– В чем меня обвиняют? В чем?! Я не имею никакого представления, я не знаю, в чем меня обвиняют. Газеты и новости пишут, что я работорговка?
Он перебрал бумаги в папке и вытащил отчет о проделанной работе уголовного расследования, подписанный прокурором Эль-Пасо. На первой странице обозначалось шесть обвинений. Все они начинались со слов «Сговор в…», а дальше я ничего не поняла – куча разных статей закона и английская непонятная терминология шести преступлений, которые мы совершили.
– Я ничего не понимаю. Понимаю, что все это сговор в каких-то шести преступлениях.
– Весь смысл в одном – участие в сговоре незаконного привоза трех женщин с целью их эксплуатации. Последнее, шестое, – нелегальное отмывание денег. Здесь говорится о вашем доме и машинах. Вы обвиняетесь в том, что покупали все имущество на деньги, заработанные женщинами, с целью сокрытия источника поступления денег. Все ваши счета заморожены и имущество арестовано.
– Я хочу сказать, что никакого отношения не имела к деньгам. Эльнар контролировал все поступления и расходы. Я не могла потратить ни цента без его согласия. Так что меня вообще не волнует, арестовали деньги или нет. Я никогда и не видела этих денег! Мне нужно, чтобы я могла быть с детьми! Остальное меня не волнует! Пусть забирают! Это головная боль Эльнара! Я зарабатывала и отдавала деньги до цента ему, я даже не могла скрыть наличные от него, потому что он проезжал через клуб и смотрел, насколько он загружен был в этот вечер, и он всегда знал примерную сумму, которую я должна заработать! Я иногда оставляла себе немного денег на кокаин и звонки домой, если клиенты оставляли мне чаевые. Только и всего!
Я не на шутку стала злиться из-за того, что не могла толком объяснить адвокату, что я вообще не знала, что происходило с девочками и Эльнаром. Мне становилось жарко и очень хотелось пить, простой холодной воды, очень хотелось в туалет и просто пройтись по камере. Я не могла даже встать, потому что за нами наблюдали и записывали камеры видеонаблюдения и перед тем, как заводить меня к адвокату, надзирательница дала мне прочитать и подписать инструктаж, правила поведения в комнатах визитов. Так хотелось курить! Так хотелось подышать свободой! О какой свободе личности говорят американцы? Почему все остальные думают, что есть такая штука – свобода – в Америке? У них в мозгах встроен чип с инструктажем на все случае жизни!
– Миссис Низами. Миссис Низами. Давайте продолжим. Я вас уверяю: после слушания о залоге вы пойдете к детям!
Адвокат участливо посмотрел на меня и сделал вид, что читает важную информацию, все еще уголком глаз наблюдая за мной.
– Да, да! Простите! – выдохнула я и приготовилась к следующим вопросам.
– Давай вернемся чуть назад. Как получилось, что вы начали говорить? Надира, это важно!
– Я начала говорить, потому что они попросили меня рассказать, почему я и мой муж приехали в Америку и что мы делали в Америке. Вначале Джонсон и Гонзалес слушали меня очень внимательно, но через некоторое время Джонсон стала очень нетерпеливо перебивать меня: «Ты ходишь вокруг да около, скажи главную цель того, почему вы привезли девочек»? Я не понимала, что она от меня хочет. Через некоторое время, примерно через два часа, она начала с раздражением и матом прессовать меня, буквально заставляя сказать то, что она хотела услышать, – что мы заставили женщин приехать в Америку, а потом заставили их работать, отобрав документы.
– Что вы еще можете сказать? – сдвинув брови и сжимая кулаки, спросил Робертс.
– Они меня пугали, что я никогда не увижу детей! – вскрикнула я.
– Так! В какой момент они это говорили?
– Вот, вот, я вспомнила! Гонзалес сказал, что если я не расскажу правду, то они заберут детей, и пришла какая-то дама из государственной службы опеки и сказала, что моих детей забирают, потому что я никчемная мать!
Робертс не обращал внимания, что меня начало уже трясти; я не могла остановиться.
– Потом они сказали, что Эльнар признался во всем, и я хотела несколько раз остановить допрос, но Гонзалес повторял: «Ты никогда не увидишь детей, у тебя их заберут».
Я уже не говорила, а горько рыдала.
– Я не ела и не пила воды 11 часов. У меня кружилась голова, и меня сильно тошнило… Но они продолжали и продолжали… Они давили и давили, и заставляли меня сказать то, что они хотели услышать. Я перестала понимать их дурацкий язык! Это не я, а эти грязные женщины должны сидеть здесь! Я ничего не делала плохого! Они жили в нашем доме, ели то, что хотели, ездили на моей машине, спали с моим мужем! Почему?! Почему я здесь?! Я тогда очень жестко пила и использовала кокаин, чтобы не видеть и не чувствовать все это! Как вы все не понимаете?! Как вам все это объяснить еще?!
– Все! Все! Пожалуйста, успокойтесь! Прошу вас. Вы невиновны; мы докажем вашу невиновность. Я верю вам и сделаю все возможное, чтобы вас вытащить!
– Благодарю вас! Благодарю вас!
Мне было так тяжело оставаться на своем месте! Мне так хотелось обнять этого доброго человека с голубыми глубокими глазами и участливым взглядом!
– Когда назначат день судебного слушания по поводу вашего выхода к детям, вас оповестят. Хорошо. Все обсудили. Вот моя визитная карточка с номером телефона. Можете звонить в любое время, но только если возникнут вопросы или нужна будет помощь. Теперь вроде все.
