а. Сраженный всем услышанным, я открыл было рот, но душивший гнев не дал мне говорить. Разумеется, я не мог отказаться от прямого и честного предложения лично удостовериться в падении Агнес. В то же время я боялся смертельного удара по самым заветным чувствам, которые в течение долгого времени лелеял в сердце и которые, благодаря затянувшемуся ожиданию, разрослись до невероятных размеров. Пока я колебался, застыв словно изваяние, вернулась камеристка леди Олдборо и на секунду замешкалась, явно желая поговорить со своей госпожой без свидетелей. Леди Олдборо заявила, что от меня у нее нет секретов, и попросила камеристку говорить все без утайки.
Получив, таким образом, дозволение, миссис Беруорд, которую я, кстати сказать, недолюбливал, считая способной на интриги и предательство (за что она платила мне точно такой же антипатией), разразилась потоком слов, вкладывая в них всю свою злобу, для выражения которой будто специально было создано ее лицо и которую ей наконец-то не было нужды скрывать в свете только что состоявшегося разоблачения.
Она давно подозревала мисс Агнес в пренебрежении приличиями, но ни за что не думала, что та способна до такой степени забыться – с виду такой ягненочек – вот уж поистине, в тихом омуте черти водятся. Далее она сообщила, что, когда мисс Агнес, несмотря на все уговоры доброй покровительницы, отказалась, под предлогом недомогания, поужинать с нами сегодня вечером, она заподозрила неладное и стала держать ушки на макушке. Случай помог ей разоблачить заговор; уж разумеется, интрига не вчера началась, потому что юный Том Стоукс, сын их соседа по имению, еще в то время, когда они жили в деревне, пользовался особым расположением мисс Агнес. Сей кавалер не далее как четыре дня назад – со слов самой Агнес – приехал в Лондон, хотя, явившись в дом, сделал вид, будто только что прибыл – навестить каких-то родственников, которые обещали для него что-нибудь сделать. Мисс Агнес, несомненно, виделась с ним, хотя и утверждала обратное. Судя по всему, она, при всей своей кажущейся простоте, ухитрилась целый день прятать его в спальне, где они сидели запершись. Благодарение Господу, ей удалось вывести их на чистую воду. Ни за какие сокровища мира она не согласилась бы скрывать правду от милостивой госпожи, а если та пожелает, то может убедиться во всем собственными глазами: судя по тишине и темноте в опочивальне мисс Агнес (это она разобрала в замочную скважину), два голубка легли спать вместе.
Трудно сказать, что чувствовал я во время сей декламации: гнев, презрение, сожаление о потраченных впустую времени и усилиях (ради такого ничтожества!) – все смешалось у меня в голове. Вскоре, однако, эти чувства уступили место одному, но такому, которое, по крайней мере, никогда не обманывает: любопытству.
Я потребовал от леди Олдборо незамедлительно принять предложение камеристки, на что она согласилась, лишний раз взяв с меня обещание, что никакая сила не заставит меня вмешаться. Я охотно дал такую клятву, будучи убежден, что презрение поможет мне сдержать ее.
Пробило час ночи. Миссис Беруорд двинулась во главе процессии, держа в одной руке свечу, а в другой – универсальный ключ и поминутно уговаривая нас ступать тише. Леди Олдборо скорбно опиралась на мою руку, словно непомерное горе полностью лишило ее сил. Поднявшись по лестнице и миновав несколько дверей, мы очутились перед той, что вела в покои Агнес. Наша проводница бесшумно вставила ключ в замочную скважину и, отперев дверь, пропустила нас вперед.
Видя, что я почти ослеп от ярости, леди Олдборо сама постаралась привлечь мое внимание к разбросанной по стульям мужской одежде деревенского образца. Я выхватил у нее свечу и, предоставив ей самой себя поддерживать, ринулся к кровати и откинул полог.
Агнес, прекрасная Агнес, которую я считал воплощением целомудрия, лежала под одеялом, полностью – кроме лица и рук – скрытая от глаз. Никогда еще я не видел ее такой красивой. Но, увы! – рядом с ней храпел юноша; ее голова покоилась у него на плече; он так крепко спал, что легко было предположить утомление после любовной битвы.
При виде его непринужденной позы и умиротворенного лица я пришел в бешенство и пожалел, что не прихватил с собой хлыст для верховой езды – надолго запомнил бы он события этой ночи! Я замахнулся рукой, но леди Олдборо остановила меня с таким умоляющим видом, что я вспомнил о своем обещании. Мы покинули спальню так же тихо, как и вошли.
Вернувшись в гостиную, леди Олдборо не упустила случая похвалить меня за выдержку. Далее она заявила, что в этом деле не может быть золотой середины: нужно вести себя либо так, как мы, либо удариться в другую крайность и воздать им по заслугам; из высших соображений второе крайне нежелательно; однако она непременно примет меры, чтобы смыть пятно позора со своего дома.
