Ну не говорить же, что у солисток советского мюзик-холла нет денег на платье. Но и она не собиралась сдаваться: «Через 30 минут это платье будет у вас».
Я понимала, что мы не расплатимся никогда в жизни, даже сложив все наши суточные — и мои, и Нани. Платье стоило бешеных денег. Но что вы думаете? Когда мы пришли в «Олимпию», на служебном входе уже сидела хозяйка того магазинчика, прижимая к себе огромную коробку. В которой, конечно же, лежало то самое черное платье.
Такой счастливой я Нани не видела никогда в жизни. И она никогда так хорошо не пела, как в этом платье. Чтобы расплатиться за наряд, мы собрали деньги со всего коллектива. Суточные-то были копеечные — нам выдавали по 25 франков в день, делали это один раз в 10 дней, мы сразу получали по 250 франков. Бедная Нани потом уже никаких суточных не получала, а еще долго расплачивалась по долгам.
Нани была очень интересной. Когда она подводила глазки, красила губки… Была такой принцессой. А сейчас стала, конечно, настоящей королевой.
Я помню, мы пришли с ней как-то в большой магазин, по-русски разговаривали между собой, и что-то выбирали. Как всегда, над чем-то громко смеялись. В этот момент в магазин вошло еще три наших девочки. Хрупкие, красивые, все как на подбор.
Продавщицы торгового центра не выдержали, подошли и спросили меня на французском:
— Скажите, вы откуда? Из Польши?
Я ответила:
— Нет.
Они продолжали выспрашивать:
— А, тогда из Италии?
Я снова отрицательно качаю головой:
— Нет!
— Так откуда же вы все?
— Из России.
У парижанок вытянулись лица — в России такие женщины?! С такими талиями? А у меня талия была 48 см, специально приходили папарацци ко мне в гостиницу, мерили.
И продавщицы буквально обалдели:
— А в наших газетах пишут, что в России все очень толстые, ходят в таких широких нарядах, в лаптях, обуви на каблуках не существует. А по улицам медведи ходят.
Я не стала спорить:
— Да, медведи ходят, и еще крокодилы ползают.
Вот такое мнение было в те годы о России. И мы его развеяли. Обо мне, например, в «Пари матч» писали и фотографировали, называли русской Бриджит Бардо. Я на нее действительно тогда была похожа. И Нани была хорошенькая— хорошенькая. Милая очень. А потом, в ней столько было душевной доброты, чувства юмора, теплоты, что она никого не оставляла равнодушным.
Ту нашу поездку во Францию я не забуду никогда. Совершенно потрясающий эпизод случился, когда грузинская диаспора закупила всю «Олимпию» ради того, что бы послушать, как Нани будет петь на грузинском языке «Тбилисо». А мы тогда с Нани не расставались ни днем, ни ночью, очень близко подружились. Так вот Нани накануне этого концерта перед земляками-эмигрантами мне говорит: «Элочка, миленькая, сделай мне длинные-длинные ресницы».
А тогда тушь для ресниц делалась на простом мыле, она была в такой черненькой коробочке, и туда вкладывалась щеточка пластмассовая. Нужно было, извините, плюнуть на эту тушь, а затем щеточкой все размазать и нанести на реснички. А чтобы они стали совсем пышные и длинные, нужно было сначала наносить слой пудры, потом опять слой туши, и так далее.
Сейчас это звучит, возможно, как что-то из разряда фантастики. А тогда я все это проделала, и сделала Нани огромные ресницы. Она вышла, как королева, с роскошными ресницами, в том самом черном платье, встала на абсолютно темной сцене, и запела первую песню «Московских окон негасимый свет».
В какой-то момент ей в лицо ударил яркий луч осветительного «пистолета». Этот яркий свет растопил простое мыло, благодаря которому удалось создать тот самый эффект длинных ресниц. Я стояла за кулисами, смотрю — у Нани потекла черная слеза сначала по одной щеке, потом по другой, а в конце концов у нее нижние ресницы слиплись с верхними, и от этого мыла она и вовсе почти ослепла.
Я вышла, подала ей руку и помогла дойти за кулисы, где она разрыдалась. Мне надо было выходить на сцену, так что успокоить ее мне как следует не удалось.
Одним словом, в тот раз «Тбилисо» она так и не спела. Но грузинская диаспора так хотела услышать эту песню в ее исполнении, что они выкупили зал «Олимпии» еще раз. И вот тогда уже все сложилось.
Во время той поездки мы жили в гостинице в номерах по соседству. У меня был люкс, а Нани жила с Люсей Зыкиной. По вечерам мы покупали длинные французские багеты и уплетали их с кофе и сгущенкой. А однажды решили побаловаться сигаретами. Так-то мы, конечно, не курили, берегли голос. Но один раз ведь не страшно. Сбросились и купили пачку французских сигарет. Только закурили — стук в дверь. Открываем — на пороге стоит Люся Зыкина. Увидев, что мы курим, она тут же развернулась и ушла. Проходит какое-то время — снова стучат в дверь. И вновь это была Зыкина. На сей раз она пришла, укутав лицо полотенцем: «Курите, черт с вами. Так посижу. Без вас скучно».
