— Ступай, если решил. О главном договорились, об остальном — потом. Обо мне не волнуйся. Время — под горку. Анны Карениной из меня не получится. Справлюсь. Буду доживать с книжками. Когда тебя, как старую, ненужную тряпку, выкинут, возвращайся. У тебя сейчас просто трудный возраст. Но я-то знаю, — она повернула к нему заплаканное лицо, — последний в жизни стакан воды я тебе подам. Валяй, Степан, давай рви, как говорят мои студенты, в другую, новую жизнь. Ты сейчас, как мальчишка, хочешь новую игрушку, ну так беги, беги скорее, но только когда-нибудь, если тебе будет плохо, вспомни эти мои слова.
Слова ее укусили Степана крепко. Втесались в память. Намертво. Так и жить ему с этой маленькой тревогой, перемалывать ее, как от мозоли страдать. Да и живет человек в сплошной коросте своих больших и маленьких страданий. Все время что-то жмет, давит. И тут Степан со всей очевидностью внезапно понял, отчего пять минут назад проснулся. Потому что в ночной тишине вдруг резко и отчетливо снова, как и пять минут назад, услышал четкий и тихий, как морзянка, стук в низкое окно. Светлана сквозь сон, видимо, тоже услышала этот стук. Тело ее мгновенно напряглось, и мгновенно, выбросив, чтобы опереться Степану на грудь, руку, Светлана, как гимнаст через коня во время опорного прыжка, соскользнула на пол — в полутьме, словно лезвие, мелькнуло ее тело — и, босая, раздетая, подбежала к окну. Степан видел, как она снизу приподняла занавеску и, прижавшись к стеклу, сделала какой-то знак.
— Кто это? — тоже вскакивая с постели, спросил Степан, больше всего на свете боясь в этот момент какого-то страшного известия о Маргарите. Повернувшись спиною к окну и глядя почти прямо в лицо Степану, Светлана ответила:
— Это пьяный шофер дом перепутал. — Она говорила с нарочитой правдивостью, позевывая. — Наверное, картошку ворованную привез или за самогоном: соседка-бабка варит из сахара, вот шофер дома и спутал.
Но Степан из-за плеча Светланы уже разглядел: через двор по тропинке в сугробах перебежал базовский шофер с «Москвича», Алеша. Степан узнал его курточку, и когда Алеша, открывая калитку, обернулся к окнам, блеснула, как сабля, белозубая злая улыбка.
Часа в четыре ночи кончился бензин. Степан подтолкнул машину к обочине и огляделся. В редких фонарях густо парил бассейн «Москва». Сколько же он покрутил по городу? Скоро рассветет, и пойдет городской транспорт. Но сидеть на месте и ждать он не мог: то стремление к движению, к свободе, к какому-то пути или к бегству, которое возникло у него, когда он увидел блеснувшую в свете уличного фонаря улыбку Алеши, а потом сытый, уверенный в себе, своей молодости и правоте взгляд Светланы и собственный стыд, охвативший внезапно, как безотчетный страх, гнали его куда-то, не давали остановиться. Он знал, что не усидит на месте, что для самосохранения ему надо куда-то двигаться. Но куда?
За ночь выпал снег, и, хотя громыхающие лемехи снегоуборочных машин отгребли его к тротуарам, на Гоголевском бульваре засыпало все тропинки, и, шатаясь по снежной целине, Степан вдруг с радостью заметил: ноги уже промокли. И как случалось в детстве, сразу возникли себялюбивые мечтания: вот он простудился, заболел, умер, лежит в гробу молодой, красивый и вокруг плачут. Он силился разглядеть, кто же плачет: увидел Маргариту, стоящую с мокрым платком, поднесенным к глазам, свою мать с румяным старым лицом, а вот Светланы и своего маленького сына не увидел. Были ли они? Были ли они? Была ли эта любовь? И не напоминает ли беззубая улыбка сына победную, как взмах сабли под русыми усами, улыбку шофера Алеши? Вот и итоги: ни жены, ни квартиры, ни сына, ни новой любви. Сорок лет… Как же он вернется теперь к Маргарите? Нет, никогда, он еще мужчина, он будет помирать, спать на вокзалах, но не вернется, да и не примет она его. И к Светлане не вернется. Никогда не сможет забыть ее ленивой, позевывающей улыбочки, когда заметался по комнате, собирая свою одежду. Она стояла перед ним голая, наглая, уверенная в себе и своей молодости, зная, что в кроватке спит и пускает во сне пузыри ее самый крепкий тыл — сын! Прочухаешься, пометаешься — и прибежишь. К сыну как миленький прибежишь!
