, которым он придавал значение, тоном следователя, в упор спросил Дезика: «Ты любишь товарища Сталина?»
Дезик несколько опешил. Пожал плечами и только улыбнулся. Была у него такая как будто несколько смущенная, виноватая, но вместе с тем и ироничная улыбка. Так он обычно улыбался в тех случаях, когда ему становилось неудобно за бестактность собеседника, когда хотелось уклониться от прямого ответа на вопрос.
«А я люблю товарища Сталина», — отчеканил Борис. (Тут необходимо подчеркнуть: у Бориса и тени сомнений не было в порядочности всех присутствовавших.)
Но этот эпизод, при всей его выразительности, это все же лишь эпизод. Обычно же Дезик в разговорах оценивал все происходящее в стране с позиций «творческого марксизма». И тем не менее, уверен, в глубине души он не верил в то, что отстаивал. Попробую объяснить, на чем основывается такая моя уверенность.
Спорили мы с Дезиком часто. И спорили ожесточенно. Когда я пытался убедить его в том, что нет существенной разницы между гитлеровским режимом и сталинским, что власть в Советском Союзе принадлежит не народу, а партии, он не просто возражал — он приходил в бешенство. Однажды у нас дома (было это году в сорок седьмом) засиделись мы с нашими женами за полночь. Часа в три ночи произошел взрыв. На очередную мою тираду по поводу того, что власть Сталина основана на терроре, что сам он просто кровавый тиран (в выражениях я не стеснялся, хотя понимал, как тяжело это Дезику), он вскочил и с криком: «Ты бы мог стать бургомистром при оккупантах. Если бы я мог, я бы тебя повесил», выбежал из дома. Правда, минут через двадцать вернулся. Стали укладываться спать. «Как будем укладываться — по семейному признаку или по половому?» — спросил Дезик. Решили — по половому. Жены легли на кровати, а мы с ним примостились на узкой тахте.
Такие бурные споры с взаимными обвинениями в слепоте, в нежелании, в неспособности понять процессы, происходящие в стране, повторялись множество раз. И всегда отличались крайней резкостью. (Что, впрочем, не мешало нам оставаться ближайшими друзьями…)
Чем же можно объяснить это? Частично моей неприятной манерой спорить. Был я в спорах (особенно в молодости) излишне категоричен, самоуверен. Уже после смерти Дезика один наш общий друг передал мне его слова: «С Костей спорить неприятно. Даже, когда он прав, соглашаться с ним не хочется».
Но все же, думаю, главное было не в этом, не в моей манере спорить. Чрезмерно бурная реакция Дезика, ожесточение, проявлявшееся в наших спорах, порождены были другим: я пытался убедить его в том, в чем в глубине души он сам был убежден и что он пытался скрыть от себя.
Дезик как раз тогда перечитывал тома истории Соловьева, посвященные XVIII столетию. Его суждения о событиях, связанных со смертью Петра, с падением Меншикова, поражали каким-то особым присущим ему чувством историзма, точнейшим пониманием того, как функционируют механизмы власти. Но стоило ему обратиться к современности, как рассуждения его теряли свою точность, оценки поражали своей неадекватностью реальностям жизни. Не мог же человек такого ума, такой высокой нравственности не понимать, не видеть всей бесчеловечности, всей лживости советского режима. Не верил я в это тогда, не верю и сегодня.
Такую несовместимость — ума, исторической интуиции, с одной стороны, с неадекватностью суждений о современности — с другой — могу объяснить только одним: Дезик прекрасно понимал, в какой стране он живет, — ведь именно тогда (в сорок девятом или пятидесятом году) написаны были стихи «Я вырос в железной скворешне»[64]. Значит, понимал же, в какой стране ему довелось жить. Понимал и все же пытался выключить из своего сознания все, что могло нарушить гармонию его мироощущения. Вот потому-то и ломал он себя, заставлял себя судить об эпохе «не по крови и не по поту».
Давалось это ему тяжело. У меня даже было впечатление, что иногда ломал он себя, писал стихи, больше похожие на заклинания. Как-то году в пятидесятом на Мархлевке прочитал он нам с женой и другу дома Якову Кронроду[65] стихи о коммунизме, который был «еще как археоптерикс, но уже был крылат». И были в этих стихах строчки, которые воистину звучали как заклинание: «Верю Сталину, / Верую в коммунизм». Когда Яков и я набросились на него, он не защищался. Только смущенно улыбался. Насколько я знаю, он не только не пытался опубликовать эти стихи, но даже никому, кроме Слуцкого, их не читал. А у меня и сейчас, через сорок лет, сохранилось такое ощущение, что я оказался свидетелем попытки самогипноза…
***
От этого наваждения, от душевной раздвоенности Дезик освободился еще при жизни Сталина, задолго до того, как началась кампания развенчания культа Сталина. Но годы, о которых я рассказываю (конец сороковых — самое начало пятидесятых) были для него годами преодоления мучивших его душевных противоречий. И он их преодолел. Об этом свидетельствует он сам: «Плутал я, не заплутался, / Ломал себя — не сломал». А есть тому и еще одно свидетельство, которое он нам оставил: мудрая, гармоничная поэзия Давида Самойлова.