Я внимательно выслушал ее комментарии. Как ни странно, гнев мой выдохся; в чувствах к Агнес произошла необратимая перемена. Презрение было так сильно, что, если бы не стыд, я бы от души посмеялся над этим приключением. Когда же леди Олдборо, очевидно, чтобы проверить меня, спросила, что ей следует предпринять, я с ледяным безразличием ответил, что не претендую на большие познания в таких делах и поэтому не дерзаю что-либо советовать ее светлости; достаточно и того, что сам я знаю, как поступить; но что она может рассчитывать на соблюдении мною тайны.
На этом я решительно откланялся и покинул леди Олдборо, несколько встревоженную моим тоном: ведь она уже полагала себя победительницей и преемницей Агнес в моем сердце. Но она просчиталась: преисполнившись отвращением к ним обеим, я вышел, поклявшись себе, что ноги моей больше не будет в этом доме.
Как выяснилось позднее, я был несправедлив, одинаково осудив и леди Олдборо, и Агнес, но моя собственная роль в этой истории представлялась столь омерзительной, что мне нестерпимо было думать о какой-нибудь из них.
На другое утро пришло письмо от леди Олдборо с известием о том, что она только что отослала прочь Агнес, дабы та посыпала главу пеплом в горах Уэльса. Любовник, как мы и решили, был отпущен с миром. Письмо заканчивалось приглашением навестить ее и утешить в горе.
Но она не могла бы на всей земле отыскать человека, менее, чем я, расположенного – после случившегося – утешать ее. Решение было твердо. Я ответил леди Олдборо таким образом, чтобы одним махом положить конец нашим отношениям, а получив и вернув нераспечатанными еще несколько писем, обрел долгожданную свободу от связи, покрывшей меня позором – при том, что не скоро я узнал его истинную меру.
Только по прошествии нескольких месяцев, сразу после вступления Агнес в брак с достойным джентльменом, владельцем крупного поместья, – по этому случаю леди Олдборо презентовала своей воспитаннице солидную сумму денег – сия матрона прислала мне (так как я все еще не желал встречаться с ней) письменный отчет о своем заговоре. Я воспринял его спокойно, так как время и новые увлечения совершенно меня излечили. Кроме того, ее признание оправдывало меня в собственных глазах, доказывая, что если я и должен был бы о чем-то жалеть, так лишь о недостаточно суровом обращении с этой достойной дамой.
Суть заключалась в том, что разоблачение Агнес и ее любовника было фокусом чистейшей воды, от начала и до конца изобретением леди Олдборо и ее достойной служанки. В постели с Агнес находилась здоровенная деревенская девка, которую нарядили парнем и которая не имела ни малейшего понятия об их дьявольских кознях. Обеих девушек усыпили с помощью порошков. Дальнейшее понятно.
Между прочим, благодаря то ли ее собственной ловкости, то ли удачному стечению обстоятельств, наш разрыв и разлука с Агнес пошли леди Олдборо на пользу. Всюду шептались о том, что озабоченная моим ухаживанием благородная дама не просто положила конец нашему знакомству, но и отправила девушку – от греха подальше – в провинцию. Не могу сказать, чтобы я особенно протестовал против такой трактовки. У меня даже хватило великодушия и чувства юмора поощрять эти слухи, так как не в моем характере мстить слабому полу, равно как и разглашать доверенные мне секреты.
Часть третья
Ничто так не располагает к философским размышлениям, как любовное разочарование. Помехи, возникшие на пути к обладанию Агнес, убили в моей душе всякое подобие чувства, равно как и угрызения совести в связи с моим необыкновенным успехом у леди Олдборо, которую я ненавидел больше, чем она того заслуживала. Однако холодное безразличие первых минут после мнимого разоблачения Агнес оказалось всего лишь защитной реакцией, призванной помочь мне справиться с яростью, в том числе по отношению к самому себе. Однако, оставшись один, я почувствовал десятикратную злость и стыд за собственную низость. Я искал спасения в хандре – и не без успеха. У себя дома я произносил пространные и напыщенные монологи, направленные против женщин. Тогда-то и случилось, что я окончательно забыл Лидию – только потому, что не мог допустить, чтобы ее светлый образ присутствовал при том, как я метал громы и молнии и выносил приговоры.
"Женщины, все как одна, состоят из легкомыслия, хитрости и лени. Мудро поступает тот, кто относится к ним исключительно как к средству наслаждения и, будучи уверен в своем превосходстве, не позволяет себе страдать из-за них. Если же вас одурачили, пеняйте на себя".
Весь этот бред, не лишенный поэзии и сопровождаемый театральными жестами, сильно отличающийся от обычных панегириков прекрасному полу, принес мне облегчение и поднял меня до высот философской безмятежности духа. А так как я никогда не позволяю увлечениям мешать отдыху, то несколько часов крепкого сна полностью восстановили мои силы и душевное равновесие, и я проснулся с одним-единственным желанием – завести новую любовницу, чтобы окончательно исцелиться. Унижение мое было так велико, что я решил удовольствоваться первой попавшейся женщиной. На это решение повлияли врожденное нетерпение и привычка как можно быстрее и полнее удовлетворять свои потребности.