В пяти-шести лье от них жила девушка замечательной красоты и разума совершенно неотразимого. Однажды она навестила супругов, и когда я ее увидел, то очень разволновался, ибо и двадцатипятилетним юнцом не влюблялся так безоглядно. В течение тех двух дней, что мы жили под одной крышей, я не отходил от нее, и так как она отнюдь не была богата и оценила партию, которую я мог составить, то решила, что нужно проявить ко мне ласку, дабы побудить меня жениться на ней. Нет человека, который себя не похвалит, поэтому я, считая себя по-прежнему достаточно бодрым и сильным, полагал, что мог ей понравиться, и пообещал нанести ответный визит. Стоило ей уехать, как я только и думал о том, как выполнить это обещание. Супруги де *** вволю посмеялись надо мной, но я, движимый лишь своими чувствами, вскочил в седло и поскакал к ней, — и хотя говорил, что не задержусь более чем на пару деньков, остался недели на две и возвратился на крыльях любви, а точнее сказать, безрассудства; когда я вспоминаю об этом, то испытываю смущение. Господин и госпожа де ***, не очень осведомленные о моем достатке и полагавшие, что, раз я вращаюсь при дворе, значит, сумел что-то скопить, сказали: эту девушку нужно брать в жены и устроить свое счастье; она благонравна и из хорошей семьи, и лучше уж завещать мое состояние ей, нежели тем, от кого я давно отдалился; сколько бы я ни нажил добра, а в моем возрасте о нем думают уже в последнюю очередь; вряд ли мне предстоит кормить своих детей, а ежели таковые все же появятся на свет, то я увижу их разве что во младенчестве и не слишком потрачусь. А я и без их доводов уже утвердился в своем безумстве, то есть решил жениться во что бы то ни стало, прекрасно зная, что мои скудные средства отнюдь не осчастливят будущую супругу; но меня-то эти благоразумные мысли ничуть не останавливали. От того, чтобы сделать предложение, меня удерживал только мой возраст, но супруги сказали, что я, верно, насмехаюсь, раз говорю о подобных пустяках: на вид мне не дашь и сорока, и, благо я пожелаю, они нас посватают. Я не ответил ни да, ни нет и, возвратившись двумя-тремя днями позже к этой девушке, завел разговор о предполагаемом замужестве и сказал, что не намерен ее обманывать: сколько бы у меня ни было добра, но я слишком непрактичен, чтобы заботиться о его приумножении, и всегда больше радел о других, чем о себе; кроме того, у меня есть еще мачеха, обобравшая меня до нитки, выдумав какие-то старые долги нашей семьи; предлагая себя в мужья, я не составлю такую уж выгодную пару, ибо располагаю разве что пожизненной рентой в Лионском банке — прежде она равнялась тысяче экю, но теперь уменьшилась на четверть — и, кроме таковой, только четырнадцатью или пятнадцатью тысячами франков, доверенными мной нескольким частным лицам; пусть избранница сама решит, нужно ли ей связывать жизнь с человеком, которому накануне сватовства очень хотелось бы иметь двадцать тысяч ливров дохода, но, к несчастью, на это нечего и надеяться. Правда, добавил я к этому, сейчас, как можно убедиться, дела мои получше, чем раньше, после чего рассказал о том, как, доверившись господину де Сайяну и Ла Жоншеру, потерял свои деньги, — всегда подчеркивая, что неизменно поступал по чести и никогда не был виновником своих денежных неудач. Любовь смешала весь мой разум — могу сказать лишь, что сам себя не помнил.
Впрочем, речи мои понравились девушке, тем более что я обещал отдать ей все, что имею. Поскольку она жила только с матерью, тоже поступавшей как ей заблагорассудится, и могла сама собой распоряжаться, наше супружество вскоре было решено. Весть о нем распространилась по всему краю: знатные семьи, жившие по соседству, начали поздравлять нас, девушка, уже не сомневаясь, что скоро я стану ее мужем, стала позволять мне небольшие вольности, не оскорблявшие ее достоинства и призванные лишь сильнее возжечь мою страсть, и между нами вскоре произошло нечто, доказавшее ей, что я отнюдь не так стар, как выгляжу, — но приличия вынуждают меня умолчать об этом. Никакой юноша не мог бы выказать столько пыла. Я рассказываю об этом, чтобы напомнить: никогда не угадаешь, что у девушек на уме; невеста часто замечала мое влечение, но до времени ни о чем таком со мной не заговаривала, зато однажды Господу было угодно открыть мне, что, женившись, я сделаю несчастной и ее и себя. Мы пошли к вечерне, после которой она, чье благочестие не было тем удовлетворено, захотела послушать и повечерие, и когда запели гимн, то при словах «ne polluantur corpora»{412} попросила меня, чтобы со мной такого больше не происходило. Я понял, сколь она искушена, и, удивившись, поинтересовался, кто же ее так просветил в этом деле. Она покраснела и потупилась. Чем больше я наблюдал за ее смущением, тем сильнее убеждался: моя невеста скрывает какую-то тайну, а поскольку терялся в догадках, откуда девушка, тем более та, которую я собирался назвать супругой, знает такие деликатные подробности, решительно потребовал ответа. Она искренне призналась, что когда гостила у одного из своих родственников (имя она мне назвала), тот, хотя и был женат, ворвался к