Была еще вечно недовольная Берта, которая всегда находила повод для расстройств, – то еда была протухшей, то новая соседка у нее храпела или кто-то в очередной раз украл у нее кофе. Она очень любила устраивать разборки, на которые от нечего делать сбегались все заключенные. Берта часто стояла у окна и наблюдала за миром.
Еще одна леди из нашего отсека, Джесси из Лаоса, оказалась за решеткой за нарушение условий досрочного освобождения, но она вела себя гордо, обособленно и почти не говорила. Джесси говорила только тогда, когда ей было что сказать, и вызывала этим уважение. Большинство женщин болтали, чтобы заполнить тишину, и не чувствовали, что вызывали этим раздражение. Больше всего меня изматывали часы, когда нужно было выслушивать, как кто-то выражает чувства по поводу чего-то, что мне не казалось важным, и я кивала и соглашалась. Я должна была замаскировать свое раздвоение чувств и притвориться заинтересованной. Так что я была благодарна Джесси, что она не лезла в душу с многочисленными вопросами и не раздражала меня.
В нашем отсеке также находились три белые женщины; они были «перелетными» с короткими сроками, поэтому старались не общаться с другими и избегать неприятностей.
Однажды за обедом ко мне подсела Эоланда – беременная латиноамериканка за тридцать. У нее были неестественно бегающие маленькие черные глазки и большой нос; из-за этого она напоминала ворону. Черные как смоль волосы она всегда заплетала в многочисленные косички. Эоланда с утра до вечера играла в карты и хрустела чипсами. Казалось, ее больше ничто не интересовало. Но когда появлялись новички, она быстро находила с ними общий язык, учила их играть в карты и предлагала свои косметологические услуги. Забавно было наблюдать, как она ловко измельчала грифели цветных карандашей и смешивала их с вазелином, создавая тени для глаз или губную помаду.
– Buena comida? [29] – спросила меня Эоланда.
– Не очень, – поморщилась я, ковыряя пластмассовой вилкой холодную и несвежую фасоль.
Все знали, что Эоланда очень любила поесть. Казалось, что ее главная цель – вкусно поесть, насколько это возможно в тюрьме. Она могла приготовить тюремный пудинг из спрайта и сухих сливок или тамалес из покупных чипсов «Доритос», размоченных в воде и политых соусом чили. Многие женщины покупали ей чипсы и лапшу, чтобы она приготовила им тамалес. За это она брала плату – пакет чипсов и стакан рамен-лапши. Заключенные – те, у кого были деньги, практически не ели тюремную еду. Они готовили разные блюда из того, что можно было купить в тюремной лавке, и охотно соглашались на выгодный обмен. Получался выгодный прибыльный бизнес, который был плюсом к ее косметологическим услугам.
Тюремную пищу приходилось воспринимать весьма неоднозначно. В американской тюрьме единственное право, которое есть у заключенных, – это право на то, чтобы их кормили едой, в которой достаточно питательных веществ для взрослого человека. Это единственное право – трехразовое питание. Отказ кормить заключенного был основанием для массового судебного иска, от которого у штата, провинциального или Верховного суда не было другого выхода, кроме как заплатить миллионы долларов. И заключенные следили за этим. Но что касается вкуса еды или свежести продуктов, которые в большей части не соответствовали определению «съедобное», то здесь никто не имел права роптать. Узники получали отвратительную пищу, которая, будучи питательной, могла иметь ужасный вкус. Трехразовое питание было гарантировано в тюрьме, и всегда был доступ к юридическому представительству, но качество еды никого не волновало.
Обед и ужин были холодными. Чаще всего это были котлеты из отвратительной соевой массы с зеленым горьким перцем, который хотя бы условно делал еду съедобной. Один раз в неделю нам давали сэндвичи с жаренной во фритюре курицей. Ради курицы заключенные готовы были на все. Гораздо чаще на обед давали холодную фасоль, отваренную без соли, резиновый оранжевый сыр и жуткую соевую массу «Лэзи Жек» – фарш, тушенный в майонезе. Иногда туда добавляли зеленый лук, тогда проглотить эту массу становилось чуть проще. На праздники были и десерты, покупное желе, а иногда сомнительного вида пудинг, на котором сверху обычно была плесень. В хороший день на десерт у нас был коблер с изюмом. Нам давали картофельный салат, в котором картошка была сырая. Просто почищена, нарезана и заправлена немного майонезом, который отдавал запахом испорченного масла. Все мясо было серого цвета и жесткое, как подошва сапога, если мясо вообще подавалось. Так что все телешоу о том, как кормят заключенных, были очередным враньем американских журналистов. Я вообще очень сомневаюсь, что кто-то из СМИ хоть раз бывал в тюрьмах предварительного заключения. От постоянных обитателей нашей тюрьмы я узнала, что у нас одни из лучших условий среди окружных тюрем Америки!
– У тебя совсем нет денег? Никого нет, чтобы попросить скинуть тебе хоть на кофе? – как бы между прочим спросила меня Эоланда. Это звучало не как вопрос, а как утверждение.
– А у тебя красивые волосы, – отметила она.