«Ну, скажи же, — замахнулся на нее Степан, — это мой сын или этого ублюдка, который только что стучал в окно. Мой?» — «Возможно, и твой».
Ноги совсем мокрые. Но идти все равно надо. Дойдет он сейчас по бульварам до Пушкинской, сядет в метро, отогреется, потом на Казанском вокзале попьет горячего кофе, съест что-нибудь и начнет думать, что же делать дальше. Коромысло судьбы, которое он качнул, сначала ударило по Маргарите, а вот теперь обрушилось и на него.
Он не простудился.
Той же зимой Маргарита Артемьевна, несмотря на всю свою житейскую непрактичность, подыскала вариант и разменяла трехкомнатную кооперативную квартиру в Теплом Стане на две однокомнатные. Сама переехала поближе к университету, на улицу Волгина, а другая квартира оказалась ближе к Окружной. Она защитила докторскую диссертацию, по-прежнему ездит на «Запорожце»; но маршруты у нее не длинные: университет, Ленинка — и домой. Ведет она рациональный образ жизни: с одиннадцать ложится спать, рано встает и ходит на плавание в открытый бассейн «Москва». Но иногда весь этот продуманный режим ломается от ночных телефонных звонков. Маргарита Артемьевна знает, кто звонит, но не поднимает трубку, и только на лице ее, как чувствует она сама, возле губ появляется брезгливая, отчужденная складочка. Она лежит в постели и слушает звонки. А звонки, погуляв по ночной квартире, умолкают, так и не вымолив себе прощения.
Стекляшки, деревяшки…
Подъехав к дому, Володя Соломин припарковал машину не на площадке, а у подъезда. И не стал включать «секретку», спрятанную у него под креслом, а хлопнул дверцей, повернул ключ и — на лифте на свой двенадцатый этаж.
Он вошел в квартиру: было по-летнему жарковато и солнечно. Володя раскрыл тяжелые, на «струне» занавеси — чтобы обивка на мягкой мебели не выгорала и не портился лак на стенке, — распахнул балконную дверь и, пододвинув спинкой к раскрытой двери тяжелое, удобное кресло на колесиках, сел.
Он даже не мог бы сказать о себе, что зол. Просто мысль, которая уже несколько месяцев не давала ему покоя, вдруг оформилась, и теперь пришла решимость. А зла на причины и обстоятельства у Володи не было. Была только досада на себя: ведь мог бы он все предотвратить, не доводить до конфликта. Но Володя, несмотря на свои двадцать восемь лет, уже знал: лучше один раз брань, чем потом жить с согнутой шеей. Но о скандалах и криках Володя сейчас и не думал. Володя — человек действия. Обдумал — решил — сделал. Рефлексировать после принятого решения не в его правилах.
Усевшись поудобнее, облокотившись так, чтобы спина целиком легла на мягкую подушку, расслабясь, Володя протянул руку к маленькому столику, взял пепельницу, поставил ее рядом на пол, достал сигареты и зажигалку, расстегнул, чтобы не жал воротничок, пуговичку на голубенькой форменной милицейской рубашке, спокойно, с удовольствием закурил и, положив голову на высокий подголовник, холодно, словно сидел в первом ряду театра и разглядывал декорации и сцену, зорким отстраненным взглядом посмотрел на знакомую комнату.
