ли у меня при себе огнестрельного оружия. Затем он сказал, что я должен пройти с ними. Он потребовал также ключи от моей автомашины, после чего мы вчетвером вышли в гардероб, где я мог спокойно одеть свое пальто. У караульного глаза вылезли на лоб, так как все, что сейчас происходило — чужие люди, которых привел Бернхард, уводили меня, — было необычным и выше его понимания.
Перед зданием главной квартиры стоял автомобиль марки «фольксваген». Мы проехали через «глухие ворота» и направились прямо в полицейское управление Мюнхена. Мои вопросы оставались без ответа. Мне сказали, что они сами ничего не знают и что я еще все узнаю. По дороге мне удалось уничтожить некоторые записи, в которых указывались условные адреса и номера телефонов. Однако я не смог вынуть из бумажника фотокопию задания, полученного мной на последней встрече в Вене. Хотя исполненные пункты были отрезаны, тем не менее оставалось достаточно пунктов, которые могли служить доказательством моей разведывательной деятельности против БНД. Впрочем, как позже выяснилось, в этом доказательстве уже не было необходимости.
В тюрьме полицейского управления меня подвергли тщательному обыску, отобрав все содержимое карманов, включая носовой платок. Моя подборка фотографий, а также личные документы были опечатаны в конверте — для следователя федеральной судебной палаты. Хотя и здесь не объяснили причины моего ареста, было уже ясно, что моя деятельность в качестве советского разведчика в федеральной разведывательной службе на этом закончилась.
В ходе первых допросов я признал, что являюсь разведчиком — что я мог еще сказать? С этого момента я мог придерживаться только одной позиции: не отказываться от своего дела, но сообщать как можно меньше сведений моему противнику в лице следователя федеральной судебной палаты д-ра фон Энгельбрехтена.
После первого допроса в Мюнхене была выдана официальная санкция на мой арест. Для его маскировки меня сразу же перевели в небольшую тюрьму в Линце-на-Рейне, а через несколько дней — в подследственную тюрьму в Кобленце. Зарегистрирован я был как «г-н Безымянный».
Но бывают случайности, которые никто не может предвидеть. То, что меня так тщательно изолировали, возбудило любопытство заключенных, работавших уборщиками и поэтому пользовавшихся некоторой свободой передвижения. Один из них, который помогал заведующему этажом, сказал своему охраннику: «Послушайте, господин Безымянный, с которым нам запрещено общаться, это же господин Фельфе из Мюнхена. Я его там видел. Он живет в доме, где жил доктор Ауэрбах, семья которого после его самоубийства выехала из этого дома. Я там часто бывал и видел господина Фельфе». Так сказал заключенный, хотя, кроме директора тюрьмы, никто не знал моего имени, а в газетах о моем аресте не появилось ни строчки. Пресса узнала об этом только через четыре недели.
Однако мое советское руководство этими мерами обмануть не удалось. Оно сразу же узнало, что я и Ганс Ц. арестованы. Ведь, в конце концов, не был зафиксирован мой «признак жизни», то есть либо безобидная открытка на определенный адрес, либо какой-нибудь постоянно обновляемый знак на условленном месте, так что сразу же началось выяснение обстоятельств и были приняты необходимые меры предосторожности.
Допрашивали меня два чиновника охранного отделения федерального уголовного ведомства шесть месяцев. Они ежедневно приезжали из Бонна в Кобленц. Тем временем БНД готовила для руководившего следствием судьи «дневник» моей деятельности, что трудно было сделать быстро. Так, предстояло отыскать и собрать все дела и прочие документы, которые когда-либо проходили через мой письменный стол и которые я хотя бы визировал. Они, как мне стало потом известно, заняли три большие комнаты. Пять человек заносили в растянувшийся на многие годы календарь все, что я делал день за днем: служебные поездки, работа с корреспонденцией, телефонные звонки, переговоры, служебные обсуждения и совещания, встречи с сотрудниками БНД или ЦРУ. Учету подлежали также счета по расходам за командировки и проведенные встречи, официальные протоколы и записи на листках календаря, даты всех отпусков.
После завершения полицейских допросов прибыла комиссия ЦРУ, в которую входили два американца и один неизвестный мне сотрудник БНД. Главный из американцев назвался Бонхартом и работал, по-видимому, во франкфуртской штаб-квартире ЦРУ. Лично я его не знал. Вторым американцем был мистер Петти, который сопровождал и опекал меня и моих коллег из БНД в поездке по США, включая Вашингтон. Немец, который назвался Беетцем, выполнял только функции сопровождающего и блюстителя суверенитета перед тюремными властями. О деле он не имел ни малейшего представления и когда вмешивался в разговор (правда, очень редко), то становилось ясно, что в вопросах разведки и ее администрации он разбирался крайне слабо. До него, например, так и не дошло, что при том количестве бумаг, которое ежедневно поступало ко мне только для общей информации, я мог прочитать лишь какую-то их часть, а многие документы передавал дальше без всякой обработки.
