«Простите, а можно я уже пойду?» – умоляюще пролепетал гость.
Мама в панике схватила моего одноклассника и лично проводила его домой (благо, он жил в соседнем дворе). Она обратила внимание на то, какие красные у мальчика уши. Эти уши буквально горели во мраке, освещая им путь в темноте.
Так я нашел своего читателя.
Когда матушка вернулась в квартиру и заглянула ко мне в комнату, я по-прежнему читал вслух что-то из очередной исписанной тетради. Отряд не заметил потери бойца.
И лишь на окне в клетке в истерике бился попугай, пытаясь утопиться в крохотном поильнике.
20. Гений
В детстве я страдал словоблудием. У моего крана с даром речи была сорвана резьба.
Из меня без остановки лилось, струилось, капало, пенилось, журчало, источалось.
Радиоточку в нашей квартире даже не включали. Меня ставили на стульчик в углу, и я витийствовал на своих коротеньких волнах. Когда на подоконниках завяли все цветы, меня стали выносить во двор.
Дети с интересом собирались вокруг меня послушать странного мальчика-репродуктора. Тот контент, который я выдавал в эфир (еще не придуманными в то время) терабайтами, официально назывался «историями». Мамочки рукоплескали, говоря своим чадам: «Ступай, малыш, Олежка сейчас расскажет историю». Олежка заряжал очередную «Сагу о Форсайтах» на десять часов, а внезапно освобожденные женщины Востока радостно чирикали о чем-то ни о чем на лавочках.
«Гений! Гений!» – дежурно подбадривали они меня на исходе десятого часа, и я, возбужденный овациями, начинал по новой.
Детям во дворе почему-то нравилось. Тогда по телевизору вещало всего два канала, а единственным доступным для нас ютубом было окно на первом этаже, в котором круглые сутки ругалась и била посуду одна веселая семейка, недавно пережившая серебряную свадьбу.
Как-то раз ко мне подошел местный алкоголик. В округе его называли художником. Видимо, потому что он вечно ходил в какой-то краске. Правда, сейчас я понимаю, что этот дядька вполне мог оказаться простым маляром. Но публике хотелось верить в прекрасное – в художника, живущего по соседству, пусть и алкоголика. Алкоголизмом тогда было никого не удивить. В те годы страна делилась на пьяниц и сочувствующих, на тех, кто уже или еще да, и тех, кто уже или еще нет.
Художник-алкоголик-маляр-под-вопросом подошел ко мне и сказал:
«Нет, ты не гений. Гении все чокнутые. Для гения ты слишком нормальный».
В тот день я вернулся домой в слезах.
«Я норма-а-а-а-льный», – рыдал я в подол матери.
«Ну, какой же ты, нормальный, посмотри на себя», – утешала меня матушка, как могла.
Где-то через месяц после моего разговора с художником я упал с велосипеда и ударился головой.
Очень сильно. По моей версии. Я требовал перебинтовать себе голову, как у Щорса, и похоронить меня в Кремлевской стене.
Слегка. По версии родителей. Они на всякий случай помазали мне зеленкой лоб в том месте, где они подозревали царапину.
Падение явно пошло мне на пользу. Тональность моих публичных выступлений резко изменилась.
Если до своего тройного сальто в асфальт я давал Донцову, то после него резко включил Пелевина. Ряды моих слушателей стали стремительно редеть. Один мальчик как-то раз вернулся домой седым. Другой бросил секцию бокса и пошел заниматься скрипкой в музыкальную школу.
Однажды вечером я закончил очередной перформанс и впервые за все время своего витийства огляделся (ведь не дело звезды – заботиться о кассовых сборах): меня слушал ребенок, кот и художник-алкаш.
Причем первых двух можно было засчитать мне в актив только весьма условно: ребенку было не больше года, и он, скорее всего, с удовольствием ушел бы, если бы умел ходить. Кот же страдал ожирением и не менял дислокации годами.
В предвечерней тишине двора раздавались жидкие одиночные хлопки.
Это хлопал художник, через раз промахиваясь одной ладошкой мимо другой.
«Браво! – кричал он мне, показывая большой палец вверх: – Бис!»
В тот день на его лице было особенно много краски.
Равно, как и на моем. Потому что я моментально покраснел.
Я понял, что наконец стал гением.
21. Лучистый колчедан
Из-за своей безответной любви к словам в детстве я мечтал стать геологом.
В геологию меня манил минерал под названием «лучистый колчедан».
В этом названии было столько магии и поэзии, что у меня снесло мою юную, еще не крепко сидящую крышу. Я представлял себе сияющее сияние и лучистые лучи и заходился от восторга. И это все было только от «лучистого». О «колчедане» я боялся даже мечтать, настолько это казалось грандиозным.
Когда я учился в седьмом классе, в музее минералов мы наконец встретились – я и кучка прессованных фекалий, которую представлял собой в реальности лучистый колчедан. После этой встречи я за один вечер стал мудрым и седым ребенком.
С тех пор я старался мечтать осторожнее. И уж если мечтал, то в своих мечтах избегал объектов со звучными прилагательными.
