– Варитта! ¿Qué pasó? [15] – Мария с обычно безразличным видом подошла ко мне.
– ¡Mi hija! ¡Mi hija! No puedo hablar con ella. Sin dinero [16], – захлебываясь от напряжения, протараторила я и замолчала с выпученными глазами.
– ¿Tienes su número de teléfono? [17] – так же безучастно, смотря в окно, протянула она.
– Si, si, el oficial me traerá! [18]
Проследив за ее взглядом, я тоже посмотрела в окно, чувствуя невероятное облегчение от того, что в ее голосе звучало решение моего вопроса. Окна выходили прямо в центр города, где, как издевательство над заключенными, бурлила жизнь. Люди спешили по своим направлениям, машины сталкивались друг с другом в городской пробке, водители размахивали руками, видимо, матеря зазевавшихся прохожих.
– ¡Espera, cálmate! – она отвела взгляд от окна и весело посмотрела на меня. – ¡Hablas español, no te diste cuenta! ¡Las chicas le hablan español, ella es nuestra! [19] – скомандовала Мария.
Все женщины, которые были в спальном отсеке, бросили свои важные дела и, как горошек, высыпали в общий холл и одобрительно закивали. Я облегченно вздохнула, потому что это означало, что я под крылом мексиканской банды наркодилеров Сьюдад-Хуареса и обо мне будут заботиться все время нахождения в тюрьме. Мне, русской эмигрантке без родных и друзей на воле, было так уютно осознавать, что у меня появилась семья, хотя эти люди относились к большой и опасной мексиканской мафии наркодилеров – «Тихуана картель». Я тогда об этом не думала. Я была просто благодарна им всем. Женщины стали подходить ко мне по одной, вручая кто шампунь, кто кофе, а кто даже толстовку, которая наконец согрела бы меня. Все эти вещи можно было купить в тюремном магазине за бешеные деньги, которых у меня не было. Форма, где был список товаров, заполнялась раз в неделю и отдавалась надзирательнице, которая через неделю приносила заказанный товар.
Я была растрогана добротой обитателей моего блока. Не все удостаивались таких привилегий. Было женщин пять, которые находились в окружной тюрьме за нелегальное пересечение американской границы; это не считалось преступлением, и поэтому они не входили в привилегированную часть населения тюрьмы. Еще две белые женщины держались вдали от мексиканок, не имея шанса быть принятыми в семью. С ними никто не считался и не разговаривал. Мой разум немного расслабился, и вопрос «что делать, как быть» постепенно терял свою остроту.
– Сделаем звонок «трех направлений», – заявила Мария и нажала на кнопку вызова дежурных надзирателей. Там же был микрофон связи с дежурными.
Я даже не успела спросить, что значит звонок «трех направлений». Ей сразу ответили на другом конце коммутатора. Они поговорили о чем-то, и через пять минут надзирательница просунула в проем решетки визитку моего адвоката с номером моей дочери на обратной стороне. Это была та же надзирательница, которая водила меня в комнату посещений. Но только теперь она улыбалась мне поддерживающе и совсем не зло.
Тюремная жизнь текла своим чередом, а я ждала обещанного звонка. Мария звонила своим знакомым несколько раз, чтобы они соединили меня с дочкой, но Зарине не разрешали подходить к телефону, потому что звонок шел с незнакомых номеров, а не из тюрьмы. Каждый день тянулся, как резиновый. Я стала считать не только дни, но и часы. Однообразие тюремного распорядка дня и моих мыслей сводило с ума.
Шел двадцать четвертый день моего заключения, одиннадцатое сентября. Наконец Мария сказала, что через пять минут меня соединят с дочкой. Я только что закончила уборку и встала в очередь к телефону. Я была в очень хорошем расположении духа, прокручивая в голове предстоящий разговор с дочкой. Но меня насторожила необычная тишина вокруг. Когда врезался первый самолет, все взгляды были прикованы к 13-дюймовому телевизору, висевшему высоко на стене, который был включен постоянно, с 6 утра до 23 вечера.