Красиво, надежно, уютно. Дом, очаг, крепость.
Каждую вещь в этой комнате он любил, и у каждой — своя история. Люстру с фарфоровыми витыми рожками он привез из Чехословакии. Стереокомбайн с двумя двадцативаттными колонками — из Мюнхена. Тогда после соревнований по биатлону к ним в гостиницу пришел один прекрасно одетый мужичок, говоривший по-русски: «Дорогие ребята… дорогие ребята…» Он здесь уже с рождения. Мать после войны оказалась перемещенным лицом, вышла замуж, и теперь сын русской матери — немецкий коммерсант. Он-то и устроил «дорогим ребятам» из своего магазина. Сначала, правда, Володя привез из Японии другой радиокомбайн. А когда появился грюндиковский, Олечка очень удачно через комиссионный магазин «комок» японский продала, и на эти деньги они купили стенку. Хорошенькая стеночка, без особых излишеств, но добротная. Стенка — вещь нужная: в ней весь хлам спрятан, не на глазах, не пылится. Он, Володя, не какой-нибудь максималист и безумец. Он же не думает усложнять свою жизнь и доводить дело до развода с Олечкой. Он только собирается перестроить свою жизнь так, как хочет он, двадцативосьмилетний Володя Соломин, владелец «Жигулей», кооперативной квартиры из трех комнат, отец дочери Наташи и муж Олечки. Спокойненько, Володя, спокойненько…
Володя сделал еще одну затяжку и снова взглянул на знакомую комнату холодно, сосредоточенно, будто через прицел своего спортивного карабина.
Люстра — она светит. Стенка — хранит вещи. Радиокомбайн — Олечка любит музыку. Посуда? Сейчас доберемся до посуды. Этот китайский кофейный сервизик!.. Он тогда выиграл первенство области, и ему отвалили премию. Где же Олечка спроворила такое безобразие, в какой комиссионке?.. Он точно помнит: за пять лет, что этот сервиз торчит за стеклянными дверцами, кофе из него не пили ни разу. А вот моет его Олечка раз в месяц — теплой водой, детским мылом, никакой химии, никаких порошков. Боится повредить роспись. Ручная работа, особое, «антикварное» качество.
А вот теперь рассмотрим книжечки. Ах, какую эта хлопотунья собрала библиотеку, как отсвечивают золотом корешки! А он разве против? Ничуть! Любит, голубушка, читать «Королеву Марго» и «Графа Монте-Кристо» — читай. Пушкина — полное академическое собрание сочинений. Хотя Олечка Пушкина и не читает, но он, Володя, с Александром Сергеевичем ссориться не собирается. Детективы, «Библиотека приключений»— пусть будут, он и сам не против. Но «Волшебная гора», но «По направлению к Свану»? Он сам самостоятельно смог прочесть по две страницы в каждой книжке, Олечка и через одну не продерется. От человека никто не требует универсальных знаний и вкуса. Хирург не обязан работать с паяльной лампой. Умение читать — это еще не значит понимать. Это разные специальности. Когда-нибудь, заявляет Олечка, будет читать Наташка. Какие мы хорошие родители! Какие заботливые, какие интеллектуальные! Как нынче возвышенны и образованны! Вот пускай в свое время Наташка, если ей приспичит, и добывает своего Томаса Манна; и он, Володя, не поленится, пойдет к книжному шкафу, распухшему, как жаба, от книжного дефицита, и посмотрит фамилию какого-нибудь мудреного автора — эрудицию надо освежать. Вот пусть она и добывает своего Марселя Пруста с рук, берет в библиотеке или, на худой конец, выменивает одного Марселя Пруста на пять Дюма. Интеллектуальные запросы собственного ребенка для него, Володи, святы. Мода на «Королеву Марго» в ближайшие двадцать лет вряд ли пройдет, а мать, Олечка, для ребенка на любые жертвы решится. Отдаст любимые книжки.