ней в спальню и в своей похоти зашел так далеко, что ей волей-неволей пришлось испытать вещи, о которых прежде она и не догадывалась. Этого было довольно, чтобы счесть этого человека влюбленным в мою невесту. К тому же он обладал крупным состоянием, и я, памятуя, каким уважением с ее стороны он пользуется, счел ее признание лишним свидетельством того, что она неравнодушна к нему и сама. Одним словом, во мне пробудилась ревность, — точнее, мне показалось, будто я еще не забыл это чувство, но должен сказать по правде, что девица была столь же прекрасна, сколь и добродетельна. И случилось так, что в самый день свадьбы я оседлал коня и уехал от невесты под предлогом устроения каких-то дел, написав ей пространное письмо, в котором боролись любовь и ревность и которое я закончил заверением, что хотя и не перестану любить ее, но никогда не женюсь. Ввиду столь разительной перемены супруги де ***, не понимая, что произошло, попытались нас примирить; однако ни ее обида, ни мое смятение тому не способствовали, так что я попросил воздержаться от бессмысленных хлопот: решение это мое и зависит только от меня. Имей я дело с корыстной особой, та наверняка потребовала бы у меня компенсации, и мне нечего было бы на это возразить, но эта, сохранив достоинство, как и подобает знатной даме, не только воздержалась от подобной низости, но и вернула все мои подарки. Я отказался принять их назад, а тому, кто их привез, ответил: я дарил эти безделушки от чистого сердца женщине, которую очень люблю. Впрочем, поскольку иные стоили по двести или триста пистолей, она вторично отослала их мне, попросив, если я опять не захочу их принять, отдать супругам де ***.
Так и закончилось мое сватовство — в его неудаче я бы раскаивался еще больше, если б имел средства обеспечить той девушке счастливую жизнь. Когда же моя рассудительность пришла на помощь ревности — чувству, быть может, по силе уступающим моей любви, — я задумался: а чем мог окончиться этот брак и что за доля ожидала бы жену и детей после моей смерти. Что ни говори, а Бог управил наилучшим образом — эта девушка не заслуживала столь горестного будущего.
Тем временем, если я только не желал окончить свои дни у супругов де ***, мне пора было возвращаться, а так как они по-прежнему стремились всеми силами удержать меня, я сказал, что в Париже у меня возникло неотложное дело. Они хорошо понимали, что это всего лишь отговорка, и поэтому, ничего мне не сказав, велели спрятать мои седла. Когда я послал слугу седлать коней, тот возвратился, объявив, что уехать невозможно, пока седла не будут возвращены. Для виду я спросил у своих хозяев, — понимая, что не смогу их переубедить, — и покорно поинтересовался, как долго еще они захотят оставить меня в своем доме. Неделю, — таков был их ответ, и я покорился, ибо выбора у меня не оставалось. Думаю, супруги прекрасно знали, чего дожидались, и, вне всякого сомнения, хотели меня женить, невзирая на недавнюю историю. Только вот хлопотали они не обо мне, а скорее уж о своей дочери — после всего произошедшего она была счастлива найти мужа, который ее обеспечит и, во что еще труднее поверить, станет не просто любить, а обожать. Неделя уже подходила к концу, и я рассчитывал уехать на следующий день, как вдруг спустя три-четыре часа после обеда супругам де *** доложили, что с ними желает говорить неизвестный дворянин. Те велели впустить гостя, и появился человек изящно одетый, но державшийся так необычно, что с самого начала я принял его за иностранца и не ошибся: стоило ему заговорить — и стало понятно, что он швейцарец. Мешая французский язык с жаргоном, он сказал хозяевам, что, будучи весьма хорошо о них наслышан, стал их слугой еще раньше, чем вошел сюда, а уж удостоившись чести познакомиться с ними лично, готов и ко многим более важным услугам, если они позволят оказать им таковые. Этот комплимент был немного натянут — во всяком случае, таким он мне показался; однако гость произнес его учтиво, и я сделал вывод, что он отнюдь не из тех, кто принял марионетки Бриоше за чертенят, то есть, встреться он мне у себя на родине, я мог бы увериться, что и среди швейцарцев не меньше разумных людей, чем среди других народов. Впрочем, мое заблуждение вскоре развеялось совершенно — мне довелось узнать, что даже если швейцарцы и наделены каким-то умом на свой лад, то порядочностью он не всегда сопровождается. Итак, после вышеупомянутого приветствия вновь прибывший сообщил господину де *** и в особенности его супруге, что, увидев мадемуазель их дочь, влюбился в нее и, если они разрешат ему посвататься, на свете не будет человека счастливее; по его словам, он женился бы, не спрашивая, но, будучи иностранцем и хорошо помня, к чему обязывает его долг, тем более в отношении людей их положения и достоинств, делает официальное предложение; ему не важно, сколько они дадут за своей дочерью, и хотя сам он беден, зато ему выпадает случай жениться на женщине, которая будет обязана ему своим положением; он командует ротой, стоящей по меньшей мере доброго поместья, и имеет пятьдесят тысяч франков наличными; правда, дочь их он встрети