Вашингтон, 1991
«Всегда помню о тебе, люблю тебя»Письма Д. Самойлова Б. Слуцкому (1968–1979)Письмо Б. Слуцкого Д. Самойлову
№ 1. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
Осень 1968[66]
Здравствуй, Борис!
Я уже больше двух недель в больнице. До этого чувствовал себя очень скверно, и, как оказалось, для этого были серьезные основания. Мой друг детства профессор Рожнов[67] посмотрел меня и нашел, что нервы, а также (или особенно) сосуды и сердце у меня в прескверном состоянии. Велел немедленно прекратить пить (ни грамма!). Он предложил мне лечь в его отделение при (не пугайся) Институте Сербского. Отделение это нарколоманическое, т. е. здесь отучают и, кажется успешно, от алкоголя. Я решил пойти сюда, несмотря на всю непривлекательность обстановки, ибо считаю, что в обычном кругу пить не брошу, да и не смогу толком организовать лечение. Место своего пребывания я держу в секрете, потому что неохота, чтобы это разошлось кругами по Москве, да еще с обычными прибавлениями. Так что и ты никому не говори, где я, а слухи опровергай.
Чувствую я себя значительно лучше. Давление дошло почти до нормы. Полная изоляция от внешнего мира тому способствует. Страдаю только от скуки, да и то частично, потому что с середины дня мне предоставлен кабинет Рожнова, где я работаю или читаю часов до 10–11. Книг я поглощаю множество. Чтива не хватает. Если есть что-нибудь — пришли мне через Галку. К сожалению, сюда не пускают никого, кроме двух-трех родственников и то раз в неделю. Напиши мне пару слов, новостей почти не знаю.
Слышал только, что у Мильки Кардина[68] инфаркт. Как он себя чувствует?
Народ здесь пестрый. Немало забавных людей. От настоящих психов мы, к сожалению, изолированы.
Пробуду в больнице, наверное, до 20-х чисел октября, может быть, и дольше.
Привет Тане.
Обнимаю тебя.
Твой Д.
Чувствую себя то Чаадаевым, то Берлагой[69]. Чаалага.
Лялька[70] тоже, вероятно, не знает, где я.
№ 2. Б. Слуцкий — Д. Самойлову
Осень 1968
Здравствуй, Дезик!
Посылаю тебе Броневского[71] моего изготовления с твоими переводами и несколько книг с разной точки зрения нескучных. Напиши, что ты хочешь? Я постараюсь достать.
Больших новостей, кажется, нет. Впрочем, в Москве я недавно, может быть, чего-нибудь не знаю. Институт мне известен. В 1940 г. я там выслушал полный курс лекций по предмету[72].
Сегодня я звонил Норе[73]. Кардин температурит. Лежит у Склифосовского. Когда выйдешь — дам тебе полное собрание Чаадаева — Гершензоновское издание.
Не поговорить ли мне, по сумме обстоятельств, с Косолаповым[74] или Пузиковым (или выше)? Не нужно ли тебе деньжат?
Таня тебе кланяется.
Целую. Борис
№ 3. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
Начало октября 1968[75]
Дорогой Борис!
Спасибо за письмо и за книги. Как только прочту, передам обратно с Галкой. Она же привезет тебе украинский словарь. Галя очень была довольна визитом к тебе и тронута твоей добротой. Мне ничего не нужно. Во всех домах, кажется, все в порядке. Во всяком случае, не хуже, чем до того, как я лег в больницу. Я очень рад, что на это решился и сравнительно хорошо переношу изоляцию.
Понемногу пишу, перевожу.
Что у тебя нового? Черкни, если сможешь. Что с Кардиным? Как Леня Волынский?[76]
Новости, рассказанные тобой, Галя мне подробно пересказала.
Чувствую себя недурно. Скучаю, конечно. Очень хочется повидать тебя и поговорить.
Привет Татьяне. Как она?
Если видишь Галю Евтушенко[77], передай ей мой самый нежный привет. Что у Женьки?
Обнимаю тебя.
Твой Д.
Боря! Не знаю, буду ли на Приемной ком[иссии], но рецензию мог бы здесь написать[78]. Возьми для меня, если можно. Галка позвонит.
№ 4. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
14.10.73.
Дорогой Боря!
