[380]Веселый Cамойлов[381]Из воспоминаний
С Давидом Самойловым познакомился я в начале октября 1986 года в московском банке, где мы обменивали рубли на левы. Предстояла поездка в Болгарию. Познакомила нас Ника Глен[382]. Она сказала обо мне какие-то хорошие слова, чтобы расположить ко мне Самойлова. Но, как вскоре я понял, он и без того был расположен к людям, был человеком контактным, добрым, хотя сам он мог о себе сказать:
Ты, Давид,
Ядовит.
Характер у Самойлова (таким я его запомнил) был легкий, веселый. Чувство юмора (иногда оно переходило в незлую иронию) никогда не покидало его. С Самойловым, поэтом знаменитым (а знаменитые часто держатся важно), легко было общаться. Когда рубли были обменены на левы, Самойлов сказал:
Ты — Левон,
А у меня левы.
И затем все время, во все дни нашей непродолжительной поездки по Болгарии, он шутил, каламбурил, ронял на ходу веселые экспромты:
Когда упал на пол Левон,
Тогда он стал Наполеон.
А целого Наполеона
Не хватит и на пол-Левона.
В самолете мы распили бутылку армянского.
— Исполнились все мои мкртчаяния, — улыбнулся Самойлов. — А знаешь ли ты такую песню? — спросил он:
Эх, тачанка-Мкртчянка…
Все четыре колеса…
Вспомнили Геворга Эмина[383] и Арму, жену Геворга.
— Эмин — командующий Армой… Пословицы и поэминки.
В нашей группе, прибывшей в Варну на XI двустороннюю встречу болгарских и советских переводчиков, был еще один поэт, были переводчики и критики, но достопримечательностью «делегации советских писателей и переводчиков» (так мы именовались) был Давид Самойлов. Его приглашали на встречи и беседы персональные, но он все время был с нами, участвовал во всех мероприятиях — встречи, рабочие заседания, вечера поэзии в Варне, Бургасе, Созополе…
На большом вечере в Варне я прочел стихотворение средневекового армянского поэта Наапета Кучака в оригинале и в подстрочном переводе и попросил Самойлова, чтобы он прочел два варианта своего переложения:
— Грудь — как храм. Хочу любить.
Грудь твоя бела.
Я хочу в нее звонить,
Как в колокола.
— Ах, ты слишком боевой!
Дурачок, уймись!
Лучше бросься головой —
С колокольни вниз.
Этот свой перевод Самойлов назвал буквальным и по мотивам подстрочника набросал в меру чувственное и в меру шутливое стихотворение:
— Я без ума от этих белых титек,
Они — Царь-колокол и божий храм.
Когда б я был литературный критик,
Я их подробно описал бы вам.
— Отстань! Не трогай их своею лапой,
Глупец, меня ты ниже на вершок!
Ко мне не подберешься тихой сапой,
Сначала стань Царь-пушкою, дружок.
Кучак в переложении Самойлова всем очень понравился. После вечера молодая женщина просила Самойлова написать эти стихи ей в альбом. Свой вариант перевода предложила затем Марина Новикова[384]:
— Грудь твоя — как Бога светлый дом,
Со свечами ярыми сосцами.
Стать бы мне смиренным звонарем,
Зажигать лампады в этом храме.
— Уходи, ты зелен и упрям,
Игры увлекут тебя и враки,
И тогда мой белый божий храм
Ты оставишь в непроглядном мраке.
Принял участие в «состязании переводчиков» и Александр Миланов. Он перевел Кучака на болгарский язык. У меня сохранилась рукопись:
— Рьрдите ти са като два камбани,
а има ли камбани — има храм.
О жрец жадува твоят раб да стане
там.
— Кайтьвто си ми млад — зелен,
ще се заплеснеш в мойте камбани
и храмьт ми ще си остане
неосвятен!
Самойлов сам легко импровизировал, играл и оказывал влияние на окружение, задавал тон.
В дороге, на различных симпозиумах, встречах и в беседах всегда бывают минуты и часы, когда не знаешь, чем заняться, как убить время. Самойлов «убивал время», занимаясь переводами с армянского. Я ему писал подстрочники, а он переводил. Так он переложил отрывок из стихотворения средневекового поэта Костандина Ерзнкаци «На других взваливай столько, сколько взвалил на себя…»:
В реке купался ты, ты был цветок.
Теперь ты постарел, наш век жесток.
Теперь ты постарел, ты смерть увидел.