Мистер Бонхарт очень торжественно заявил, что с согласия правительства ФРГ они хотели бы спросить меня о некоторых интересующих их, американцев, вещах. При этом он твердо заверил, что все сказанное мной сейчас ни в коем случае не будет использовано против меня в ходе процесса, даже если эти сведения будут расходиться с моими предыдущими показаниями или окажутся совершенно новыми. Я возразил, что не могу этому поверить, поскольку здесь присутствует сотрудник БНД, который представляет интересы и этой службы, и юстиции ФРГ, но я вполне готов побеседовать с ними. Петти сказал, что мне нечего беспокоиться, никто не испытывает ненависти ко мне и не желает мне ничего плохого. Конечно, дело должно идти своим законным ходом, но злонамеренных козней против меня строить не собираются.
Эти наполовину елейные, наполовину иронические слова послужили мне хорошим предостережением. Мистер Бонхарт перешел к систематическому допросу, руководствуясь объемистыми, написанными от руки записями.
Он спрашивал, какие сведения об известных мне явочных квартирах, номерах телефонов, сотрудниках ЦРУ и совместно проводившихся операциях я передал советской разведке и что после этого произошло. Что я отвечал на эти вопросы по отдельности, я уже сегодня не помню. Но в общем я придерживался ранее взятой мною линии и старался все преуменьшать. Я заметил американцам, как до этого говорил и западногерманским полицейским, что их познания о советской разведке, ее работе и методах руководства агентурой очень малы. Я им сказал, что русские вообще не проявляли особого интереса к американцам, то ли потому, что это не входило в компетенцию моих руководителей, то ли они и без того были в курсе дела.
Бонхарта особенно интересовала моя трехнедельная поездка в США. Он допытывался, что от меня хотели узнать об этой поездке. Когда я сказал, что на моих советских партнеров результаты поездки не произвели впечатления и что они пригласили меня совершить аналогичную поездку в СССР, Бонхарт сразу же вцепился в эти слова. Он подозревал, что в нашей группе во время поездки по США был еще один советский источник. Я сказал, что о нашем пребывании в Вашингтоне и о прослушанных нами докладах в ЦРУ мне особых вопросов не задавали и вообще, к моему удивлению, проявили мало интереса к этому.
Бонхарт был личностью, малопригодной для бесед со мной. Пытаясь переубедить меня, он при этом слишком горячился, не мог скрыть свою ярость, так что атмосфера в ходе бесед всегда была напряженной. Через неделю, во время одного из приступов бешенства, он окончательно потерял самообладание и перешел на крик: «С вами бесполезно дальше разговаривать, вы все время лжете!» Я предложил ему, если он придает какое-то значение беседам со мной, продолжить их после вынесения мне приговора, так как до начала процесса я считаю их абсолютно излишними, они не приносят пользы ни ходу следствия, ни мне. И Бонхарт сдался. Больше я его не видел. Возможно, он понял, что в своей несдержанности выдал больше, чем имел право сказать.
После ухода американцев меня перевели в Карлсруэ, где находился федеральный суд. Там, уже в официальном порядке и более детально, на основе полицейских протоколов и поступившей из БНД документации, допросы продолжил судебный следователь, уже упоминавшийся д-р фон Энгельбрехтен.
Энгельбрехтен, тщеславный лысый человек, уроженец Дрездена, бывший советник военно-полевого суда 12-й зенитной дивизии и Высших летных курсов в Дрездене, вел допросы еще в течение года, причем вежливо и обходительно, пытаясь сделать из составленных ранее полицейских протоколов стилистические шедевры. Однако спустя год он резко сбросил с себя маску дружелюбия, когда выяснилось, что из своей камеры, несмотря на полную изоляцию и строжайший контроль, я поддерживал связь с моими советскими друзьями и получал от них известия в письменной форме, а также и деньги. Этот позор был непереносим для него, человека, который так охотно провозглашал себя старейшим и опытнейшим судебным следователем федерального суда. В результате всего мечта подняться от старшего советника земельного суда до федерального судьи для него оказалась неосуществимой. Позже он перешел из федерального суда в суд по патентным делам.
Энгельбрехтен пытался реконструировать 10 последних лет моей жизни, день за днем. В этом занятии ему помогала поступившая из БНД документация. Однако с его судейской независимостью он оказался не на высоте. Так, этот независимый и подчиняющийся только букве закона судебный следователь получил изъятую у меня при аресте папку с фотографиями пункта по подслушиванию телефонов советского торгового представительства. Но мои пояснения к этим фотографиям не занесли в протокол, сама же папка не попала в список изъятых вещей и была возвращена БНД. А ведь мой подчеркнуто беспристрастный следователь должен был сразу же назначить расследование по этому делу, так как в те времена подслушивание телефонов в ФРГ западногерманскими учреждениями, а стало быть, и БНД запрещалось и представляло собой нарушение статьи 10 конституции. (Эта проблема была в законодательном порядке решена только 13 августа 1968 г., когда БНД получила право подсматривать, подслушивать и записывать подслушанное на магнитофон. До этого все это считалось противозаконным.)