Я услышала громкий стук металлических дверей – пришел молодой офицер, чтобы провести перепись, и Эльнар растворился. На душе отлегло, оттого что я больше не увижу этого монстра.
Приглушенные бессмысленные звуки доносились где-то рядом, я ничего не могла разобрать, но, осознав, где я нахожусь, вылетела в холл, где уже в ряд стояли все заключенные.
Выкрикивали фамилии.
– Номер 17765–180!
Я больше не человек, а порядковый номер в системе, называемой американским государством. Иметь этот номер означало, что ФБР получило у арестованного человека набор отпечатков пальцев и добавило их в огромную базу данных, именуемую Межгосударственным идентификационным индексом. Где-то на жизненном пути любые последующие образцы отпечатков пальцев будут сопоставлять с той самой первой записью. Этот номер станет пожизненным номером, определяющим все в жизни человека, попавшего в систему. Самое ужасное, что отпечатки пальцев закроют все возможности для человека и в обществе, и в карьере.
У меня болела голова, а кислый запах вспотевших тел в камере, как уксус, ударил мне в нос. Казалось, я потеряла всякое чувство действительности и была близка к обмороку. Странные смазанные лица заключенных вызывали страх. Они с любопытством рассматривали меня. Мне стало не по себе.
– Мы уже знаем о тебе, все газеты и новости говорят о вас. Это твой муж, ублюдок!
– Эй, Гарсия, не болтай много. Всем спать! Утром разберемся, – прорычал кто-то.
– Не волнуйся. У нас много друзей на воле. Правда восторжествует. Мы с тобой!
– Ох, заткнись, хватит хвастаться! – закряхтела одна из моих соседок по камере.
Каждый день в окружной тюрьме Эль-Пасо начинался одинаково: в четыре утра trusty [4] вкатывали в женский блок огромные, рассчитанные на целый этаж железные телеги с едой, проталкивая их сквозь массивные железные двери. Когда доносился скрип раздвижных электрических дверей, женщины выбирались из своих нар и выстраивались в очередь за завтраком в общем зале. Ничего приятного в этой очереди не было: никто не разговаривал, а суровые помятые лица не двигались. Затем дежурный надзиратель следил за раздачей еды, чтобы не дай бог кому-то не досталось два подноса. Давали обычно холодную овсяную кашу и коробочку молока; иногда на подносе можно было увидеть зачерствевшую булочку, которую узницы оставляли на потом с кофе. Очень редко в меню появлялись панкейки с ужасно пахнущим сиропом. На завтраки поднимались все. Во-первых, потому что это был утренний поголовный счет, который запрещалось пропустить, и, во‐вторых, утром можно было получить единственную более-менее съедобную пищу за день.
Меня подвели к выходу, где собралась вереница заключенных. Шатаясь, я забрала поднос с едой, который мы должны были получить на руки. Получил еду – и все. Остальное тюремщикам неважно. Хоть выкинь, хоть съешь. Их дело сделано. В этот день подали бисквит (песочная сладкая булочка), политый соусом, от которого исходил ужасный запах затхлого мяса. Хотя я уже почти два дня не ела, я не могла смотреть на эту еду. Дико тошнило.
– Поешь хоть что-нибудь. Не бойся, ты привыкнешь. Еды не будет до двенадцати часов дня.
Я оглянулась. Что-то большое, непонятное протягивало мне мой поднос. От него пахло протухшей курицей. Но это существо – непонятно, мужчина или женщина – широко улыбалось и вызвало у меня чувство благодарности.
Комната пустела так же быстро, как и заполнялась народом. Почти все отправились обратно спать. Некоторые женщины сразу съели свой завтрак, а другие оставили содержимое подноса на своих нарах, сохранив на будущий перекус. Несколько часов в блоке было тихо, а затем, где-то в десять утра, заключенные выползли из своих укрытий, включился телевизор и начался новый день в жизни мира отчаяния. Это был новый распорядок моей жизни, который мне предстояло еще узнать. Но сейчас я с трудом взобралась на верхнюю полку и безжизненно повалилась на нары, чувствуя, что пахну не лучше существ вокруг. Я слышала, что кто-то выкрикивает мой номер. Но я уже не реагировала: все звуки были за гранью моего восприятия.
Я шла вдоль реки до самого конца острова и смотрела, как птицы летают над водой. Потом появилась Зарина и мы, обнявшись, сидели на скамеечке и весело болтали, наблюдая закат. Свежий ветерок растрепал наши волосы, успокаивая и нашептывая слова любви и заботы. Мы смотрели вдаль, в будущее, где никто никогда не разлучит нас. Еще больше прижимаясь друг другу, мы просто молчали, и я чувствовала ее все еще детский запах. Ярко-оранжевое солнце садилось за реку, освещая напоследок какие-то древние здания, как на старых гравюрах. Там были темные мечети, которые, казалось, хранили в своих шпилях тайны потустороннего мира. Появился Улугбек, умерший папа моей дочери. Весело улыбаясь, он подошел к нам:
– Ну что вы грустите, девчата? Мои родные, дорогие девочки, все будет хорошо!
Он потянулся к нам, чтобы обнять, но какая-то неведомая сила оторвала его от нас, и он растворился за рекой. Ушел туда, где садилось солнце, оставив после себя щемящую тоску одиночества.