В городе бываю редко, только в глазной больнице. О твоих делах знаю от Изи[79] и от Пети[80]. Как сейчас Татьяна? Галка пыталась несколько раз дозвониться, но тебя не застанешь. Я постепенно прозреваю[81]. Так же постепенно получаю квартиру[82]. Начал понемногу работать: в частности продолжаю книгу о рифме[83]. Разослал ряд анкет поэтам разных направлений. Может, и ты ответишь?.. Сделай, если будет время и охота. Интересно было бы заставить ответить на эти вопросы твоих учеников. Вот тебе тема целого занятия. Приезжай, когда сможешь. Всегда тебе рад. Тане большой привет от меня и от Гали. Ответ шли на Аэропортовскую.
Твой Дезик
№ 5. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
24.06.76
Дорогой Борис!
Наконец-то собрался тебе написать.
Жизнь здесь вполне прекрасная. Из природных явлений лучше всего — море, симпатичное и небольшое. Из продуктов — молоко. Из деревьев — липа. Из людей — Копелев.
Дом наш тоже оказался вполне удобным[84]. Дети в порядке.
Я слегка пописываю, слегка перевожу поляков. Тоне Павчека[85], что перевел, — послал Саше Романенко[86]. А остальное что-то не получается. Книг здесь маловато. Библиотека на год закрыта на ремонт. Читаю массовые издания классиков — Тургенева, «Хаджи-Мурата», «Обломова». Хорошо писали классики.
Прочитал с огорчением в «Литгазете» свой диалог с Кожиновым[87]. Сам Кожинов это дело редактировал и получился диалог дурака (я) с умным человеком (он). Абзац о тебе и Межирове почему-то выкинули, говорят, что о вас другие уже писали, поминали в обоймах и перечнях.
Это тоже огорчительно.
Я несколько отдохнул от московского темпа. Буду здесь до сентября и вдруг останусь и на зиму со всем семейством — это еще не решено. И зависит от получения квартиры на Астраханском[88], что мне в какой-то мере обещано.
Что у тебя? Как парижская жена?[89] Есть ли новости и сенсации? Напиши, хоть кратко, даже если сенсаций вовсе нет.
Написал маленькую поэму (1000 строк) «Старый Дон-Жуан». Думаю послать Сергею[90]. В ней ничего антипечатного нет, кроме необычности темы.
Передавай привет всем знакомым.
Привет Татьяне.
Напиши обязательно.
Твой Д.
№ 6. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
Лето 1976[91]
Дорогой Борис!
Начал было сомневаться, в городе ли ты и получил ли мое письмо.
Судя по всем сообщениям, в Москве дурное лето. А ты что сидишь там?
Здесь, в Пярну, к примеру, погода вполне приличная. Жить и купаться можно.
Насчет истории с Малыхиной и Россияновым[92] я ничего не знаю. Опиши.
Я живу довольно приятно, в окружении семейства, включая маму.
Утром работаю. Перевел несколько стихотворений Тоне Павчека; по телеграмме из «Нового мира» — несколько пустейших, с претензией, стишков Гидаша[93]; чем-то похожих на Гидаша, тоже пустых стихов Эмина[94], для «Др. народов». Начал было переводить поляков — Гроховяка[95], Загурского[96]. Хорошо, что их можно отложить.
Светского общества здесь довольно. По обе стороны моего дома живут драматург Алешин и скрипач Пикайзен[97]. С обоими есть уйма общих знакомых.
Минут 20 ходу отделяют меня от Льва К.[98], живущего в огромном окружении. Он, как всегда, мил и смешноват.
Были здесь — твоя бывшая невеста Ленина Зонина[99] и бывшая поклонница Сарра Бабенышева[100]. Обе неглупые дамы.
Еще есть поэт Шраер (Петров)[101], композитор Кривицкий[102], астроном Зигель, ученый старик Стратановский[103] и т. д. и т. п.
Во второй половине дня я гуляю. Сегодня собираюсь купнуться (вода градусов 18–19).
О съезде знаю мало[104]. Кажется, ничего примечательного.
Постараюсь просидеть здесь до сентября.
Привет всем, кого увидишь.
Напиши о московских новостях. Где Булат?
Разродился ли Левитанский?
Твой Д.
Приезжай. Сниму роскошное жилье. Море рядом. Пища есть.
№ 7. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
Февраль 1977
ПОТРЯСЕНЫ СМЕРТЬЮ ТАТЬЯНЫ СО ВСЕЙ СИЛОЙ ДРУЖБЫ СОЧУВСТВУЮ И ЛЮБЛЮ ТЕБЯ = ДЕЗИК=
№ 8. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
22.05.1977
Дорогой Борис!