И еще на всю жизнь я запомнил: если ты выглядишь как говно, никакие эпитеты тебе не помогут.
22. Междометия взрослости
В детстве я воспринимал фразу «парадоксов друг» из пушкинского «и гений, парадоксов друг» как нечто вроде «сукин сын». До сих пор иногда хочется выругаться во время ссоры «да пошел ты, парадоксов друг».
В детстве я считал, что в строке «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам» «Неуклюжи» – это такие сказочные создания, милые и неповоротливые.
В детстве язык вообще воспринимается мифологически, как дремучая грандиозность.
С годами он мельчает и рассыпается на междометия.
23. Водоросли
На последнем этаже нашей старой советской школы располагался странный кабинет. Он был закрыт, почти всегда. А когда приоткрывался, всего на мгновение, внутри чернел мрак. Мы не приближались к нему даже в разгар самых вдохновенных игр. Во время салочек и жертва, и охотник делали большой крюк, оббегая таинственную дверь.
Однажды в пятом классе на уроке ботаники учительница построила нас и повела куда-то наверх. Мы поднялись на последний этаж. И я понял, что она ведет нас за ту самую дверь.
Окна кабинета были занавешены тяжелыми черными шторами. Нас рассадили по партам, в произвольном порядке. Дверь закрылась, и мир погрузился в кромешную темноту.
Все происходящее, особенно внезапная произвольность рассадки, убедило меня в том, что началась ядерная война.
Но вместо ядерной войны вдруг начался фильм. В дальнем конце кабинета застрекотал проектор. Нам показали учебную картину про водоросли.
В тот день я мог умереть дважды. Первый раз – от ядерной войны. Второй – от удушья, потому что я забывал дышать.
Стрекотание проектора, шелестящий голос диктора, вибрация динамиков, пульсация экрана в темноте – для меня это стало чем-то сродни религиозному опыту.
После посещения странного кабинета я, круглый отличник, стал прогуливать школу.
Я пробирался в заветный кабинет на последнем этаже, на чужие уроки ботаники, прятался перед началом под парту и смотрел учебный фильм про водоросли, третий, пятый, десятый раз. Голос диктора убаюкивал, в динамиках журчала вода, и я представлял себя на дне глубокого озера, счастливейшей из рыб. Пока на одиннадцатый раз меня не выловили из-под парты за жабры.
Именно тогда, под сверчок проектора в ночи среди белого дня, я самозабвенно, страстно и беззаветно полюбил кино.
24. Буденный на новогодней елке
Однажды в канун Нового года в начальных классах советской школы нам дали задание: разузнать какой-нибудь секрет изготовления елочной игрушки своими руками и рассказать о нем перед классом.
А я же готовился в пионеры-герои. Мне же больше всех надо.
Меня в те годы так и спрашивали: «Батлук, тебе что, больше всех надо?»
А я отвечал: «Да, больше всех».
А потом меня либо били, либо награждали, в зависимости от того, кто спрашивал – хулиганы или учителя.
Поэтому я, конечно, принял участие в этом челлендже в первых рядах.
Свой секрет изготовления елочной игрушки я подглядел по телевизору.
Там рассказали, как из втулки для рулона туалетной бумаги (это тот круглый картонный цилиндр внутри, на который наматывается рулон) сделать лошадку.
В то время на советском телевидении были популярны такие рубрики и даже целые передачи: елка из швабры своими руками, автомобиль из старой стиральной машинки своими руками, дом из пенопласта своими руками, муж из грузчика-алкаша своими руками. Подозреваю, это была политика. Ведь страна, в которой все можно сделать своими руками, легко обойдется без экономики.
Технология производства лошадки из рулона туалетной бумаги не была секретной: туловище из втулки, ноги из спичек, голова из коробка, грива из ваты, хвост из веревки. Мне кажется, в те годы многие вещи в СССР так делали.
Я справился за полчаса.
Все оставшееся время я штудировал речи Черчилля и Цицерона, особенно речь последнего против Гая Верреса, чтобы достойно выступить перед классом на следующий день.
Ну, хорошо, не штудировал. Я рос нормальным ребенком и читал «Мурзилку», как другие дети.
Но маленький Черчилль и крохотный Цицерон все же были предустановлены во мне, по дефолту.
Мое выступление в школе началось с конфуза: над моей картонной лошадкой стали хихикать. Одноклассников можно было понять: этот спичечно-веревочный монстр даже отдаленно не напоминал четвероногое. Причем никакое четвероногое не напоминал, а не только лошадку.
И вот тогда-то маленький Черчилль и крохотный Цицерон и отодвинули косноязычного Батлука на задний план, а сами вышли на авансцену.
Сначала они взяли одноклассников на понт (есть такой популярный риторический прием, известный еще с Древнего Рима), объявив, что те вовек не догадаются, из чего сделано туловище лошадки. Никто не догадался, а Цицерон, назвав правильный ответ, победоносно пучил глаза (правда, по свидетельству современников, Марк Туллий так никогда не делал, так что, возможно, глаза пучил все-таки косноязычный Батлук).