Я рос очень мнительным юнцом, но даже я со всей своей мнительностью понимал, что от стихов забеременеть невозможно. Даже от очень хороших. У меня, правда, оставались кое-какие сомнения насчет рукопожатий…
Когда о ее беременности стало известно, в школе начался Карибский кризис. Беременность в восьмом классе даже сейчас, в эпоху «Дома-2», когда все ящики Пандоры давно стоят открытыми, не очень рядовое событие. А тогда, в СССР, на ушах стояла вся педагогическая и ученическая общественность.
Про то, что наш роман был романом в письмах, знали только мы с Миниюбкиной. Остальные же наблюдали со стороны и видели то, что видели: двое ходят по вечерам на пустырь.
Классная руководительница однажды попросила меня задержаться после уроков. В тот день у нее было особенно красное лицо.
Она долго пыталась начать, кашляя и сморкаясь, сморкаясь и кашляя. Наконец, учительница сказала, что, когда она просила меня подтянуть Миниюбкину по русскому языку (а она просила подтянуть ее по русскому языку), то имела в виду не это.
Я поклялся на учебнике по истории КПСС, что это не я. Для убедительности я добавил, мол, как вы могли подумать такое, я же член совета дружины. В то время слово «член», как и слово «встречаться», еще не обросли столькими смыслами, поэтому никакого подтекста в моих словах не было. Педагог поверила мне на слово.
Вслед за мной она приняла еще несколько человек из нашего класса. Это были девочки – подружки моей зазнобы. После этого официальная школа от меня отстала. Подружки рассказали классной то, что было всем давно известно в их закрытой тусовке, как бы мы сейчас сказали. И что меня в глазах официальной школы абсолютно и безоговорочно реабилитировало.
Оказалось, что моя возлюбленная встречалась (уже во всех современных смыслах этого слова) с мальчиком старше ее. Я бы сказал «параллельно со мной», если бы в этой фразе был хоть какой-то смысл.
После наших с ней вечерних прогулок вокруг трансформаторной будки, перед булочной и на пустыре уже ночью Миниюбкина возвращалась в свой двор, где ее ждал мальчик старше ее. Именно поэтому мы никогда и не появлялись в том растреклятом дворе. Это сейчас я понимаю, что тогда она таким образом спасала меня, моя красавица. «Мальчик старше ее» был каратистом, даже обладателем заветного черного пояса (хотя про черный пояс в те годы говорили применительно к любому каратисту, это было частью городского фольклора). Если бы каратист с черным поясом увидел меня со своей девушкой, то, как пить дать, распоясался бы, и ходить мне всю оставшуюся жизнь с носом вовнутрь.
Понятно, что официальная школа о деталях этого дела не распространялась. При этом Миниюбкина также держала свои шашни с каратистом втайне: кроме пары подружек, о них двоих никто не знал. Поэтому для всей остальной неофициальной школы я по-прежнему оставался единственным подозреваемым – тем человеком, с которым будущая мать ходила по вечерам на пустырь.
Это имело для меня двоякие последствия.
Во-первых, мои акции, восемь лет лежавшие пластом на дворовой фондовой бирже, взлетели до небес. Для местной шпаны я уже был не тем Батлуком, который ездит по кругу жопой кверху, а «тем самым» Батлуком. Быть «тем самым» – это первый стакан портвейна тебе, первая сигарета из пачки «Marlboro» тебе, первая кассета с нехорошим фильмом, попавшая во двор, тебе, да еще и со сладкими, как мед, словами «хотя чего ты там не видел». После ряженки, пачки гематогена на ночь и диафильмов от «Союзмультфильма» для меня все это стало полетом в космос.
Во-вторых, все девочки школы и двора, а в моем случае это равнялось всем девочкам мира, до того случая смотревшие на меня как на Малыша, начали смотреть на меня как на Карлсона, мужчину в самом расвете сил. Они вдруг поняли, что у меня тоже есть пропеллер.
Миниюбкина родила, с тем каратистом они потом поженились.
Я какое-то время еще купался в лучах незаслуженной славы, но очень скоро наступили старшие классы, и нас всех унесло гормональной волной. Моя история утонула в море похожих.
Я вынес для себя тогда два урока, помудрев не по годам.
Я кое-что понял о мужчинах. И кое-что понял о женщинах.
О мужчинах, на своем примере, я понял следующее: они часто верят в то, что влюблены в тонкую поэтическую натуру, хотя на самом деле они влюблены в красивые ноги в мини.
О женщинах, на ее примере, я понял вот это: в женском меню есть мужчины для тела и мужчины для души. Прекрасно, когда это совпадает в одном человеке.
Но довольно часто, к сожалению, это не совпадает в одном человеке.
И тогда за стихами они идут с очкариком на пустырь, а за ночью они идут с каратистом в ночь.
41. Окно в Европу
Подростки восьмидесятых годов прошлого века помимо школы, техникумов и ПТУ получали образование еще в одном учреждении. В этом последнем, наверное, даже в большей степени, чем в трех первых. Видеосалон. Странное, недолговечное порождение перестройки.