От Пецы[105] узнал, что ты в Дубултах[106]. Надолго ли? Я собираюсь на несколько дней в Москву в районе десятого июня. Увидимся ли там?
У нас здесь жизнь тихая. И вместе с тем не очень скучная. Мы уже чувствуем себя частично коренными жителями Пярну, так что возникают какие-то дела, обязательства, связи, знакомства. Да и работаю я довольно много.
Чувствую себя прилично. Быт здесь налажен, пожалуй, удобнее московского: Варька[107] в школе, занимается музыкой, английским, Пашка[108] в детском саду. Так что утром можно работать без помех.
Единственно, чего здесь нет, это московских новостей, которые возбуждают и мешают работать.
Ну и московской толчеи, от которой я за год поотвык. В прошлый раз вернулся в Пярну полубольной.
Есть, конечно, и ряд забот, вторгающихся в буколическое существование. Среди первых — Сашкино неустройство, мамины болезни. Сашке[109] бы побольше энергии. Мог бы начать литературную жизнь. Она, ты сам знаешь, с каким трудом строится. Может, мы и совершаем ошибку, пытаясь заслонить их собой. Наверное, это так. Да больно они все хлипкие. А судьбу за другого, даже за сына, не проживешь. А Сашка — способный и понятия у него есть. Только в вате воспитан.
Еще забота — печатание. Книги мои идут туго. Не знаю и почему. Видимо, заниматься этим надо. Журналы меня берут охотно, хоть и не все. А с книгами худо. Единственный более-менее верный вариант — очередная книжка в «Совписе»[110]. Этого мне бы и хватило. Но на нее долго не прокормишься. А «БВЛ» закончилась[111]. Переводить же я совсем почти не могу. Жаль отрываться на это от писания. Впрочем, поглядим — что будет.
Как ты в Дубултах? Кто там есть? Напиши коротенько. А хочешь — позвони в Пярну. У меня теперь есть телефон: 56-780.
От Риги до нас часа три на автобусе. Может, соберешься? Говорят, поездка приятная. А у нас здесь совсем хорошо. Можно будет тебя устроить на несколько дней, если захочешь. Приезжай, Боря.
Жду от тебя вестей.
Твой Дезик
№ 9. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
13.07.77
Дорогой Борис!
Читаю и перечитываю твое «Избранное»[112]. Прекрасная получилась книга. Я хоть вроде все стихи знаю, но вместе они перечитываются по-новому и еще вырастают.
Твое «Избранное» — книга большого поэта, и, я уверен, от тебя прыгать будут многие. Да и теперь уже многое вошло в поэтический обиход и твою интонацию часто слышишь в нынешней поэзии.
Удивительно, как не постарели стихи сороковых годов. Они уже — классика.
Так что молодец ты, старик. Хорошо сделал свое дело. Теперь уже можно заниматься подробностями.
Я, после того как побывал у тебя, захворал гриппом. Только сейчас несколько очухался.
Работать патологически не хочется, особенно переводить.
На днях поеду в Ленинград. Согласился сдуру выступать. А все труднее трогаться с места.
В Москве теперь буду в середине марта.
Тогда увидимся.
У меня никаких новостей. Жду книжечки в Детгизе, вроде твоей[113]. Виктор[114] сдает новую книжку в «Совписе»[115]. Детишки время от времени болеют. Но это уже привычно.
Обнимаю тебя. Не болей.
Любящий тебя
Дезик
№ 10. Д. Самойлов — Б. Слуцкому
Начало лета 1979[116]
Дорогой Борис!
Пеца недавно звонил, говорил, что тебе получше. Надеюсь, что ты уже не в больнице.
Знаю, как ты не любишь всякого рода выражения чувств, поэтому опускаю эту часть письма. Могу сказать только, что всегда помню о тебе, люблю тебя.
Мы уже так давно не разговаривали толком и так разделили свою душевную жизнь, что трудно писать о чем-нибудь существенном. Не знаешь, с чего и начать.
А может быть, к чему-то и надо вернуться, потому что во мне всегда живо печальное чувство нашей разлуки. Возвращение может быть началом чего-то нового, которое окажется нужным нам обоим.
Мы с тобой внутренне всегда спорили. А теперь спорить поздно. Надо ценить то, что осталось, когда столько уже утрачено.
Я сейчас продумываю и стараюсь описать свою жизнь. Многое нуждается в переоценке.
В сущности, самым важным оказывается твердость в проведении жизненной линии, в познавании закона своей жизни. В этом ты по-своему всегда был силен. И надеюсь, что и в дальнейшем будешь вести свою жизненную линию, которая для многих — пример и нравственная опора.
Хотелось бы, конечно, не сейчас и может быть не скоро, побыть с тобой вдвоем.
Будь здоров.
Обнимаю тебя.
Твой Дезик