– Спасибо большое! Я намного лучше чувствую себя!
– А теперь для вас сюрприз: вот телефон дома, где находится ваша дочь. Семья, в которую ее временно поместили, – очень добрые и веселые люди! Но Зарина сильно скучает по вам и требует с вами встречи. Пока нельзя организовать встречу, но можно позвонить.
– Спасибо! Спасибо!
Волны и грусти, и радости перемешались, тоска защемила внутри. Сердце прыгало от предвкушения разговора с дочерью. Что мне ей сказать? Как объяснить все, что происходит?
– А почему вы говорите только про Зарину? А где Алик?
– Прилетела из Лондона его тетя и собирается забрать его. Зарина не соглашается улетать с этой тетей, намечается суд по поводу детей. А насчет Алика переговоры ведут с вашим мужем.
– А почему с ним только? Ведь я…
– Но это другой разговор; служба опеки должна встретиться с вами тоже. Ее сотрудники ведут переписку с вашей мамой. Сейчас все ждут вашего суда о выходе под залог и последующего решения. Поэтому я оставлю этот телефон надзирателям, они передадут его вам. Можете два раза в неделю звонить и говорить с дочерью. Вот о чем думайте и будьте хорошей девочкой!
Проговорив свои наставления, Робертс вышел из камеры, а я осталась сидеть еще три часа; было похоже, что про меня забыли. Звонить и говорить с дочерью! Ничего сейчас не было важнее. Ну где же эта надзирательница, которая не похожа ни на мужика, ни на бабу?! Я никого не хотела видеть так сильно, как ее, она должна была дать мне телефон Заринки. Наконец красная лампочка над дверью замигала и вошла надзирательница. Я все еще сидела на своем месте, широко улыбаясь и представляя, как я выхожу из этого ужасного места! Я ждала, что она мне отдаст телефон моей дочери, но вместо этого она посмотрела на меня, как на раздавленного таракана, размазанного на цементном полу. С отвращением отойдя от двери, она пропустила меня впереди себя.
– Низами! Низами!
Я не привыкла, чтобы ко мне обращались как к заразному насекомому, поэтому надзирательнице пришлось еще несколько раз окликнуть меня, прежде чем я поняла, что это означает «вставай». Поднявшись на ноги, я с опаской вышла из камеры.
– Руки за спину! Продолжай движение! Пошли! – сказала она так хрипло, что я не сразу разобрала, что она говорит.
Медленно я поплелась вдоль стены, слыша хруст сапог надзирательницы. Чтобы совсем не расплакаться, я стала считать ее шаги. Раз, два, три… До лифта получилось сорок равномерных шагов. Дверь лифта бесшумно распахнулась, и мы вошли.
– Лицом к стене. Руки за спину. Голову вниз, – командовала она.
Казалось, что она вложила в эти команды всю свою злость. За что? Меня же еще даже не обвинили! Я же не преступница. Какое они имеют право так обращаться?! Действительно, здесь не только отбирают твою одежду и личные вещи, но и твое достоинство как человека. Ты превращаешься в номер без лица и души. Я была настолько шокирована и измотана, что мне даже плакать не хотелось. Где-то внутри меня образовывался ком злости, ненависти и беспомощности, готовый взорваться в любую минуту. Двери лифта так же бесшумно отворились, и мы опять пошли по ужасающему длинному коридору без окон, вдоль камер, в которых находились сотни людей, гниющих, как осенние листья под дождем… Цербер обыскала меня и втолкнула в мой блок.
– Можно мне, пожалуйста, номер телефона моей дочери, который оставил адвокат? Она ждет меня! – посмела попросить я.
– У меня огромная куча дел, и ты не относишься к приоритетам. Когда будет возможность, тогда принесу.
Опять эта ехидная и зловещая улыбка.
Когда я оказалась в камере, все мои сокамерницы облепили меня, забрасывая вопросами. Кто был, зачем? И о чем говорили? Я с трудом взобралась на свои нары – мне хотелось остаться одной и продумать следующие возможные события. Адвокат сказал, что мой дом арестовали. Где же мы теперь жить будем? Денег тоже нет… Но я могу пойти работать, это не должно быть большой проблемой. Деньги! О боже мой! У меня на счету нет ни копейки! Как я буду звонить дочери? Совершенно очевидно, что они не примут коллект-кол, что же делать? Что же делать? Где взять денег? Рой мыслей, как рой пчел, крутился в голове, оставляя все вопросы неотвеченными.
– Почему ты такая озабоченная, что случилось? – спросила меня Синди, моя новая соседка – тоже с верхней полки; мы недавно познакомились.
– Я не могу позвонить дочери. У меня нет денег на счете.
Меня захлестнула волна абсолютной беспомощности и неспособности что-либо сделать. Мое сердце сжалось в груди, когда я представила, как Зарина, должно быть, страдала, что не знает, где я. Я интуитивно чувствовала, что нужно принять реальность, борьба с призраками никуда не приведет. Раз, два, три, четыре… Глубоко дыша, я считала, чтобы как-то отвлечься от разрушающих мыслей. Нет, нет! Нужно считать в обратном порядке. Так нет места другим мыслям. Сто, девяносто девять, девяносто восемь… Не помогало. Что же делать? Что же делать? Я почувствовала, что мозг сейчас может разорваться, вскочила со своего места и стала ходить кругами вокруг столов, делая восьмерки. Что же делать?