А я еще, помнится, морщился и сомневался: мы с соседом по даче договорились примерно в то же время разбирать его старый сарай. А тут какой-то Париж.
Остальные ребята из нашей делегации страшно нервничали. Одни неплохо знали французский, другие уже бывали за границей раньше, третьи были дальними родственниками руководительницы всея делегации, и тем не менее группу потрясывало в мандраже и даже отчасти в треморе.
И лишь я сохранял олимпийское спокойствие. Не владевший ни одним иностранным языком, не путешествовавший дальше дачи под Икшей (50 километров от города, не шутки), ни разу ничей не родственник. Дуракам на Руси испокон веков везло.
В те годы я был, не чета себе сегодняшнему, каким-то бесстрашным танком жизни. Ни страха смерти, ни угрызений совести, ни рефлексии. Безбашенно совал два пальца в розетку мира. Я нисколько не сомневался, что Париж в четырнадцать лет мне полагается. Ничего сверхъестественного.
Ребята из делегации, и в особенности ее руководительница, со мной, конечно, намучились.
Один раз меня даже могли убить.
Это случилось непосредственно в день празднования юбилея революции, 14 июля.
Как пишут в романах: вечерело. Тогда впервые подсветили Эйфелеву башню. Она торчала посреди июля, как рождественская елка.
Весь город был на улицах. Повсюду громыхала музыка и фейерверки.
Сопровождающие с французской стороны привели нашу группу на площадь перед собором Парижской Богоматери. Там был организован грандиозный концерт.
Русские дети и руководительница с гипертоническим кризом от ассортимента местных йогуртов жались друг к другу трепещущими скелетиками в попытке самоаннигиляции.
Я же стоял на шаг в стороне, отпочкованный и независимый, и ворчливо комментировал происходящее. Оно меня решительно не устраивало. Призрак неразобранного соседского сарая стоял перед глазами.
«Фу, какое дерьмо играет», – говорил я ребятам.
Как выяснилось черед пару минут, «фу, какое дерьмо играет» относилось к творчеству группы «Depeche Mode». В тот день на парижских площадях кого только не было в формате этих бесплатных концертов. Я, прыщавый отличник, естественно, слушал «Волосатое стекло», пытаясь добрать до прыщавого брутала, и лишь оно могло меня поразить. Уверен, если бы «Волосатое стекло» действительно выступило 14 июля 1989 года на площади перед собором Парижской Богоматери, это поразило бы не только меня.
В надмирной среднерусской тоске я отвернулся от сцены, где витийствовали досадные лабухи, и в этот момент у меня над ухом застрекотала кинопленка.
Наверное, в судьбе каждого из нас бывают такие минуты, знаете, когда мы уверены, что нас снимают в кино. Что происходящее вокруг не может быть просто жизнью – это наверняка чей-то фильм, в который мы каким-то чудом попали. Возможно, это выпускная работа на режиссерском факультете у ангелов. Но сомнений нет: мы – в главной роли.
Там, где через несколько метров от меня заканчивалась площадь, стояло припаркованное авто. А на нем, прямо на капоте, сидела французская девушка. Авто было красного цвета. На девушке было красное платье. И авто, и девушка – красивые до зубной боли. Авто, очевидно «Феррари», а девушка, несомненно, актриса. Так мне казалось. Хотя авто вполне могло оказаться тухлым «Ситроеном», а девушка обычной студенткой, теперь я этого уже никогда не узнаю.
Если бы на незнакомке была паранджа, и из прорези сверкали одни глаза, и в этом случае от меня остался бы пепел. А тут – короткое платье. И какие-то фантастические, кинематографические, отфотошопленные ноги (хотя тогда фотошоп еще не придумали, отбой). Я ни разу в своей жизни не видел столько женских ног в одном месте.
А я в те годы был не только нагл, но и близорук. Очки я носить не любил и надевал через раз (прыщавый отличник плюс очки – это минус будущее). В тот вечер на мне их тоже не было. Наглость, помноженная на близорукость, – это лютая взрывная смесь.
Я подошел поближе, чтобы разглядеть красавицу получше. «Поближе» – в моем близоруком понимании. На деле оказалось, что я встал в нескольких сантиметрах от девушки. Если бы я высунул язык (ну, мало ли), я мог бы коснуться ее носа. В итоге меня, видимо, спасло только то, что я все-таки этого не сделал.
Рядом с красоткой немедленно нарисовался какой-то амбал. Я до сих пор помню одну существенную деталь: он был одет в кожаную куртку прямо поверх голого торса. Сейчас меня это напугало бы до чертиков. А тогда я не придал этому никакого значения.
Амбал начал говорить со мной. Заметив эксцесс контакта с иностранцем, руководительница делегации подослала ко мне мальчика по фамилии Сиротский. У него был весьма высокопоставленный папа, вопреки фамилии. Собственно, через папу он и оказался в наших нестройных рядах. Непростой Сиротский уже в те годы виртуозно владел французским. Сиротский любил импортные фильмы ужасов (у его папы было, на чем это смотреть). Он с радостью взялся исполнить поручение руководительницы, так как небезосновательно предвидел техасскую резню бензопилой. Я и не заметил, как он воздвигся слева от меня, ангел смерти со знанием языка.