Я открыла глаза, неизбежная реальность ошарашила по голове. Тюрьма! Вот она – тюрьма! Словно пасть страшного монстра поглотила меня. Как так получилось, что я попала в желудок этого зверя? Как выбраться отсюда, пока желудочные соки этого чудовища не превратили меня в месиво, которое трудно будет назвать женщиной, человеком? Я знала про тюрьму только из книг или фильмов, но внутреннее чувство говорило мне: я должна быть сильной, я должна быть смелой! Смелой не сломаться!
– Низами, на выход!
Я взяла себя в руки и встала. Я едва могла ходить. Голод, шок и сильная усталость. Хотелось лечь. Но около меня материализовалась офицерша.
– Вставай! Это тебе не дом отдыха! – завопила она. Ее резкий писклявый голос свистом отозвался в животе.
Громкий гул пронесся по мозгам, и мое тело стало пустым, как будто из меня высосали последние капли крови. Какое-то животное чувство самосохранения придавало силы встать и повиноваться. Цепляясь за решетки, я поплелась за ней.
– Руки за спину! Вперед! Двигайся! Двигайся!
Мы пошли по длинному коридору к пункту дежурного по этажу, где за мониторами камер наблюдения сидели еще три тюремные надсмотрщицы. Мне стало как-то не по себе: заключенные когда-нибудь освободятся из этой преисподней, уйдут к своим семьям и к прежней жизни. А эти еще молодые женщины останутся здесь до старости. Тюрьма – это их жизнь!
Надзирательница завела меня в еще одну камеру.
Глава 4Реакция общественности и то, что за ней последовало
– Жди! – скомандовала надзирательница.
Пронизывающий холод от никогда не выключающихся кондиционеров. Я стала прыгать и отжиматься, чтобы как-то согреться. Мой огромный комбинезон совершенно не защищал от холода, а резиновые тапочки не сохраняли тепло.
Я ждала возвращения конвоирши целую вечность.
– Вот, смотри! – брезгливо кинула она на меня кучу газет. – На, подпишись и забирай свою рекламу! Радуйся! – еще раз фыркнув, она встала напротив меня.
Схватив охапку газет, я стояла, не понимая, почему я у нее вызываю такое жуткое отвращение. Я взглянула на первую страницу «Эль-Пасо таймс». На первой странице красовалась я, когда меня тащили на допрос. Взъерошенные волосы, кандалы на ногах, соединенные цепями, руки зафиксированы сзади огромными наручниками и цепями, которые два раза оборачивали талию. Ну и вид был у меня! Просто особо опасный преступник! И комментарии:
«Такая история напоминает мне замечательную фразу из фильма «Чужие», в которой Рипли ссылается на пришельцев: «Вы не увидите, чтобы они трахались друг с другом за доллар».
«Грязные свиньи!»
«Как говорит пират из Диснейуорлда: “Мы хотим краснокожих! Мы хотим краснокожих!” Мы хотим русских! Мы хотим русских!»
«Как раз когда я думаю, что я против ВСЕХ нелегалов, появляется такая история, чтобы изменить мое мнение! Бедные девочки! Нужно их спасти!»
В куче были и русские газеты. Первое, что мне попалось, это газета РБК с огромным заголовком: «Стриптизерш экспортировали в США под видом ученых».
«Экспорт на Запад “женского товара” из стран бывшего Советского Союза, похоже, стал уже привычным делом. Сообщения о новых преступлениях на ниве эротического бизнеса твердо заняли место в криминальной хронике. Так, в штате Техас были арестованы выходцы из Узбекистана – ассистент университета Эль-Пасо Эльнар Низами и его жена Надира. Их подозревают в нелегальной вербовке на работу в США женщин из Узбекистана, которых потом насильно использовали в качестве стриптизерш».
«По словам прокурора, занимающегося делом Низами, женщины фактически забирались в рабство, а весь их заработок изымался преступниками. Сразу по прибытии девушек в США преступная пара отбирала у них документы и под страхом разоблачения и причинения вреда их семьям в Узбекистане заставляла работать в стриптизе по семь дней в неделю. Установлено, что у трех девушек 20–23 лет супруги отобрали в общей сложности более 70 тысяч долларов – все, что те заработали за три года. Однако прокуратура подозревает, что жертв преступного бизнеса было гораздо больше».
«Низами также инкриминируется фальсификация сведений, предоставляемых иммиграционным властям, поскольку при оформлении въездных виз все женщины именовались учеными, следующими в США с исследовательскими целями. По сумме обвинений каждому из супругов грозит до 36 лет тюремного заключения».
Мне стало жутко, и какое-то напряжение начало нарастать внутри. Я не могла понять, что это было, как будто мое тело растягивали сверху и снизу на станках пыток, как в средневековье. Нарастающее напряжение было гораздо страшнее, чем гадкая надзирательница напротив меня. Каждая клетка напряглась и приготовилась взорваться. 36 лет… 36 лет… Напряжение дошло до самой высокой точки, и в этот миг что-то внутри меня оборвалось, как не выдержавшие напряжения струны. Я стала кричать пронзительным, бешеным криком, который, как молния, рассекал тишину и монотонность тюремной жизни. С дрожащими руками, в дикой истерике я рвала на кусочки все газеты. Боль и отчаяние, что меня так ненавидят люди, которые даже не знают правды обо мне, не так жестоко ударили, как новость о том, что мне предстоит находиться в тюрьме 36 лет!