Для советских людей конца СССР видеомагнитофоны оставались экзотикой. У большинства их не было. Эту нишу заполнили видеосалоны – импровизированные кинотеатры, в которых на видеокассетах показывали западные фильмы. Видеосалоны множились, как грибы. Они появлялись в подвалах, дворцах культуры, спортзалах, подсобках, порой в самых неожиданных местах, везде, где можно было найти розетку для подключения телевизора и видика. На дверях этих заведений вывешивались написанные от руки афиши. Наибольший вклад в дело образования советской молодежи вносили поздние сеансы – те, что маркировались 16+. На них показывали эротику.
Сколько моих сверстников выронило свою невинность в этих салонах! Не потеряло окончательно – именно выронило. После сеансов они поднимали ее с пола, отряхивали и уносили с собой домой, но что-то было уже не так.
У каждого подростка восьмидесятых есть своя история про видео. И, скорее всего, не одна.
Мне было лет четырнадцать. Как-то вечером мы с группкой сверстников отправились подглядывать в видеосалон. Это была еще одна провальная история из моего детства: не полноценно смотреть из зала (нас бы не пустили туда по возрасту), а именно тайком поглядывать снаружи. Тайком подглядывать за показом фильма для взрослых: в таких экстремальных условиях формировалась моя сексуальность. Этот конкретный видеосалон располагался в довольно экзотической локации – на втором этаже здания местного ОВД. Пока внизу работала советская милиция, наверху показывали «Полицейскую академию» – была в этом известная ирония. Чтобы подсмотреть внутрь видеосалона, ребятня забиралась по водосточной трубе на крохотную площадку перед окном. На ней мог поместиться только один человек.
Доступ к эротике был организован у нас в духе демократизма. На афише публиковалась продолжительность фильма. Мы делили это общее время на количество подсматривающих. Каждый получал свой лимит на просмотр. У нас в компании был мальчик с твердой пятеркой по математике – он и заведовал подсчетами. Затем в «камень-ножницы-бумага» разыгрывалась очередь: кто смотрит первым, кто вторым и так далее. Розыгрыш очереди знаменовал триумф демократических идеалов. В эротических фильмах, в отличие от порнографических, к нашему большому сожалению, люди иногда просто разговаривали, а не только красиво лежали голенькие. В этих фильмах, до сих пор не пойму зачем, предполагался сюжет, так что часть времени на экране не происходило ничего интересного. Случайная очередь на просмотр уравнивала наши шансы увидеть «клубничку».
В мою память навечно врезалось название того фильма: «Эммануэль едет в Канны». Нас было человек десять, фильм длился девяносто минут, каждому назначили по девять минут. Мне выпало смотреть где-то посередине – неплохой жребий, с высокой вероятностью «прекрасного». Десять суровых маленьких мужчин молча сменяли друг друга в ночном мраке на боевом посту у зарешеченного окна. Это было наше окно в Европу.
Ну, что я могу сказать… Фильм «Эммануэль едет в Канны» с лихвой оправдал свое название: весь фильм Эммануэль ехала в Канны. Совершенно одетая. И только в конце поездки стало понятно, зачем она туда ехала, но девять человек из десяти этого не увидели. А увидел это как-то случайно приблудившийся к нам в тот вечер паренек из нашего двора, вечно застенчивый и незаметный Леша по прозвищу Невидимка. С таким везением он мог бы легко стать миллиардером, сорвавшим джек пот в нескольких лотереях, если бы в СССР проводили лотереи, а не только «Спортлото». В какой-то момент нам пришлось всем кагалом отдирать Лешу Невидимку от решетки окна, через которое тот увидел доехавшую Эммануэль. Он оказался впечатлительным ребенком и, успешно отодранный, еще долго сидел на лавочке со скрученными побелевшими пальчиками. Что касается меня, то за свои драгоценные девять минут я увидел отель «Карлтон», Старый порт, Дворец фестивалей, ювелирный магазин, а также набережную Круазет с крохотной Эммануэль где-то вдалеке. Я даже не мог гарантировать, что это была именно Эммануэль, а не собака, например. Настолько вдалеке.
Во взрослой жизни я несколько раз приезжал в Канны туристом. И каждый раз меня тошнило от Карлтона, Старого порта, Дворца фестивалей, ювелирных магазинов и, особенно, от набережной Круазет.
Удивительно не эротичный город.
42. Фильм! Фильм! Фильм!
«Видео, ви-де-о, это не сказка, это не сон», пела легендарная группа «Мираж». Мы, дети восьмидесятых, поколение видеомагнитофонов, до сих пор можем верить в то, что нас воспитал Толстой и Достоевский. На самом деле нас всех воспитал Жан-Клод Ван Дамм и Майкл Дудикофф.
Я навсегда запомнил заветное жужжание волшебного ящичка в тот момент, когда он проглатывал очередную кассету.
На видеокассетах в Советский Союз контрабандой попадала жизнь. Нас, подростков, она будоражила вдвойне от того, что была не реальной (мы пробовали носить бревно на плече, как Шварценеггер в «Командо» – нереально; в СССР это было под силу повторить только одному человеку – Ленину на субботнике).