Тем временем амбал в кожанке говорил мне что-то убаюкивающее и мелодичное. Французский – это такой шансон, просто песня, тумбаланеже.
«Он только что послал тебя в жопу», – перевел Сиротский.
Я стоял с улыбкой до ушей, не в силах отвести взгляд от актрисы на «Феррари», готовый умереть за любовь в любую секунду.
«А сейчас он собирается тебя бить», – услужливо подсказал Сиротский.
В этот момент девушка повернулась к спутнику в кожанке и бросила ему короткую фразу на французском.
Кости моего опорно-двигательного аппарата начали складываться, как домино. Это был мегашансон, симфония, двойной тумбаланеже со льдом.
Сиротский, поначалу решив, что красавица зачитывает мне смертный приговор, мгновенно перевел.
«Не трогай его, – сказала девушка амбалу, – не видишь, что ли, он и так карлик».
В свои четырнадцать я был низкорослым подростком с очень серьезным лицом, которое меня катастрофически старило.
Красотка взяла амбала под ручку, и они затерялись в праздничной толпе.
«Прямо Горбун из Нотр-Дама, твою мать», – разочарованно резюмировал начитанный Сиротский.
49. Так я увидел Париж
«Черный лебедь» Талеба, эти единичные события с грандиозными последствиями применимы и к личной человеческой истории.
Для меня таким черным лебедем стала та поездка во Францию в 1989 году, на празднование двухсотлетия Французской революции.
Мне кажется, я до сих пор подпрыгиваю от афтершоков того землетрясения, которое случилось тогда со мной в Париже.
«После возвращения оттуда вы стали другим» – в точности про меня.
Одним из главным моих потрясений стала еда. Это был еще СССР, хоть и на излете. Я уезжал от докторской колбасы, той, которую не рискнул бы съесть ни один уважающий себя советский доктор.
Два раза я становился жертвой французской кухни.
Во-первых, йогурты. У нас тогда их не существовало в природе, если не считать йогуртом прабабушку йогуртов – ряженку. Мы жили на базе французской спортшколы, и на завтраках в столовой сервировался отдельный стол с одними йогуртами. Их там был ровно миллион. С разными вкусами, всех цветов радуги. В баночках невиданных по красоте форм.
В первый же день я слопал баночек двадцать. Или пятьдесят. Или даже сто, я не помню. Одним словом, мое знакомство с йогуртами измерялось цистернами. Весь оставшийся день я провел в сортире. (Это ведь тоже французское слово?) Остальные уехали без меня на экскурсию – так я не увидел Лувр.
Во-вторых, багеты с ветчиной. Просто отдельно взятый багет уже был песней, а багет с ветчиной – так вообще целой симфонией. Ради багета каждый из нас, без сомнения, предал бы родину. С багетами мы впервые познакомились на экскурсии в Версале. Мы ждали нашей очереди идти во дворец, расположившись на лужайке на пикник. Бедные затюканные советские подростки беспокойно оглядывались вокруг в поисках полиции – газоны же все-таки. Нам потребовалось несколько дней, чтобы привыкнуть к тому, что во Франции нечто отгораживается не от людей, а для людей.
Так вот, на этом пикнике нам всем раздали по длинному ароматному багету с ветчиной. Мне длинный ароматный багет с ветчиной раздали ровно четыре раза. Когда пришла пора идти во дворец, я физически не смог встать с лужайки. Пока группа ходила по залам, я лежал и переваривал – так я не увидел Версаль.
Потом, через много лет, у меня каждый раз начинало крутить живот, когда группа «Белый орел» пела про хруст французской булки.
В конце концов, наша русская руководительница группы, педагог со стажем, решительно взялась за меня. С того дня, после Версаля, она ставила меня в конец любой продовольственной очереди. А также часто кричала громовым голосом поверх столов с невиданными яствами:
«Батлука, Батлука отгоните!»
Так я увидел Париж.
50. С лейкой и блокнотом
В жизни каждому человеку даруются мгновения восхитительного беспримесного абсурда.
В детстве я мечтал стать космонавтом и полететь к Марсу. Но судьба придумала вариант покруче и в 1989 году отправила меня в Париж. Вся эта поездка, от начала до конца, стала для меня вкраплением Босха в картину Саврасова «Грачи прилетели». Подобной концентрации чуда и абсурда в моей биографии больше не встречалось.
Нашу группу во главе с женщиной-методистом (это специалист из Дома пионеров, в чьи функции входило методично выносить нам мозг) и переводчицей пригласили в квартиру простых французских работяг в многоэтажке, похожей на наши советские. В рамках какого-то дружеского обмена и всякой подобной мифологии. Французские работяги, как им и полагается, угощали всех шампанским. Методист тихонько обошла всю группу и властным шепотом потребовала «пригубить и отставить». Не помню, как остальные, но я вылакал все, что смог, подходя к подносу не по одному разу и отбирая бокалы у более пионеристых пионеров. Я тогда был тот еще кудрявый русоволосый мятежник. Все свои страхи я отрастил значительно позже.