Сначала никто не понял и не воспринял всерьез новости о взрывах в Нью-Йорке. Все думали, что это очередная истерия американцев, вроде того, как они время от времени запугивали простой народ, что готовится война с Россией. Более-менее адекватные люди смеялись над этой плоской шуткой государства, но был огромный процент людей, которые действительно верили в этот идиотизм и каждый раз пополняли свои кладовки провизией на случай войны. Изредка женщины смотрели друг на друга с вылупленными глазами и почти шепотом рассказывали о том, что они видели и слышали по телевизору. Весь день было так тихо, что можно было услышать звон оброненной пластмассовой ложки. Насколько я помню, в тот день нас должны были выводить на крышу, но мы не пошли на прогулку. Работники кухни наспех собрали и принесли нам мешки с обедом. Всех, кто въезжал, останавливали на долгое время. Мы могли наблюдать за ними из нашего окна, которое выходили прямо в город и из которого был виден въезд в тюрьму. Трое охранников обыскивали и пропускали заключенных на каждый этаж и из него по специальным экстренным пропускам. Все остальные обычные пропуска были аннулированы на день. Заключенные работники кухни и trusty должны были продолжать свою работу, но вместо этого они в ужасе собирались небольшими группами, разговаривая о том, что происходит, и ожидая, пока надзиратель, который следил за ними на этаже, вернется после просмотра телевизора с последними новостями. На самом деле никто ничего не знал, кроме того, что им сказали их надсмотрщики, но это не мешало «экспертам» продолжать свои мудрые дискуссии. Я приготовилась позвонить племяннице Марии, чтобы она меня связала с дочкой, но телефоны не работали. Я стояла в недоумении, когда Берта с соседней нары подбежала ко мне и силой втолкнула меня обратно в спальный блок. Я влетела туда примерно за две секунды до того, как в новостях показали, что врезался второй самолет. Электрические двери нашей камеры шумно закрылись.
Мы все прилипли к окну дверей камеры с прозрачными проемами. Оттуда можно было увидеть телевизор в общем холле, который так и остался включенным. Кто-то закричал: «Посмотрите на это!» К всеобщему ужасу, в здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке влетали самолеты. Из них валил дым. Люди бежали в панике, кто-то падал, утопая в крови. Везде были полицейские машины, бригады скорой помощи бегали по улицам, собирая раненых. Маленькие дети стояли в страхе и ужасе и громко плакали. Звуки диких сирен перемешались с криком ужаса и возгласами людей. У меня были слезы на глазах и твердый ком в желудке, грозивший выбросить мой завтрак, а может быть, и ужин с предыдущего вечера. Все остальные стояли в ошеломляющем молчании около получаса, затем разошлись по своим нарам, чтобы попытаться переварить невообразимую вещь, свидетелями которой мы только что стали. Это был живой репортаж с места событий в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года. 9/11, как позже стали называть этот день.
В тюрьме вести и сплетни всегда найдут своих слушателей. Хотя мы и были закрыты в свои спальные камеры, трое из нашего барака работали на кухне, откуда мы и узнавали последние сводки о тюремной жизни. Разные предположения и теории заговора распространялись с невероятной скоростью. Одна из версий – за этим стояло правительство США, предпринявшее шаг «Перл-Харбор» с его стандартной процедурой создания проблемы, чтобы затем «прийти на помощь» со своим «решением» от «патриотов США». В газетах больше месяца писали о внезапно появившихся и прошедших через конгресс с рекордной скоростью планах и действиях, предпринятых американским государством. Теперь все преимущества и полномочия военных и полицейских органов, которые никогда не были бы допущены из-за этой «надоедливой» Конституции, им с радостью присуждались, и даже больше. Также поступала другая информация, что это постановочное нападение ближневосточных мусульман, и на мужском этаже тюрьмы стали формироваться расовые группировки. Вскоре мусульмане, в основном черные заключенные, сбились в кучу. В отдельную группу входили воинствующие белые, затем в отдельные группировки собирались черные члены банды, и отдельно образовалось общество латиноамериканцев. Даже штатские бригадиры сбились в кучу, лихорадочно переговариваясь по рациям.
Я не верила ни одной теории заговора и обычно называла большинство из них чушью; бормотание африканских дикарей имело гораздо больше смысла. Некоторые религиозные группы оформились в коалицию и высказали свое отношение к этому, особенно пара маргинальных мусульманских групп, но все с большей вероятностью предполагали, что в этом было замешано правительство и оно следовало процедуре, которая отлично работала снова и снова, на протяжении всей истории. На лицах всех заключенных можно было увидеть беспокойство, страх, недоумение и выражение: «Почему это произошло? В чем дело?» Возможно, мы никогда не узнаем наверняка, что именно произошло, но я переживала не о людях на улицах Нью-Йорка, как ни жутко это звучит, а о том, что это происшествие приостановило мой суд о выходе под залог и отвело внимание общественности Эль-Пасо от моего дела. Самое главное, не было связи с внешним миром, и я не могла поговорить с дочерью и узнать, где она находится. Реальность потрясла меня. Внутри меня нарастали сильный протест и агрессия, и это не было из-за бесчисленных жертв – я негодовала от осознания несправедливости своего положения. По какому праву меня держат вдали от детей в такое страшное время?! Если это случилось в Нью-Йорке, такое же могло произойти и в Эль-Пасо. Мне хотелось бить по решеткам и орать во весь голос. Я подошла к туалету в камере и швырнула туда всю свою еду. После этого я почувствовала себя лучше. Многие женщины не на шутку были обеспокоены, когда увидели, что я выбросила обед и что выгляжу я не очень хорошо (и что? Разве это новость, подружки?), но я уверяла их, что со мной все будет в порядке. У меня в голове взорвался вулкан, и, кроме меня самой, никто не смог бы управиться со взрывами злости и отчаяния.