы стали свидетелями сцены, сильно нас удивившей. Итак, мы увидели девицу в маске, закрывавшей лицо, недурно сложенную и хорошо одетую, — она рожала, не имея подле себя никого, кроме служанки, казавшейся весьма неопытной в поневоле выпавшем ей ремесле повитухи. Испытывая сострадание к несчастной роженице, я сказал ей несколько ободряющих слов, пришедших на ум; но господин де Ледигьер, отнюдь не такой участливый, лишь расхохотался, глядя на все это; еще немного — и он потребовал бы от девицы снять маску. Думаю даже, если бы не я, он сделал бы это, но при мне он просто наговорил ей множество скабрезностей, способных довести до отчаяния, — чего я не одобрил. Мне стоило большого труда увести герцога — преуспев в этом, я оказал бедняжке большую услугу: иначе ей не довелось бы благополучно разрешиться от бремени. Я уже видел, что она начала задыхаться от страха быть узнанной и, если бы мучение продлилось дольше, наверняка бы умерла. На следующий день ради любопытства я отправился в пресловутый городской квартал, чтобы порасспросить о девице, описав ее внешность и одежду. Мой интерес был удовлетворен: я узнал, что она — дочь одного советника, известная своим целомудрием. Ей удалось скрыть свой грех, дитя было объявлено ребенком той самой служанки, и комиссар как раз его забирал, когда я проходил по улице. Если бы я захотел, то мог бы пролить свет на это дело, но, рассудив, что не стоит губить бедную девушку, несомненно, ставшую жертвой обмана, промолчал и до сегодняшнего дня никогда не рассказывал о случившемся.
Происшествие с Бельбрюном заставило меня задуматься о своей безопасности — я намеревался даже пойти к его капитану господину принцу де Субизу, которого имел честь довольно близко знать, — в надежде, что тот проявит ко мне справедливость. Но затем, зная, что имею дело со злопамятным ничтожеством, я почел разумным молчать, но держаться настороже. Я стал возвращаться раньше обычного, а если случалось задержаться где-то допоздна, брал с собой нескольких караульных, которые за небольшое вознаграждение провожали меня до самого дома. Так я избежал всех его козней — а напасть средь бела дня ему не хватало дерзости.
Я уже три года жил на военное жалованье и так хорошо экономил, что за это время смог скопить мою ренту — случай сам по себе примечательный для того времени, когда в обыкновении большинства было лишь тратить. Получая причитающиеся мне за службу сто экю каждые полтора месяца и столуясь за счет господина де Тюренна, я чувствовал себя как никогда превосходно. Размышляя, как поступить со своими сбережениями, я решил выгодно их поместить и, когда посоветовался об этом с одним товарищем, тот ответил: мысль хороша, и если я дам их ему, он уступит мне часть ренты, которую выплачивал ему один дворянин из Прованса, некогда занимавший у него двадцать тысяч франков на покупку губернато