Нас селили в хороших гостиницах. В номере были все удобства — ванная, душ, биде, шесть полотенец махровых в день, с которыми мы не знали, что делать — три-то еще можно было как-то использовать, а что делать с остальными тремя? Но иногда приходилось ходить в общественный туалет. А надо заметить, что мамочка Нани перед тем, как отправить дочь в Париж, дала ей все бабушкины старинные украшения — с изумрудами, с гранатами, с сапфирами, с бриллиантиками. У нее все пальчики были унизаны этими семейными сокровищами. И она каждый раз, приходя в общественный туалет, и моя там руки, снимала с себя все эти кольца, раскладывала их на умывальник, а потом поворачивалась и уходила. Хорошо, что горничная знала, что тут живут русские, она всех чуть ли не по именам выучила. Так вот она собирала Нанины колечки, стучалась в 24-й номер и говорила: «Мадмуазель, вы опять оставили в туалете ваши драгоценности».
И так случалось каждый раз — в поезде, в самолете — в любом месте, где Нани мыла руки, она везде оставляла свои драгоценности.
Ее непосредственность проявлялась во всем. Вот она покупает подарки, комментирует: «Это для мужа Мераби, это — маме и папе, это — Эке». Мы приходили из магазинов с большими картонными коробками, перевязывали их, и Нани надписывала, для кого они. А потом обязательно оставляла все это в аэропорту и так безо всего улетала в другой город. Всю дорогу потом она плакала, все это, как правило, конечно, в итоге находилось. Но стоило Нани здоровья, нервов.
Она всегда была такой наивной, рассеянной, словно большой ребенок. И до сих пор она такая. Хотя, глядя на нее, миллионы поклонников думают, что перед ними гордая, холодная, как кавказская вершина, недоступная дама. А наша Нани — большой ребенок! Доверчивая, добрая, верящая всему. Удивительный человечек!
А как она все витрины в близлежащих магазинах своим лбом перепробовала. В Париже же почти прозрачные витрины, так Нани увидит платьишко какое-то или жакетик, разбежится и — буум! Выскакивал испуганный продавец: «Боже мой, с мадмуазель, все в порядке, она не ранена!?» Я отвечала: «Не ранена, не ранена». А сама брала Нани за руку и говорила: «Теперь ты будешь ходить по Парижу, а я буду держать тебя за руку, чтобы ты от меня не убегала».
Во время той поездки мы очень сроднились. Я так к Нани привязалась, да и она ко мне. Мы друг без друга вообще никуда не ходили. Потом уже мы попросили, чтобы нас поселили вместе, когда было турне по всей Франции, Швейцарии и Бельгии — три месяца колесили.
Мы с ней, как сестры, стали во время поездки. Покупали одинаковые сорочки, одинаковые халаты, как близнецы ходили.
Кстати, с тем маленьким черным парижским платьем приключилась еще одна история. Мы уже вернулись на родину и давали концерты в Одессе. Я тоже участвовала в той программе и, как обычно, слушала Нани из-за кулис. Она блистательно спела и получила от одного из зрителя огромный букет красных роз. В черном платье с букетом цветов она была обворожительна. И понимала это сама. Со сцены она уходила лицом к зрительному залу, желая, чтобы публика как можно дольше видела ее во всем великолепии. И вдруг в одну секунду исчезла! Была Нани — и нет ее! На ум невольно пришли номера великого иллюзиониста Кио.
Потом стало известно, что в театре работал осветителем большой поклонник Нани. И во время выступления любимой певицы мужчина решил послушать ее из осветительного люка, который он приоткрыл прямо на сцене. Отступая лицом к зрителю, Нани не заметила, как наскочила на люк и прямо каблуками туфель попала на лысину горе-поклонника. Тот не растерялся, удержал Нани за ноги и мягко опустил в люк.
Самое удивительное, что и на другой день осветитель снова наблюдал за выступлением Нани. Правда, на сей раз он был в меховой шапке, несмотря на то, что в Одессе стояло довольно жаркое лето. Когда Брегвадзе закончила петь, из люка показалась голова мужчины, который размахивая руками, словно гаишник, приговаривал: «Обходи, обходи!»
Знаете, каким был наш последний гастрольный день? У нас выходило по одному франку в сутки. На эти деньги на улицах Брюсселя можно было купить огромный пакет жареной картошки-фри. Это был и наш обед, и наш ужин. О каких-то покупках и речи не шло. Мы просто ходили в шляпные отделы магазина, примеряли на себя разные модели и, насмеявшись вволю, уходили.
И вот в последний день у нас как раз осталось по франку. Вечером у нас уже был самолет, а днем мы хотели еще раз прогуляться по красивым старинным улочкам бельгийской столицы и, разумеется, пообедать столь полюбившейся картошкой.
Утром проснулись от звука скрипки. Нани удивилась: «Вай ме, откуда скрипка?» Я согласилась: «Потрясающе!» Выглянула в окно, и вижу, как во дворе стоит маленький мальчик, лет восьми, наверное, и играет на скрипке. Я тут же подозвала Нани: «Иди сюда, посмотри скорее». Она подошла, увидела, и тут же сказала: «Неси наши деньги!» Я принесла. И мы бросили этому маленькому музыканту наши последние два франка и остались в итоге голодные. Нани улыбнулась: «Ничего, в нашем самолете нас покормят».
Потом я не раз бывала у нее в гостях в Тбилиси. Познакомилась с ее мамой и папой. Удивительные были люди! Думаю, только у таких родителей и могла вырасти Нани. Только они могли воспитать такую дочь. И мама, и папа были необыкновенно интеллигентные, необыкновенно добрые, душевные. А как все пели! Приходили еще ее тетушки, все семейство садилось за стол, и раздавалось великое песнопение, от которого у меня наворачивались слезы, я не могла успокоиться, бежали мурашки по спине.