Я не поняла ее неуместный комплимент. У меня были совершенно нормальные и ничем не примечательные волосы. Слегка волнистые и русые.
– Есть очень немного, на счету колледжа, за который я заплатила перед арестом, но так и не смогла пойти, – виновато стала оправдываться я.
Эоланда отбывала двухгодичный срок за хранение марихуаны. В беседах она была приветлива, но что-то настораживало в общении с ней. То ли ее бегающие глаза, то ли наигранная забота.
– Я могу попросить маму забрать эти деньги из колледжа и поместить их на твой тюремный счет. Конечно, если ты хочешь, – любезно предложила Эоланда. – Ты только должна дать моей маме доверенность, а это каждый надзиратель имеет право подписать.
Ее приторно-сладкий голос насторожил меня, но у меня не было другого варианта. Да и не имело смысла бояться Эоланды, потому что деньги и так бы пропали по истечении срока.
– Спасибо огромное, Эоланда, конечно, я с удовольствием воспользуюсь помощью твоей мамы.
Мы за час сделали доверенность, и Эоланда заверила меня, что к следующему заказу из тюремной лавки у меня будут деньги. Но эти деньги, должно быть, потерялись в кошельке ее мамы и не поступили на мой счет. Я очень расстроилась – даже не из-за денег, в которых нуждалась, а из-за очередной слепой наивности. Позднее я узнала от Лейвы, что Эоланда славилась своей любовью надувать вновь прибывших заключенных, поэтому никто не терял своей бдительности, общаясь с ней. Все это знали – кроме меня. Я всегда была под крылом ушлых заключенных и поэтому не очень-то думала о том, что меня могут обмануть.
– Слушай, Надира, – заговорила со мной Лейва. – Здесь довольно спокойно, но в тюрьме, куда всех нас переведут в конце концов, положение дел совершенно иное. Там некоторые заключенные вообще звери, плюс куча народу на пожизненном. Ты еще не знаешь, какой у тебя срок. Будем надеяться, что все, что пишут в газетах, это блеф прокуратуры. Все же срок у тебя будет, и немаленький. Тебе нужно научиться воспринимать жизнь за решеткой по-другому. Никакого дерьма терпеть нельзя, потому что это теперь твоя жизнь. Стоит один раз прогнуться – и вечно будут проблемы.
В тюрьму на постоянное место жительства переводили после приговора, которого у меня еще не было. И я всячески внутренне бунтовала даже от мысли, что получу срок, поэтому, поблагодарив свою подругу, я забыла о ее наставлениях. Девушка, которая жила в камере напротив и везде носила с собой Библию, назвалась Джейн. Услышав нравоучения Лейвы, она жалобно заплакала. У нее была шоколадная кожа и длинные прямые волосы, которые она заплетала в косу; ее задумчивые глаза с пушистыми ресницами напоминали глаза оленей в зоопарке. Она запрокидывала голову, когда говорила, как будто на потолке был написан текст ее проповеди. Мне сразу показалась знакомой ее манера говорить: медленно, но с типичными для церковных служителей нотками. Так говорили мои друзья, пастор Боб и его жена, в теперь уже далекие времена на воле. Каждую среду Джейн, помывшись и причесавшись, с Библией в руках вставала около дверей, ожидая приглашения тюремного капеллана на вечернюю проповедь.
– Нужно больше говорить о Боге и о наказании, которое нас ждет, – мелодичным голосом пропела Джейн, не забыв запрокинуть голову. Складывалось впечатление, что она передает слова кого-то наверху, на потолке, а может, и на небе. – Тогда люди не будут совершать плохие поступки, – заключила она.
– Ты иди, иди. Не опоздай на вечернюю проповедь! – зло отрезала Лейва.
Джейн послушно встала у дверей вместе с горсткой других женщин, ожидающих разрешения идти слушать церковника. Приглашение тюремного капеллана на вечернюю проповедь в среду было одним из моментов, которого все с нетерпением ждали. Ждали не потому, что люди были особенно религиозны, а главным образом потому, что это было чем-то, что могло нарушить монотонность тюремной жизни. Очень немногие из тех, кто стоял перед дверью на службу, когда-либо читали Библию. На самом деле истинно религиозные люди часто не ходили на эти молитвы, так как для них было важнее читать свою священную книгу, чем слушать интерпретации о ней. Процент тех, кто активно практиковал или изучал религию, был довольно высок, и религиозные устремления у них, пробивавшиеся через все здешние тяготы, были глубоко искренними. Религия среди этих заключенных была окошком, побегом от ненавистной реальности.
Было что-то еще. Хотя тюремная действительность отбрасывала заключенного назад к примитивности не только внешней, но и внутренней жизни, все же, пусть изредка, пусть у немногих, но развивалось стремление уйти в себя, создать какой-то свой внутренний мир и почувствовать движение внутри. Что и происходило со мной. Мне очень помогало писать длинные письма маме и сестре, где я могла изложить свои рассуждения на бумаге. Написание писем помогало чувствовать, что день не прошел даром, помогало внедрить цели в серую жизнь заключенной.