Ушли любовь и слава — все, что мог…
Однажды Самойлов вспомнил Анну Ахматову. Я ему прочел четверостишие Туманяна, по мотивам которого Ахматова написала свое «Подражание армянскому». Самойлов перевел четверостишие:
Во сне пришла ко мне овца,
И я услыхал спросонок:
— Храни Господь твоего мальца,
Но вкусен ли мой ягненок?
Утром он мне показал новый вариант перевода:
Во сне явилась мне овца,
Сказала мне: «Я болью ранена,
Как зубы твоего мальца,
Как сына моего баранина?»
А когда, выступая за круглым столом, я сказал: «Был бы оригинал, верность оригиналу будет», Самойлов мгновенно сымпровизировал:
Стою за перевод свободный,
Который прост и не натужен.
Коль переводчик есть голодный,
Оригинал почти не нужен.
И как бы в продолжение «полемики» со мной Самойлов рассказал за ужином, как он переводил поэму о Москве:
— Я был молод и голоден. Мне предложили в «Литературной газете» перевести поэму. В ней было 800 строк, надо было сделать сто. Я сделал. Мне сказали, что надо добавить восемь строк о дружбе. Я добавил. Через два дня строки о дружбе цитировали в передовице. Тогда «Литгазета» выходила три раза в неделю. Меня познакомили с автором поэмы. Он мне сказал: «Переводи меня. У меня есть лирические стихотворения, политические и художественные…»[385]
На одном затянувшемся заседании, когда все устали, кто-то снова заговорил о проблеме верности и точности. «Верность в супружеской жизни необходима, но и переводчик должен быть верен оригиналу», — заявил оратор. И пока он говорил в том же духе, Самойлов написал в моем блокноте:
Переводы имеют немало побед,
Перевод этот верен и точен.
Но, Левон, я считаю, что нужен обед,
Мы поесть удивительно хочем.
В другой раз перед выступлением Марины Новиковой Самойлов послал ей записочку со стихами:
Мариночка, Мариночка!
Я буду очень рад
Не выпить четвертиночку,
А слушать Ваш доклад.
«Выпить — не выпить» — эта тема обсуждалась еще и потому, что у нас в стране вовсю была развернута пресловутая антиалкогольная кампания. Егор Лигачев, выступая в Ереване, на всю страну заявил: речь, мол, не о том, что мало надо пить, а о том, что совсем нельзя пить.
— Одно дело, — удивлялись ереванцы заявлению Лигачева, — сказать, что не надо заниматься блудом, другое дело заявить, что вообще этим делом нельзя отныне заниматься.
Реакция ереванцев на выступление Лигачева понравилась Самойлову.
— Они хотели б запретить жизнь, — сказал он.
Сам он любил выпить, но не напивался, поддерживал, так сказать, настроение. И не только горячительными напитками, но и шуточными стихами:
Левон! Не приспособлен к прозе ум,
Не хочет он проблемы переводочной.
Давай с тобой заменим сей симпозиум
На плодотворный, на коньячно-водочный.
Рассуждения о том, ЧТО и КАК надо переводить, Самойлова мало занимали. Ученые разговоры на эту тему он воспринимал как некую литературную игру. В общей беседе за круглым столом он тем не менее выступил. Говорил, что оригинал и перевод — это все-таки разные произведения, что есть даже некий условный переводческий язык… И еще он сказал (эти слова у меня записаны):
— С кем только не сравнивают переводчиков — и почтовая лошадь, и актер, и связист, а, по-моему, переводчик похож на человека, который разбирает часы. И когда он их соберет, то у него либо не хватит каких-то деталей, либо останутся лишние детали.
Вспоминал Самойлов свою эпитафию (тогда она еще не была опубликована) на могиле переводчика:
Он спит в объятьях матери-природы.
Бедняк себя работой доконал.
Он на земле оставил переводы,
А под землей лежит оригинал.
Иногда Самойлов рисовал. У меня сохранился его рисунок «Молодой Мкртчян».
Один из ораторов сказал об ошибках, обусловленных отсутствием у переводчиков так называемых фоновых знаний. В Болгарии о доступных женщинах говорят, что они из Министерства легкой промышленности. В русском переводе женщина легкого поведения стала работницей Минлегпрома.
Болгарская поэтесса удивлялась, почему ее стихотворение «Три буквы» переделали в «Огоньке» до неузнаваемости. Она не знала, не ведала, что русский читатель под тремя буквами вряд ли распознает подразумеваемое ею слово МИР, но, скорее всего, узнает другое слово, столь же распространенное, как и мир.
— Три буквы — это мир! — улыбался Самойлов. — А что если спросить у той брюнетки, не из Минлегпрома ли она?